Беспощадная критика действительности

Надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу.

Карл Маркс

Получив долгожданный диплом доктора философии, Маркс весной 1841 года едет в родной Трир, а затем в Бонн, куда его уже давно настойчиво звал Бруно Бауэр.

В Трире обнаружился острый конфликт Маркса с его родственниками и с матерью, которая считала сына неудачником.

Впоследствии начались размолвки также между матерью Маркса и семьей Вестфаленов. Женни сильно страдала от этого. Марксу мучительно было сознавать, что он не может связать с ней свою судьбу, так как не имеет достаточно средств для содержания семьи.

Несмотря на эту душевную драму, которая накалялась вплоть до женитьбы Маркса, он полон сил, энергии и энтузиазма. Он горит желанием найти достойное применение своим талантам и знаниям, хочет активно участвовать в политической жизни.

Марксу двадцать три года, но солидный диплом доктора философии, казалось, совсем не прибавил «солидности» этому жизнерадостному молодому человеку, по-прежнему всегда готовому поддержать шутку и весело позубоскалить над превратностями судьбы.

Боннские обыватели однажды могли наблюдать, как доктор философии Маркс и приват-доцент Бауэр, сидя на ослах, галопировали как бешеные. «Боннское общество, – писал Бауэр своему брату, – смотрело на нас с большим удивлением, чем когда-либо. Мы ликовали, ослы орали».

Маркс, как и прежде, душа веселых товарищеских компаний, человек, с которым можно посоветоваться и от души посмеяться, рискуя, впрочем, попасть под «холодный душ» изощренных насмешек, которые не всегда оставались добродушными и безобидными. Его юмор становился холодным и беспощадным, когда речь шла о малейших проявлениях моральной нечистоплотности, угодничества, подхалимства. Тут не спасало и звание «лучшего друга».

Маркс строит различные планы своей самостоятельной деятельности. Вместе с Бруно Бауэром они еще весной 1841 года вынашивали мысль об основании радикального журнала «Архив атеизма». Арнольд Руге, один из лидеров либеральной буржуазии, издававший в то время левый «Немецкий ежегодник», писал в связи с этим в сентябре 1841 года: «Мне теперь плохо, так как Б. Бауэр, Карл Маркс, Христиансен и Фейербах собираются или уже успели провозгласить монтаньярство и подняли знамя атеизма и смертности души. Бог, религия и вечная жизнь будут отменены, люди объявляются богами. Основывается атеистический журнал, и предстоит убийственное зрелище, когда явится полиция прихлопнуть его, что, разумеется, ничего не изменит».

План этот, однако, не осуществился. Рухнули также надежды Маркса на профессорскую кафедру в Бонне, так как Бруно Бауэр под давлением реакционной критики был отстранен от преподавания и стало совершенно ясно, что Марксу там тем более не ужиться.

Все это, по-видимому, не очень расстроило Маркса, ему была не по сердцу размеренная жизнь кабинетного ученого. Пример Людвига Фейербаха, уединившегося со своей любимой женой в деревенской тиши, отгородившегося от всего остального мира толстыми стенами замка Брукберг и предавшегося мирному созерцанию природы и лирическому философствованию, никогда не вдохновлял Маркса, хотя он и стал вскоре на некоторое время пылким сторонником его «антропологического» материализма.

Маркс рвался к такой деятельности, которая на практике способствовала бы единению философии с действительностью. Стремление сочетать теоретические занятия с «вторжением в самую жизнь» нашло отзвук еще в гимназическом сочинении о выборе профессии и окрепло с годами университетской учебы.

Этому способствовало становление политического умонастроения Маркса, его растущее и крепнущее убеждение в том, что существующая социальная действительность неразумна, убога и нуждается в революционном изменении.

