«По правде, всех богов я ненавижу»

С вызовом перчатку я бросаю

Миру в лик широкий и презренный.

Исполин ничтожный, он, стеная,

Рухнет. Я пылаю неизменно.

И, подобный богу, меж развалин

Я с победой двинусь непреклонно.

Делом и огнем слова предстали.

Грудь моя – рождающее лоно.

Карл Маркс

Студенческие годы в Берлине – время интенсивного становления не только философского, но и политического самосознания Карла Маркса. Мы видели, что резкая антипатия ко всему реакционному пробуждается в нем уже в гимназические годы. В Боннском университете он вступает в литературный кружок молодых писателей – организацию, которая была на подозрении у полиции. В выпускном свидетельстве Боннского университета содержится запись, что Маркс «доставил в Кёльн запрещенное оружие».

Несомненно, что в Берлине – столице королевской Пруссии – Маркс получил возможность острее ощутить пульс политической жизни страны. Он знакомится с радикально настроенными молодыми литераторами, слушает лекции таких либеральных профессоров-гегельянцев, как Ганс, Гефтер, участвует в студенческих дебатах на волнующие темы науки, политики, религии.

Очевидно, Карл рассказывал своему отцу о нарождающихся у него сомнениях политического характера. Генрих Маркс в некоторой мере разделял их, но тем не менее его пугал всякий намек на возможность развития «слишком левых» взглядов у его сына: ведь это означало бы крах его карьеры.

«Твои взгляды на право, – пишет он сыну в конце 1836 года, – не лишены справедливости, но, будучи приведены в систему, легко могут возбудить бурю, а разве ты не знаешь, как опасны бывают в науке бури. Если по существу нельзя устранить острые положения, то по крайней мере надо быть мягче и снисходительнее по форме».

Избегать бурь! Быть мягче и снисходительнее! Устранять острые положения! Советы такого рода давались юноше, в котором уже тогда чувствовался бурный темперамент неукротимого борца, будущего «Зевса-громовержца» революционных бурь!

Полоса непонимания между отцом и сыном увеличивалась. Между ними словно возникло стекло: они продолжали улыбаться друг другу, их по-прежнему связывали самые теплые родственные чувства, но они уже плохо слышали и понимали, что говорит каждый. Особенно показательна реакция отца на большое исповедальное письмо Карла Маркса, о котором шла речь в предыдущей главе.

Напряженнейший труд Маркса в течение года, его исследовательские и поэтические искания вызвали у отца не одобрение, а большое раздражение и негодование. Он осыпает сына градом упреков, смешанных со слезами. Генриху Марксу казалось, что, в то время как сам он находится на краю могилы, в то время как его младший сын Эдуард умер, Карл, будучи теперь единственной надеждой семьи, доставляет лишь одни горькие разочарования. Он растрачивает свое время, силы, здоровье в бессмысленных занятиях, «разрушает сегодня то, что сделал вчера», не ценит «свое» и не усваивает «чужого», расходует свое дарование на занятия отвлеченными абстракциями, от которых нет никакой пользы, на «бессмысленную и бесцельную» ученость, которая не несет никаких плодов.

Генрих Маркс приходил в отчаяние, рисуя в своем воображении образ жизни сына:

«Беспорядочность, смутное метание по всем областям знания, неопределенные размышления при тусклом свете масленки, одичалость в шлафроке ученого и нечесаные волосы вместо одичалости за кружкой пива; угрюмая необщительность с пренебрежением всех приличий и прежде всего приличий по отношению к отцу. Искусство вращаться в свете, ограниченное грязной комнатой, где, вероятно, письма Женни лежат в классическом беспорядке, а наставления отца, написанные с благожеланием и слезами, служат, вероятно, для раскуривания…»