Обычно считается, что Маркс в университетские годы был далек от политики и целиком погрузился в «чистую» теорию. И лишь после окончания университета вдруг совершается его поворот к насущным политическим вопросам. По-видимому, это не совсем так. Мы видели, что уже многие стихи 1837 года отражают его решительный разрыв с филистерским миром. В это же время он «чрезвычайно прилежно» слушает лекции Эдуарда Ганса, который открыто проповедовал идеи сен-симонизма, призывал к «освобождению труда». С Гансом Маркс вскоре устанавливает личное знакомство. Своим «ближайшим другом» в том же 1837 году Маркс называет доктора А. Рутенберга. В свое время он был арестован как член «Корпорации молодежи» и находился на подозрении у полиции как автор «злонамеренных статей».

Сближение Маркса с Бруно Бауэром также было продиктовано тем, что последний стремился к выработке «философии дела», способной повлиять на «ход истории».

В критике религии, которую вели Бауэр и Фейербах, Маркс видел единственно возможную в то время форму политической критики.

При этом часто теоретическая критика, которая устраивала Бауэра, казалась Марксу недостаточной уже в последние студенческие годы. Очевидно, этим расхождением продиктована любопытная фраза в письме Бауэра к Марксу от 31 марта 1841 года: «Было бы безумием, если бы ты захотел посвятить себя практической карьере. Теория является теперь самой сильной практикой, и мы еще совсем не можем предвидеть, в каком широком смысле она станет практичной».

Между тем исторические события в Германии разворачивались таким образом, что политические проблемы начинали выдвигаться на первый план как в теории, так и в самой жизни.

Летом 1840 года на прусский престол взошел новый король – Фридрих Вильгельм IV, от которого все ожидали либеральных реформ и конституции. Любитель красивых фраз и широких жестов, он посеял иллюзорные надежды на свободу. На деле, однако, новый король проводил политику «реакционного романтизма», заботясь об укреплении монархической власти и христианской церкви.

Маркс, как он сам писал впоследствии, сразу же оценил нового монарха «по достоинству»: этот «король филистеров» при коронации «объявил свое сердце и свою душу будущим основным государственным законом». Он цинично рассуждал о Пруссии как о своей «вотчине», а о немецком народе как о «несовершеннолетних детях», которых надо воспитывать розгами и пряниками.

«Розги» достались прежде всего на долю дерзких младогегельянцев, которые осмелились вести борьбу с религией. Видные младогегельянцы удалялись из университетов. Для того чтобы теоретически опрокинуть гегельянство, в Берлин был приглашен старый, наполовину выживший из ума философ-идеалист Шеллинг.

Иллюзии испарялись так же мгновенно, как и возникали. Младогегельянцы, которые находились в сдержанной оппозиции к прусскому государству, теперь, потеряв надежду на полевение королевской власти, стали сами быстро леветь.

Оживилось либерально-демократическое движение в стране, политическая сознательность народа начала пробуждаться. По мере того как в Германии развивалась промышленность и укреплялась национальная буржуазия, патриархально-феодальные устремления королевской власти все более себя изживали.

В это время Маркс готовится к новому для него виду деятельности. В конце 1841 года он пишет, что об осуществлении прежних замыслов в области изучения античной философии «мне теперь не позволяют думать политические и философские занятия совсем иного рода».

Что это были за занятия? Прежде всего Маркс жаждет закончить свои счеты с религией и пишет «Трактат о христианском искусстве». Но гораздо определеннее его политические устремления выразились в работе, посвященной критике гегелевского понимания государственного строя, которую Маркс начал в это время писать.

Если для Гегеля, как и для младогегельянцев, идеалом была конституционная монархия, то Маркс, по его собственным словам, объявляет борьбу этому «ублюдку», который «от начала до конца сам себе противоречит и сам себя уничтожает».

Это заявление, сделанное в начале марта 1842 года, свидетельствует о политическом радикализме Маркса. Он видит выход не в либерализации существующего монархического строя, а в его уничтожении. С ненавистью пишет Маркс о государственных мужах, как о «напыщенных мерзавцах», «мирских божках», принципом правительственной политики которых служит «низведение людей до уровня животных».

Первый открытый бой прусской монархии Маркс решает дать в статьях о свободе печати («Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции» и «Дебаты о свободе печати…»). Этот вопрос привлек внимание Маркса потому, что свобода печати является показателем политических свобод вообще, что при отсутствии свободы печати «призрачны все остальные свободы».

В конце 1841 года была опубликована новая инструкция о цензуре. В этом документе, как в фокусе, сконцентрировалось все мнимолиберальное ханжество королевской политики, которая хотела на словах «идти вперед», а на деле – «не пущать».

В то время как в стане буржуазных либералов царило всеобщее ликование в связи с появлением этой инструкции, Маркс срывает с нее покров красивых фраз и со всей беспощадностью обнажает жалкое убожество «божественной властью» дарованных свобод.

С публицистическим блеском и остроумием Маркс высмеивает лицемерные положения вроде того, что цензура не должна препятствовать «серьезному и скромному» исследованию истины.

В самом деле, разве может истина быть «скромной»? Только нищий скромен, говорит Гёте. Но много ли истины содержится в «нищих истинах»?

Если поиски истины «скромны», то это признак страха перед истиной и бесстрашия ко лжи. Предписанный свыше страх перед выводами научных исканий – вот что такое «скромность», если перевести это выражение с чиновничье-бюрократического языка. «Истина так же мало скромна, как свет…».

Истина всеобща, рассуждает далее Маркс. Она не принадлежит мне одному, она принадлежит всем. Но форма, в которой выражаются ее искания, сугубо индивидуальна. Стиль – это человек. Цензура бесчеловечна, она стрижет всех под одну гребенку, преследует всякое отклонение от предписанной нормы. Дозволенный цензурой «цвет свободы» – это бесцветность, серость официального цвета.

Прусская цензура превращает дух в судебного следователя, который «сухо протоколирует». Но разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? «Разве, когда предмет смеется, исследование должно быть серьезным, а когда предмет тягостен, исследование должно быть скромным?»

Разве оставаться скромным по отношению к нескромности – не есть самая серьезная нескромность духа? К смешному я отношусь серьезно, когда представляю его в смешном виде. И наоборот: чрезмерная серьезность – это самое комичное, а чрезмерная скромность – это самая горькая ирония.

«Все жанры хороши, кроме скучного», – говорил Вольтер. Для цензуры же, наоборот, скучный жанр исключает всякий иной.

Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьезности, он противопоставляет истину исследованию. По сути дела, согласно закону истинно то, что приказывает прусское правительство, а исследование «допускается» только как пустой, назойливый элемент, который лишь «по соображениям этикета» не может быть полностью устранен. Исследование уже заранее понимается как нечто противоположное «истине», поэтому оно ставится под подозрение и появляется только в официальном санкционировании «скромности и серьезности»!

«Пишите свободно, но каждое ваше слово должно быть поклоном перед либеральной цензурой, которая пропускает ваши, столь же серьезные, сколь и скромные, мнения. Не теряйте только чувства благоговения!»

Принципы своей критики буржуазной действительности Маркс несколько позднее сформулировал так: «Я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими».

Эти высказывания Маркса характеризуют его не только в политическом, но и в нравственном отношении. Они позволяют составить впечатление о тех критериях, которые молодой Маркс прилагал к исследовательской деятельности, к научному творчеству.

Маркс стремится к глубокому и последовательному вскрытию истины, к смелому и решительному следованию логике вещей, к такой «независимости мысли, которая относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи». Никакие внешние соображения не должны отвлекать исследователя от истины. «Разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево? Разве не забуду я про самую суть дела, если я обязан прежде всего не забывать, что сказать об этом надо в известной предписанной форме?»

В научном исследовании важен не только результат, но и ведущий к нему путь, и здесь во внимание принимается внутренняя позиция ученого: цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель. Трусость, половинчатость в науке – это измена науке.

В статье, посвященной дебатам о свободе печати, Маркс возвращается к этой мысли в еще более определенной форме.

Наука, как и писательство вообще, не есть «промысел», ей не к лицу опускаться до уровня промысла.

«Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать.

Когда Беранже поет:

Живу для того лишь, чтоб песни слагать,

Но если, о сударь, лишен буду места,

То песни я буду слагать, чтобы жить, –

то в этой угрозе кроется ироническое признание, что поэт перестает быть поэтом, когда поэзия становится для него средством.