Таково настоящее, а будущее? Разве жизнь с «одичалым ученым» в бедной комнате – достойное будущее для такой девушки, как Женни! Сердце Генриха Маркса обливалось кровью, когда он думал о том, что ждет его столь непрактичного сына впереди, если родительская рука уже не сможет его направлять. Он заклинает его изгнать «злых духов», трезво и практически взглянуть на вещи. Он по пунктам втолковывает Карлу его обязанности и обязательства перед родителями, перед невестой. Он надеется, что их соблюдение поможет вернуть сына на «путь истинный», поможет сделать «из одичалого бурша добропорядочного человека, из отрицающего гения – солидного мыслителя, из беспорядочного главаря беспорядочных буршей – общественного человека, сохраняющего, правда, достаточно гордости, чтобы не извиваться как угорь, но имеющего достаточно практического такта и смысла, чтобы чувствовать, что только в общении с благовоспитанными людьми можно изучить искусство показывать себя свету с самой приятной и выгодной стороны, заслужить – и как можно скорее – его внимание, любовь, уважение и найти практическое применение талантам, которыми природа-мать столь расточительно его одарила».

Это было напутствием у смертного одра. Отец уже не вставал с постели и скончался в мае 1838 года. Огюст Корню, один из исследователей жизни и творчества Маркса, считал, что ранняя смерть отца предотвратила развитие конфликта с сыном. Маркс сохранил на всю жизнь светлую память об отце.

Что же касается матери Маркса, то она, проявляя постоянную заботу о здоровье сына, была далека от понимания его духовных стремлений. Дожив до 1863 года, она считала сына жалким неудачником и говорила с горечью, что он поступил бы умнее, если бы приобрел себе капитал, вместо того чтобы писать о нем книгу. Что ж, по-своему она была права, ибо гонорар от публикации «Капитала», по признанию самого Маркса, не покрыл даже расходов на табак, который был выкурен при его создании. По буржуазным, филистерским меркам дело, в которое он вложил свою жизнь, оказалось совсем нерентабельным!

Родительский идеал «солидного» ученого, вращающегося в свете и извлекающего максимальную выгоду (конечно, в целях «общественного блага»!) из своих познаний, был глубоко чужд и антипатичен Марксу уже в студенческие годы. Скольких таких «ученых» он имел возможность наблюдать на кафедре и в жизни! Скольким «дипломированным лакеям» капитала он воздал затем по заслугам!

Как бы отвечая на родительские призывы избегать «бурь в науке», юный Маркс писал в одном из стихотворений:

Не могу принять бесстрастно

То, что для души как гром.

Не по мне покой и праздность,

Весь я там, где штурм и шторм.

Все добыть – мое желанье:

Дар богов постичь стремлюсь.

Смело ринусь в глубь познанья,

В мир гармоний и искусств.

Пусть дерзанье нас охватит,

Тишь да гладь – не наш удел.

Хватит нам молчанья. Хватит

Жить без помыслов и дел.

Только б не попасть трусливо

Под ярмо, смиряя страх.

Сила всех стремлений, сила

Дел и дум у нас в сердцах.

Поэтические опыты Маркса, конечно, не были совершенны, что хорошо понимал и сам юный поэт. Но эти стихи все же чрезвычайно интересны, ибо служат зеркалом его духовного брожения, отражают его отношение к миру, его социальные симпатии и антипатии, складывающееся самосознание.

Искусство вообще и поэзия в частности всегда чутко реагируют на колебания политической атмосферы, служат барометром социальных бурь, особенно в условиях, когда политические выступления в других формах до поры до времени невозможны. Именно такая обстановка была в Германии в конце 30-х годов, где «замерло всякое общественное движение». Но то было затишье перед бурей.

Первые порывы свежего ветра уже начали ощущаться. С 1835 года все громче раздается голос молодых литераторов – «младонемцев», выступавших за свободу печати, вероисповедания, конституцию. Уже гремит над самой Германией саркастическая лира Гейне, появляются вольнолюбивые стихи Платена, Фрейлиграта, начинает поэтическую карьеру выдающийся поэт Георг Гервег. Ожесточенный огонь по прусскому деспотизму ведет из-за границы блестящий политический трибун и публицист Людвиг Берне.