Писатель отнюдь не смотрит на свою работу как на средство. Она – самоцель; она в такой мере не является средством ни для него, ни для других, что писатель приносит в жертву ее существованию, когда это нужно, свое личное существование».

Маркс выразил в этих словах свое собственное творческое кредо. Всей своей жизнью он подтвердил, что никогда «не слагал песни, чтобы жить», а напротив, в жертву поискам научной истины он приносил свое личное существование.

Маркс не ограничивался сатирическим высмеиванием мнимого либерализма новых королевских указов, он вскрывает социальную сущность порядков, при которых возможны законы, «карающие за образ мыслей». Он показывает, что эти законы возможны только при антинародном режиме, в таком обществе, «в котором какой-либо один орган мнит себя единственным, исключительным обладателем государственного разума и государственной нравственности, в таком правительстве, которое принципиально противопоставляет себя народу».

Лишь «нечистая совесть политиканствующей клики» может измышлять законы мести, карающие за «образ мыслей». «Законы, преследующие за принципы, имеют своей основой беспринципность, безнравственный, грубо-вещественный взгляд на государство».

Маркс приходит к революционной мысли, что, издавая антинародные законы, прусская «политиканствующая клика» ставит себя вне закона, что ее действия, направленные на укрепление государства, носят, по сути дела, антигосударственный характер.

Маркс здесь критикует прусскую монархию еще с абстрактно-философских позиций, он лишь начинает приближаться к пониманию классово-исторической сущности государства. Шагом к такому пониманию является концентрация внимания на объективной, независимой от отдельной личности природе государства.

Подоплека действий государственных чиновников, как показывает Маркс, кроется отнюдь не в особенностях тех или иных лиц, не в их умонастроении, она является выражением мира, «вывороченного наизнанку».

Если правительство антинародно, то всякое, даже «благое» его деяние оборачивается своей противоположностью. Желая утвердить «право», оно вынуждено прибегать к бесправию, к правонарушению, оно возводит в право произвол. Отнимая у печати право на критику, оно вменяет критику в обязанность правительственным чиновникам.

Выступая в защиту «отдельных лиц», оно принижает личность, лишает ее даже права на собственное мнение. Желая повысить национальное чувство, такое правительство само «опирается на унижающий нацию взгляд».

Правительственная инструкция требует «неограниченного доверия к сословию чиновников и исходит из неограниченного недоверия к сословию не-чиновников».

Прусский чиновник выступает в роли «охранителя», ему доверено «управление умами». При этом не возникает ни малейшего сомнения, обладает ли он научной способностью судить о всякого рода научных способностях.

Маркс вскрывает внутреннюю иронию этого бюрократического принципа. В самом деле, чтобы компетентно судить мыслящих людей, чиновник должен быть на голову выше их во всех областях. Быть может, действительно в Пруссии живет «сонмище известных правительству универсальных гениев»? Но почему же тогда эти «энциклопедические головы» не выступают в качестве писателей и ученых? Почему бы этим чиновникам, могущественным своей численностью, а еще более своими научными знаниями и своим гением, не подняться на общественную трибуну и не подавить своим весом жалких писак?

Но насколько гениальнее должны быть те официальные лица, которые назначают блюстителей порядка в области мысли и сами осуществляют контроль над ними! «Чем выше мы поднимаемся по лестнице этой бюрократии ума, тем всё более удивительные головы нам встречаются».

В самом деле, в полицейском, бюрократическом государстве всякая цензура имеет над собой высшую цензуру, произвол каждого чиновника ограничен произволом вышестоящего чиновника. Неизбежно, однако, что при таком порядке «на третьей или девяносто девятой ступени открывается простор для беззакония». Бюрократическое государство старается поставить эту сферу так высоко, чтобы она скрывалась из виду.

Маркс не формулирует еще здесь вывода о необходимости слома всей «бюрократической» машины буржуазного государства, но подходит вплотную к этой мысли.

О том, что сам Маркс в зрелом возрасте оценивал статью о цензурной инструкции достаточно высоко, свидетельствует тот факт, что именно ею он открыл собрание своих сочинений, начавшее выходить в 1851 году (из-за правительственных преследований это издание было прекращено после выхода первого выпуска).