Естествен поэтому тот исключительный интерес к поэзии, который характерен в те годы и для молодого Маркса и для молодого Энгельса. Они начали свою творческую деятельность как поэты: их первыми публикациями были стихи. Маркс долгое время питал надежду стать профессиональным литератором.

Поэтические опыты юного Маркса проникнуты ожиданием бури и бунтарскими настроениями. В них явно чувствуется активное неприятие окружающего мира, вызов ему. Его фантазия рождает нагромождение диких, неистовых страстей, гиперболический образ трагического героя, «колесуемого на огненном колесе» и мечтающего: «…быть нужно тем, чего миры не знают, и побеждать их боль и скорбь немую гигантской мощью страждущей души» (трагедия «Оуланем»). Подобно Гейне, который восклицал: «Я – меч, я – пламя!», Маркс мечтает, чтобы каждое его слово стало «огнем и действием».

Маркс и Гейне! Как причудливы столкновения человеческих судеб! Два величайших гения XIX века, которые стали в 40-х годах друзьями и во многом даже единомышленниками, оказывается, являлись близкими родственниками, о чем и не подозревали. Симон Михель (Пресбург), придворный поставщик в Вене, скончавшийся в 1719 году, был, как недавно установили австрийские и немецкие исследователи, вероятно, прадедом и того и другого.

Если в середине 40-х годов встреча с Марксом оказалась событием в жизни Гейне – его поэтические стрелы приобрели большую политическую остроту, то значительно раньше, во второй половине 30-х годов, встреча с поэзией Гейне сыграла столь же блистательную роль в творческом развитии Маркса.

Достоверно известно, что в 1837 году девятнадцатилетний Маркс уже знал поэзию Гейне, хотя в то время даже имя его было запрещено упоминать в Германии. В цитированном выше письме к отцу Маркс нарочито приводит строчку из стихотворения опального поэта «Мир» о грязных водах Шпрее, «омывающих души и разжижающих чай».

Без сомнения, Гейне – этот бунтарь немецкой поэзии – был в то время одним из «кумиров» Маркса, что нашло свое отражение в стихах. В них чувствуется гейневский новаторский строй со столь частыми ритмическими диссонансами, которые вполне соответствовали диссонансам «мятущегося духа» Маркса. А главное – в них ощущается гейневская ирония, замешанная на слиянии романтики и самого «земного» реализма, интимной лиричности и гражданственности.

Бросая рыцарским жестом перчатку в «широкое лицо мира», Маркс врезает шпагой сарказма и иронии и более впечатляющие следы в медные лбы «почтенно сытых рож» с их счетоводной моралью и чиновной фанаберией. В этом отношении любопытны эпиграммы, в которых высмеивается немецкое филистерство, «покойно глупая немецкая публика».

В уютные кресла – сама осовелость –

немецкая публика молча уселась.

Здесь буря бушует,

шторм бесится там,

и тяжко от тяжести туч небесам,

и молнии бьют со змеиным шипеньем –

все это не стоит ее размышленья.

Но только улягутся буря и ветер,

лишь мягкое солнце спокойно засветит,

она поднимается с шумом

и смело

творит свою книгу «Беда пролетела».

В полете фантазии высшее счастье.

Сначала событье разложит на части,

а после решит, что в нем не было смысла,

что тучами небо лишь в шутку нависло.

И ей предстоит

все – от верха до низа –

в систему свести и сокрытое вызнать.

Как это по-детски наивно и мало –

разыскивать то, что навеки пропало!

Ей надо б заняться сегодняшним строем,

а небо и землю оставить в покое.

Пускай их идут своим ходом привольным

и мерно вдоль скал разбиваются волны.

Маркс издевается над самодовольством филистера, который недоумевает, как можно жить с самим собой в разладе, если кошелек спрятан вполне надежно. В юмористическом романе «Скорпион и Феликс» Маркс сатирическими штрихами рисует «истинно немецкую», «очень христианскую» семью, смеется над их бесплодными умствованиями. В этом произведении уже проскальзывают блестки того сверкающего остроумия, которое отличало зрелые работы Маркса. Он замечает, что все великое имеет свою противоположность и вытесняется ею: великан – карликом, гений – жалким филистером, герой Цезарь – актером Октавианом, император Наполеон – королем бюргеров Луи-Филиппом, философ Кант – «рыцарем» Кругом, поэт Шиллер – советником Раупахом, небо Лейбница – классной комнатой посредственного философа Вольфа. Аналогично этому после бури всегда остается целое море ила и грязи. И надолго!

Позднее, в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта», Маркс возвращается к сатирическому образу, родившемуся в юные годы:

«Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Коссидьер вместо Дантона, Луи Блан вместо Робеспьера, Гора 1848 – 1851 гг. вместо Горы 1793 – 1795 гг., племянник вместо дяди. И та же самая карикатура в обстоятельствах, сопровождающих второе издание восемнадцатого брюмера!»

Филистер всегда чтит оригинал, но явно предпочитает ему карикатуру. Буря его пугает, в тине же, которая остается после нее, он чувствует себя превосходно. Он снова все старается «привести в систему», уложить всю бурю в книги, на которые нетрудно найти покупателя. К этой теме юный Маркс не раз возвращается в своих эпиграммах.

Однажды немцы, пустившись в путь,

До народной победы смогли дотянуть.

Когда ж вознесли всем успехам хвалу,

Слова прочитали на каждом углу:

«Повсюду свершилось великое чудо –

Скоро все люди трехногими будут!»

И сразу же грусть затуманила лица,

И сами себя они стали стыдиться:

«О, слишком уж много случилось за раз!

Нас снова зовет тихой благости глас.

А все, что не благость, – оставим мы книгам,

На книги найдем покупателей мигом».

В этих произведениях находит себе выход политическое умонастроение юного Маркса: его нетерпимость к реакции, ожидание революционной бури, народной победы, критика политической трусости и безразличия, ирония над удивительной способностью немцев совершать революции в книгах, но не в жизни.

Франц Меринг не совсем прав, когда утверждает, что среди богатых даров, положенных музами в колыбель Маркса, не было дара ритмической речи. Хотя многие стихи Маркса подражательны и, как считал сам молодой автор, расплывчаты, туманны, но есть среди них и крупицы поэзии, блещущие, «словно далекий дворец фей». Они присутствуют и в лирических стихах, посвященных «моей дорогой, вечно любимой» Женни, и в сатирических, где пробивается острая мысль и гневное чувство. Если в первых его поэтических опытах чувствуется влияние сентиментального романтизма Шиллера, а также молодых тогда романтиков – Шамиссо, Брентано, то последние стихи отмечены печатью Гёте и особенно Гейне.

С едким сарказмом обрушивается Маркс на ханжеские поучения отцов церкви – духовных наставников филистеров. Он посвящает несколько эпиграмм лютеранскому пастору Пусткухену, который написал переложение «Вильгельма Мейстера» Гёте и поносил великого немецкого поэта за «безнравственность».

Пастору Пусткухену печь бы на церковной кухне пироги пустейших проповедей для послушной паствы. Но «карлики» нередко одержимы манией величия, они тщатся померяться с «великаном». Они подходят к нему со своей меркой и способны увидеть разве что грязь на его гигантских башмаках. Тогда «карлики» становятся высокомерно-снисходительными – достоинства «великана» кажутся им недостатками, а вот того, что они, «карлики», так ценят в самих себе, как на грех, недостает «великанам». За что же их чтут? В самом деле, иронизирует над истовым в простоте душевной Пусткухеном Маркс, как можно так высоко ценить Гёте, если он не написал даже текста для церковной проповеди? Он изучал только природу, в то время как ему следовало бы изучать лютеровский катехизис и перелагать его в стихи.