Статья была начинена такой динамитной силой, что, конечно, ее напечатание в Германии исключалось: как и предвидел Маркс, цензура не замедлила подтвердить правильность характеристики, которая ей была дана в статье, тем, что наложила на нее цензурный запрет. Впервые статья увидела свет в 1843 году, в Швейцарии.

Однако весной 1842 года Маркс опубликовал в «Рейнской газете» упоминавшуюся работу по поводу дебатов в Рейнском ландтаге о свободе печати, где подошел к проблеме с иной стороны.

Новый подход Маркса заключался в том, что он непосредственно связывал различные мнения депутатов о свободе печати с их сословно-классовым положением. Это был существенный шаг вперед. «Сословные» интересы столь непримиримо сталкиваются при обсуждении вопроса о печати, что становится совершенно ясно: свободы «вообще» нет, каждое сословие отстаивает «свою» свободу.

Маркс показывает, что даже сословия бюргерства и крестьянства продемонстрировали ограниченность своих требований к свободе печати. Буржуазная свобода печати, даже в той форме, в какой она существовала в тогдашней Франции, не представляется Марксу достаточно свободной. Хотя французская печать и «не подлежит духовной цензуре, но зато она подлежит материальной цензуре, высокому денежному залогу», она «вовлечена в сферу крупных торговых спекуляций».

Здесь отчетливо пробивается росток новой мысли о зависимости «духовной цензуры» от «материальной» – от торгово-денежных отношений буржуазного общества. Мы увидим, как этот росток будет набирать силу с каждой новой работой Маркса.

Первое же публичное выступление Маркса свидетельствовало о том, что буржуазные свободы, которые служили идеалом либеральной немецкой интеллигенции, отнюдь не являются его идеалом. Он начал свою политическую деятельность сразу же как революционный демократ, критикуя немецкую действительность гораздо глубже и последовательнее, чем на то были способны самые радикальные буржуазные либералы.

Маркс заканчивает статью по поводу дебатов о свободе печати цитатой из Геродота, смысл которой в том, что, вкусив свободу, следует сражаться за нее «не только копьями, но и топорами».

Блестящий дебют Маркса в «Рейнской газете» произвел настоящую сенсацию. Друзья, которые давно ждали от Маркса конкретного доказательства его недюжинного таланта, были удовлетворены. А. Руге писал, что «никогда еще не было сказано ничего более глубокого и ничего более основательного о свободе печати и в защиту ее».

В редакции «Рейнской газеты» влияние Маркса, которое и ранее было довольно значительным, настолько возросло, что он практически становится одним из руководителей газеты, а вскоре и ее главным редактором.

В октябре 1842 года в газете появляется новая серия статей, посвященных дебатам Рейнского ландтага, на этот раз по поводу закона о краже леса.

Эти статьи были особенно знаменательными в творческой биографии Маркса. Ему впервые пришлось спуститься с небес абстракции на «твердую землю», то есть заняться материальными интересами, «не предусмотренными идеологической системой Гегеля» (Меринг).

Мысль Маркса получила с тех пор импульс в том направлении, которое вскоре привело его к анализу классовой и экономической структуры общества. Читая статью о дебатах по поводу кражи леса, мы словно наблюдаем вспышки первых «зарниц», предвещающих «восход» новых идей.

Исследование обстоятельств дела, связанных, казалось бы, с частным и малозначительным элементом экономической жизни – с лесными порубками, нарушением законов об охоте и о неприкосновенности лесов, – во всей кричащей обнаженности вскрыло бедственное и бесправное положение неимущих масс.

Маркс увидел, как бесстыдно попираются элементарные права человека во имя интересов крупных землевладельцев, как люди без колебаний приносятся в жертву «деревянным идолам», если эти идолы являются частной собственностью.

Ему становится совершенно ясно, что «частная собственность» античеловечна, что она противостоит личности и оправдывает всякое преступление против нее, она низводит человека до уровня животного.

И если в обычном животном мире рабочие пчелы убивают трутней, то в человеческом «животном мире» наоборот – «трутни убивают рабочих пчел – убивают их, изнуряя работой».

Глубоко возмущенный социальной несправедливостью имущественных отношений, Маркс решительно становится на защиту интересов «бедной, политически и социально обездоленной массы».

Он разоблачает «практичных» лесовладельцев, которые с помощью «ученого и ученически послушного лакейства» превращают всякое грязное притязание в «чистое золото права», а послушный лесовладельцам ландтаг пускается на всякие бесчестные уловки, чтобы еще более урезать права трудящихся.

Ландтаг отбрасывает всякое различие между собиранием валежника, нарушением лесных правил и кражей леса, когда речь идет об интересах нарушителя лесных правил. «Но ландтаг признает это различие, как только речь заходит об интересах лесовладельцев».

Частнособственнический интерес практичен, своекорыстен и труслив. Он труслив потому, что покоится на бесправии, дрожит перед опасностью потерять то, что имеет. Выступая в роли законодателя, частнособственнический интерес знает только страх перед злоумышленниками, против которых он издает законы. «Жестокость характерна для законов, продиктованных трусостью, ибо трусость может быть энергична, только будучи жестокой».

Обнажая жалкую роль Рейнского ландтага как орудия лесовладельцев, Маркс вынужден иначе взглянуть и на роль государства в обществе. Сохранившиеся еще иллюзии, связанные с гегелевской фетишизацией государства как выражения родовой сущности человека, рушатся.

«Нет ничего более ужасного, чем логика своекорыстия!» – восклицает Маркс. Она – эта логика – превращает государственный авторитет в прислужника лесовладельца. «Все органы государства становятся ушами, глазами, руками, ногами, посредством которых интерес лесовладельца подслушивает, высматривает, оценивает, охраняет, хватает, бегает».

«Софистика» своекорыстия такова, что наделяет вещи «удивительным свойством». Похищенный у лесовладельца лес сразу же делает его олицетворением государства, ибо он приобретает государственное право над похитителем. Выходит, что «лесовладелец воспользовался вором для того, чтобы похитить само государство». Теряя право распоряжаться куском дерева, собственник получает право распоряжаться человеком, подобно тому как Шейлок у Шекспира получает вексель на фунт человеческого мяса.

Как мы видим, Маркс снова возвращается к мысли о вывороченном наизнанку мире, к мысли, которая затем получит свое развитие в категориях отчуждения труда и товарного фетишизма. Если статью о краже леса молодой Маркс заканчивает утверждением, что «дерево – это фетиш жителей Рейнской провинции», то в «Капитале» он покажет, как «деревянная башка» товара господствует над всем миром капиталистических отношений.

Маркс признался, что работа над статьей о краже леса не доставила ему удовольствия, что он следил с отвращением за скучными и пошлыми дебатами депутатов, однако эта работа направила его интересы в новое русло. Он лицом к лицу столкнулся с бедственным и бесправным положением народа, о котором писали корреспонденты газеты. Он не из книг, не из третьих рук, а непосредственно от самих мозельских крестьян слышит «суровый голос нужды». И он считает своим «политическим долгом» публично заговорить на страницах газеты «тем народным языком нужды», забыть который «не дают условия жизни на родине», со всей добросовестностью передать услышанный им голос народа.

Буржуазные марксологи (когда у них не остается других «аргументов» против марксизма) любят писать о «сухом рационализме» Маркса, о том, что будто бы для него личность – это лишь абстрактное понятие, некий «экономический человек», что действительные страдания народных масс его мало трогали.

Утверждать нечто подобное можно, лишь зная о Марксе понаслышке. Достаточно перечитать его «Оправдание мозельского корреспондента» (январь 1843 года), «Экономическо-философские рукописи 1844 года», первый том «Капитала», работы, посвященные революции 1848 года и Парижской коммуне, чтобы почувствовать не только силу «рациональных доходов» в защиту угнетенных, но и силу его эмоционального чувства, боль и гнев души, вызываемые каждым конкретным случаем унижения человека, попрания его прав и достоинства.