Для женщин Гёте – отвратный дух,

Поскольку не годен совсем для старух.

Природу берет он как таковую,

Церковной моралью ее не шлифуя.

А надо б взять лютеровский катехизис –

Благие стихи из него б получились.

Ах, Гёте, прекрасное делать он мог,

Да жаль, забывал прибавлять: «Сделал бог».

Да и что полезного в его сочинениях? Ведь он «никогда не решил ни одной арифметической задачи»!

Странное желание – в почете

Видеть Гёте, низменного Гёте!

Разве мог он, этот недостойный,

Сделать текст для проповеди горней?

Есть ли в нем хоть крохи тех наитий,

Коих пахарь алчет и учитель!

Знаком воли божьей не означен,

Он и школьной не решит задачи.

А «Фауст»? Какой это мог бы быть прекрасный сюжет для нравоучительного рассказа о том, как «грехи приводят к дьяволу» и как надо заботиться о спасении души! Гёте же все изобразил фальшиво. У него Фауст «смеет сомневаться в боге и мире», а «глупая Грета должна его любить, вместо того чтоб совесть в нем пробудить» и напомнить о Страшном суде и кознях дьявола.

Послушайте только, как Фауст написан, –

Он ложью и фальшью поэта пронизан!

Был Фауст греховен и жил, как неряха,

В азарте не ведая божьего страха.

И не помышлял он о помощи свыше,

О том, что позорная смерть его ищет.

Поэтому, с ужасом в сердце не сладив,

Ждал муки отчаянья в огненном аде.

Тогда он подумал о Смерти и Жизни,

О Знанье и Гибели в злом катаклизме.

Об этом наплел и слова он и числа,

И все они с темно-мистическим смыслом.

Украсить бы автору все, что коряво,

И мысль провести: за грехом рыщет дьявол.

А тем, кто спасения ищет в кредите,

Сказать бы: спасенье души соблюдите!

Вот Шиллер – это другое дело! «В его сочинениях есть идея», но стал бы он много сноснее, если б «библию больше читал».

Величие Гёте оскорбляет самодовольных «карликов» типа Пусткухена, их благочестие уязвлено, и они не прочь были бы «укоротить» Гёте хотя бы на голову!

Критика убогого домостроевского мира пусткухенов означала и критику всей религиозно-поэтической ортодоксии, которая взращивала подобных субъектов, а это с неизбежностью вело к тому, что под сомнение ставилась и сама религия.

Объявляя в эпиграммах 1837 года настоящую войну воинствующей тупости духовенства, Маркс тем самым объявил войну и самому «холодному божеству» – этому верховному ханже и высочайшему деспоту.

Разрыв с мещанским, филистерским мировоззрением не мог быть полным без окончательного разрыва с религией. В свою очередь, последовательная и беспощадная критика религии невозможна была с идеалистических позиций, она упиралась также в критику действительности. Такова была неизбежная логика того пути, на который вступил Карл Маркс.

В конце 30-х годов его внимание, как и внимание его ближайших друзей-младогегельянцев из «Докторского клуба», обращено главным образом на критику религии. Начало философскому наступлению на религию положила книга Давида Штрауса «Жизнь Иисуса», вышедшая в 1835 году, в которой отрицалась «божественная непогрешимость» евангелия. Бруно Бауэр – близкий товарищ Маркса по «Докторскому клубу» – пошел еще дальше и утверждал, что во всех четырех евангелиях нет ни единого атома исторической правды.

В это же время Людвиг Фейербах статьями в «Галлеском ежегоднике» начал критику гегелевского тезиса о единстве религии и философии с позиций, которые вскоре привели его к материализму.