Сквозь механическую пульсацию отношений частной собственности Маркс, говоря его же словами, слышал живое «биение человеческого сердца». Столь же отчетливо мы ощущаем в работах Маркса живое биение его собственного сердца – сердца, которое то обливается кровью, то сжимается от гнева и ненависти.

Без преувеличения можно сказать, что если голова Маркса аккумулировала все духовное богатство человеческой культуры, то его сердце болело страданиями всего человечества. Опасения Генриха Маркса были напрасными: сердце его сына вполне соответствовало его голове!

Кстати, как раз в «Оправдании мозельского корреспондента», где Маркс заговорил «голосом нужды», он, по всей видимости, вспоминает об адвокатской практике своего отца, его выступлениях в защиту справедливости, когда приводит примеры бюрократического произвола властей в родном Трире. (Подробнее об этих примерах говорилось в главе «Размышления о призвании».)

Марксизм не мог бы сформироваться в научное мировоззрение, если бы у своих истоков он не питался живительными соками самой жизни. Но простого эмпирического обобщения фактов «самой жизни», конечно, было недостаточно. Счастливая особенность Маркса заключалась в том, что он обладал способностью освещать «эмпирию» с самых больших высот теоретической мысли, и, напротив, конкретный анализ конкретной действительности становился у него основой для движения к новым высотам обобщений, для поиска соответствующей теории.

Эмоциональные впечатления от неустроенности мира, от страданий отдельных лиц побуждали его искать объяснения этой неустроенности, вскрывать его противоречия, «видеть действия объективных отношений там, где на первый взгляд кажется, что действуют только лица».

К самому Марксу относятся слова, сказанные им о демократической печати, которая должна относиться к «условиям жизни народа как разум, но не в меньшей степени и как чувство», которая «говорит поэтому не только разумным языком критики», наблюдая существующие отношения, «но и полным страсти языком самой жизни».

По самой логике вещей вслед за своими газетными выступлениями против произвола бюрократии и мнимо либеральных жестов монархии Маркс почувствовал потребность в теоретическом осмыслении социального места и роли монархии и бюрократии. Это побудило его свести окончательные счеты с гегелевской теорией государства, с его верноподданническим отношением к монархии, с его идеалом конституционного деспотизма.

Большая рукопись «К критике гегелевской философии права» была закончена летом 1843 года. Но, по всей видимости, работать над ней Маркс начал еще во второй половине 1841 года, то есть после окончания университета. В ней мы находим ту самую критику «ублюдка» конституционной монархии, о которой Маркс сообщал Руге в марте 1842 года. Маркс, очевидно, продолжал работать над статьей о гегелевской философии права и во время сотрудничества в «Рейнской газете»: многие идеи и мысли, высказанные в этой статье, почти текстуально совпадают с идеями публицистических работ того периода.

Если на страницах газеты Маркс подверг уничтожающей критике конкретные, частные стороны прусской государственной машины в ее действии, то в рукописи о гегелевской философии права он подвергает критике самый принцип монархического и бюрократического государства. Он бьет не по отдельным щупальцам прусской деспотии, а направляет удар в ее центр – институт частной собственности, поддерживаемый и освящаемый кастой чиновничества.

Чтение работы о гегелевской философии права представляет собой жестокое испытание для читателя, незнакомого с языком гегелевской философии. Однако она содержит обилие чрезвычайно глубоких и интересных мыслей, которые не потеряли свое значение и по сей день.

Остановимся лишь на ключевых направлениях Марксовой критики.

В центре ее находится критика монархии и монарха. Монарх у Гегеля служит олицетворением государства, он стремится представить его подлинным «богочеловеком», подлинным воплощением идеи государства, которая заключается, по Гегелю, в том, чтобы представлять интерес всех граждан государства, осуществлять «всеобщий интерес».

Гегель впадает здесь в абсурдное противоречие с самим собой. Если один человек олицетворяет собой все государство, то не означает ли это, что прочие граждане обезличены? Когда суверенитет власти сосредоточен в одном лице, то прочие лица лишены суверенитета. Когда один человек возводится в ранг «богочеловека», то это значит, что все общество находится в нечеловеческом, дочеловеческом, животном состоянии, аналогично тому как в религии суверенитет бога превращает человека в «раба божьего».

«Суверенитет монарха или народа, – вот в чем вопрос!»

Абсурдность концепции Гегеля проявляется даже в том, что, желая последовательно провести идеалистический принцип, он впадает в самый грубый «материализм».

Самодержец осуществляет идею государства в своем лице. Но почему именно он оказывается счастливым избранником идеи? По наследственному признаку, по признаку тела. Высшей же функцией тела является деятельность по воспроизводству рода. «Высшим конституционным актом короля является поэтому его деятельность по воспроизведению рода, ибо ею он и производит короля и продолжает свое тело. Тело его сына есть воспроизведение его собственного тела, сотворение королевского тела».

Так государство в своих высших функциях получает своего рода «зоологическую действительность». Так природа мстит Гегелю за проявленное к ней презрение.

Единовластие, как показывает Маркс, покоится на бюрократической иерархии, сам глава государства лишь завершающая точка на пирамиде бюрократии. Гегель не раскрыл природы этого явления да и не мог этого сделать в силу своего политического умонастроения, – Маркс восполняет этот пробел, проникая в святая святых деспотического государства.

Бюрократия есть «сознание государства», «воля государства», «могущество государства». Она выступает внешне как представитель и хранитель «всеобщего интереса», хотя это мнимая всеобщность, за которой кроется интерес определенной привилегированной группы, или, как говорит Маркс вслед за Гегелем, – «корпоративный дух».

Бюрократы – священнослужители государства. Всякая вещь приобретает у них двойственное значение: реальное и тайное, скрытое от глаз непосвященных. Поэтому «всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство».

Соблюдение этого таинства обеспечивается изоляцией бюрократии от внешнего мира замкнутым и «корпоративным духом», а в собственной ее среде соблюдение таинства обеспечивается ее иерархической организацией. Нарушение «корпоративной» тайны, «открытый дух государства» представляются бюрократии предательством. «Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение».

Однако «знание» бюрократии не покоится на научном знании: действительная наука представляется бюрократии бессодержательной. «Знание» бюрократии покоится на вере в авторитет, слепом подчинении, механизме твердо установленных формальных действий, готовых принципов, воззрений, традиций.

«Авторитет есть поэтому принцип ее знания, и обоготворение авторитета есть ее образ мыслей».

Таким образом, деспотическое государство существует в виде системы определенных бюрократических сил, связанных между собой посредством субординации и слепого подчинения.

Этот Марксов анализ государства вольно или невольно приводит к выводу, что низвержения одного монарха еще недостаточно для «очеловечивания» политической жизни страны, для этого нужно разбить всю бюрократическую пирамиду, которая, в свою очередь, зиждется на институте частной собственности, социальном и экономическом неравенстве. Совершенно ясно, что критика Марксом государства захватывает не только деспотию монархии, но и буржуазную демократию.

Маркс характеризует полицейско-бюрократическое государство как нечто чуждое жизнедеятельности народа, отделенное от «гражданского общества», стоящее над ним, в то время как принципом государственного строя должен быть сам народ, должен быть человек.

В письмах к А. Руге, написанных в тот же период, что и «К критике гегелевской философии права», Маркс провозглашает «переход к человеческому миру демократии». Он ясно видит, что «система промышленности и торговли, система собственности и эксплуатации людей» ведет к глубокому расколу внутри общества, от которого «старая система не в состоянии исцелить».

Но если для Маркса была очевидной гнилость существующего строя, подлежащего уничтожению, если для него, стало быть, не существовало вопроса «откуда отправляться», то на вопрос «куда идти?» он еще не мог дать ясного ответа. Найти его в полуфеодальной Германии было трудно.

Поиски истинного лозунга борьбы могли быть успешными лишь в процессе выработки научного, материалистического взгляда на всю социальную историю человечества.

Лето — время эзотерики и психологии! ☀️

Получи книгу в подарок из специальной подборки по эзотерике и психологии. И скидку 20% на все книги Литрес

ПОЛУЧИТЬ СКИДКУ