Другой старший товарищ Маркса, Фридрих Кёппен, ратовал за восстановление в правах традиций французского и немецкого просвещения XVIII века. Памфлет 1840 года Кёппен посвятил «своему другу Карлу Генриху Марксу из Трира».

Маркс был самым молодым членом «Докторского клуба», но, несмотря на это, очень скоро он занял центральное место среди профессоров и приват-доцентов. Они почувствовали в нем недюжинный интеллект, самобытную силу и самостоятельность мысли, они не могли не оценить необыкновенную широту его духовных интересов и смелость суждений, а также его юмор. Бруно Бауэр, который был уже приват-доцентом и признанным главой младогегельянского движения, писал студенту Марксу из Бонна дружеские письма, полные большого уважения к его таланту. Он вспоминает, что с «интеллектуальным интересом», господствовавшим в «Докторском клубе», ничто не может сравниться, и признается Марксу, что «еще никогда не смеялся так, как в Берлине, когда хотя бы только переходил с тобой улицу».

Карл принимал активное участие в той борьбе, которую вели младогегельянцы с религией. Он даже написал полемическую книгу против одного из профессоров теологии, но так и не опубликовал ее. Тем не менее его идеи, очевидно, не пропадали бесследно: они подхватывались на лету и развивались его старшими коллегами. Об этом свидетельствует признание Кёппена, сделанное им в письме к Марксу. Иронизируя над самим собой, Кёппен пишет в 1841 году, что с тех пор, как Карл уехал в Бонн, у него наконец «появились собственные, так сказать, самостоятельно придуманные мысли», а не заимствованные у Маркса. Кёппен отмечает, что превосходная статья Бруно Бауэра в «Галлеском ежегоднике» также обязана своими идеями Марксу. В конце письма он говорит: «Как видишь, ты – склад мыслей, рабочий дом или, чтобы выразиться по-берлински, воловья голова идей».

Маркс уже в студенческие годы становится подлинным властителем дум мыслящей молодежи. Он занимает самый левый фланг среди левых гегельянцев, даже друзья считают его «отчаянным революционером».

Конечно, речь пока шла только о теоретической революции, прежде всего о «революционном» отношении к религии. Здесь и в самом деле Маркс пошел значительно дальше Бауэра, Кёппена и иже с ними. За последние три студенческих года от протеста против религиозного ханжества он пришел к решительному отрицанию религии. Младогегельянец Георг Юнг писал Арнольду Руге в 1841 году, что Маркс называет христианскую религию «безнравственной», что он вместе с Бауэром и Фейербахом вышвырнет старого господа бога с небес, да еще и привлечет его к суду.

Готовясь вышвырнуть бога с небес, низвергнуть кумиров религии, Маркс уже с 1838 года обращается за поддержкой к великим безбожникам античности – Эпикуру и Лукрецию Кару. Его тогдашним исканиям был глубоко симпатичен их смелый вызов богам, он полностью разделял их стремление «дух человека извлечь из тесных религий тенет» и тем вознести «раба божьего до неба».

В докторской диссертации он цитирует прекрасные строки Лукреция об Эпикуре, этом «величайшем греческом просветителе»:

В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась

Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом…

Эллин впервые один осмелился смертные взоры

Против нее обратить и отважился выступить против.

И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным

Небо его запугать не могли…

Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою

Попрана, нас же самих победа возносит до неба.

Можно увидеть много аналогичного во взглядах на религию между эпохой Эпикура и эпохой «бури и натиска» на религию в Германии конца 30-х годов. В античной Греции нападки велись и помимо Эпикура, но делалось это трусливо и непоследовательно. Стоики[5], например, «приспосабливали религию к своим спекуляциям», подобно тому как это делали младогегельянцы. Маркс же ценил Эпикура за то, что он не приспосабливался, не «умничал» и не «хитрил», но вел себя как «открытый атеист по отношению к миру, прямо нападая на его религию», заслужив за это поношения отцов церкви на многие века.

В то время в Германии было немало таких философов, включая самого Гегеля, которые с презрением отзывались о великих атомистах Греции. Авторитет Гегеля не остановил юного Маркса, хотя он и примыкал в то время к гегельянцам, авторитетность самой истины была для него всегда более веским аргументом, чем все привходящие соображения. Истина была единственным божеством, которому поклонялся этот ниспровергатель самодовольных богов и божков от науки, всяческих «браминов» духа, благоговейно созерцающих пуп собственных мыслей.

В предисловии к диссертации Маркс отметил, что «спекулятивный» подход Гегеля мешал этому «гигантскому мыслителю» признать за эпикурейской, стоической и скептической системами их высокое значение для истории греческой философии и для греческого духа вообще.

И далее, говоря о Плутархе, который привлекал философию на судилище религии, Маркс, по существу, полемизирует с Гегелем, вернее, с правым крылом его последователей.

По поводу Гегеля Маркс «прохаживается» также в связи с «доказательствами бытия бога». Еще Кант опроверг эти «доказательства». Гегель же перевернул их, «то есть отверг, чтобы оправдать». «Что же это за клиенты, – иронически замечает Маркс, – которых адвокат не может избавить от осуждения иначе, как убивая собственной рукой?»

И Маркс показывает, что «доказательства бытия бога» есть на самом деле доказательства бытия верховного человеческого сознания и, значит, «небытия бога». В самом деле, одно из «доказательств» гласит, что раз природа устроена хорошо, значит, существует бог. Но «разумное» устройство природы доказывает, напротив, излишность, ненужность бога.

Действительные «доказательства бытия бога» должны были бы гласить: «Так как природа плохо устроена, то бог существует»; «Так как существует неразумный мир, то бог существует»; «Так как мысль не существует, то бог существует».

«Но разве это не означает следующее: для кого мир неразумен… для того бог существует. Иными словами: неразумность есть бытие бога».

Этот вывод был достаточно смел для того времени.

Маркс решительно объявил человеческое самосознание «высшим божеством», рядом с которым «не должно быть никакого божества». Гордое признание Прометея: «По правде, всех богов я ненавижу», – он направил «против всех небесных и земных богов». Это дерзкое заявление носило уже не только антирелигиозный, но и политический характер.

Расставаясь со студенческой скамьей, Маркс сознательно бросил вызов «заячьим душам», жалким прислужникам власть предержащих. Вместе с эсхиловским Прометеем, который с презрением отверг слугу Зевса – Гермеса, явившегося уговаривать прикованного бунтаря «облагоразумиться», смириться, Маркс заявлял им:

Знай хорошо, что я б не променял

Своих скорбей на рабское служенье:

Мне лучше быть прикованным к скале,

Чем верным быть прислужником Зевеса.

«Заячьи души» в самом деле были шокированы слишком «левой» позицией Маркса. Арнольд Руге писал о «монтаньярстве»[6] Маркса. Даже Бауэр, который призывал к «терроризму теории», был напуган вызовом Маркса, уговаривал его смягчить свое дерзкое предисловие к диссертации и рекомендовал ему добиваться милости у реакционного министра Эйхгорна, советовал быть осторожным в борьбе и щадить правительство.

Но не в характере Маркса было внимать подобным советам, от кого бы они ни исходили: отца или друзей. Бросив перчатку земным и небесным богам, он отнюдь не старался ограничиться только этим. Вступив на путь борьбы, Маркс был готов идти до конца, и никто из его ближайшего окружения не мог даже предполагать, как далеко зайдет он в этой борьбе.

Его неукротимый темперамент борца хорошо обрисовал молодой Энгельс в своей героико-иронической поэме «Торжество веры», написанной в 1842 году вместе с Э. Бауэром.

Вначале он изображает Бруно Бауэра:

…В припадке исступленья

Он машет в воздухе листом того труда,

Которым библию сметает навсегда.

Зеленым сюртуком на тощенькой фигуре

Он выдает свое родство с семьею фурий.

Затем появляется Маркс:

Кто мчится вслед за ним, как ураган степной?

То Трира черный сын с неистовой душой.

Он не идет – бежит, нет, катится лавиной,

Отвагой дерзостной сверкает взор орлиный,

А руки он простер взволнованно вперед,

Как бы желая вниз обрушить неба свод.

Будущее показало, что жизненные пути Маркса и Бруно Бауэра, пересекшись в 1841 году, когда они работали совместно над критикой религии, затем далеко разошлись. Теоретический «терроризм» Бауэра с годами становился все более лояльным по отношению к правительству, и затем вполне логично он перешел к самой верноподданнической поддержке Бисмарка, возглавлявшего террор буржуазии против немецкой социал-демократии.

Уже в 1843 году Маркс пошел несравненно дальше Бауэра даже в отношении критики религии. В статьях, опубликованных в «Немецко-французском ежегоднике», он показал, что для радикальной критики религии одного философского разоблачения ее мало.

«Обрушить своды небес» нельзя, витая в облаках, для этого нужно прочно стоять на земле. Корни религии вполне «земного» происхождения. Религиозное убожество есть выражение действительно убожества общественных отношений. Оно порождено ими.

Униженное смирение «рабов божьих» перед «всевышним» есть лишь превратное отражение рабского, угнетенного, зависимого положения человека в обществе, отражение того факта, что общественные отношения не стали еще подлинно гуманными, человечными.

«Религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова потерял». Она есть продукт бесчеловечного мира, где над человеком властвуют чуждые ему силы.

«Превратный мир» рождает «превратное» мировоззрение. В юдоли страданий человек, «который еще не обрел себя», ищет утешения в иллюзорных мечтах о загробной жизни. Будучи несчастным на земле, он успокаивает себя проповедями о райском блаженстве.

Чувствуя себя бессильным и немощным в борьбе за свое освобождение и в борьбе с природой, человек наделяет силой и всемогуществом бога. Человек ищет у бога компенсации за убогость своего бытия. Вот почему религия того времени – это не только «сердце бессердечного мира», «дух бездушных порядков», но и протест против этого мира и этих порядков.

Однако протест этот носит пассивный характер. Это всего лишь жалостный вздох раба, «вздох угнетенной твари». Убожество (социальное и индивидуальное) не есть нечто противостоящее божественному, а непременный его атрибут. Одно порождает и обусловливает другое.

Радикальная борьба против религии предполагает борьбу против «того мира, духовной усладой которого является религия». Это есть борьба за освобождение человека от всяких форм отчуждения, за полнокровное его развитие.

Бруно Бауэр, так же как, впрочем, и Людвиг Фейербах, остановился на критике религии, тогда как критика религии есть лишь «предпосылка всякой другой критики».

Если, как утверждал Фейербах, человек есть сам бог для человека, то, следовательно, делал логический вывод Маркс, должны быть ниспровергнуты все отношения, «в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом, – те отношения, которые нельзя лучше охарактеризовать, как возгласом одного француза по поводу проектировавшегося налога на собак: „Бедные собаки! С вами хотят поступить, как поступают с людьми!“»

Мы немного забежали вперед, чтобы показать, к каким результатам привел Маркса дерзкий вызов богам, который он бросил в своей докторской диссертации. От вывода диссертации о том, что «неразумность есть бытие бога», до вывода о необходимости революционного преобразования «неразумного» мира требовалось сделать один только шаг. Но именно этот шаг отделял радикального младогегельянца от революционера.

Критика религии была лишь одним из направлений, по которым шло формирование научного мировоззрения у молодого Маркса. Основной интерес его последних студенческих лет вращался вокруг философии. Само критическое отношение к религии было в большой мере обусловлено философским развитием Маркса.