II Р Е Л И Г И Я

II

Р Е Л И Г И Я

Несомненно, многие склонны будут оспаривать, что религия действительно занимает в человеческой жизни то место, которое мы ей здесь отводим. Еще вчера, скажут они, можно было помириться с тем, что религия работает на пользу человеческого прогресса, так как тогда с ней была более или менее тесно связана мораль. Но эта связь явилась случайным и преходящим фактом. Исторически религия и мораль зародились и развивались независимо друг от друга. И как раз успехи морали вынудили религию приспособиться к ней и усвоить ее себе. Первоначально независимые одна от другой, они в настоящее время снова разделяются; и отныне, когда мораль эмансипировалась, сделалась самостоятельной подобно всем другим наукам, ее одной достаточно для того, чтобы руководить человечеством.

Во всех подобного рода теориях вопрос об отношениях морали и религии разрешается, быть может, слишком просто. Психологическое происхождение морали определить не легко: Сократ был человеком, глубоко религиозным. Из того, что две жизненные формы в тот момент, с которого начинается для нас история, представлялись как бы самостоятельными, еще не следует, что они имели различное происхождение: в противном случае трансформизм натуралистов был бы бессмыслицей. И поскольку мы ищем руководящего начала для нашей жизненной практики, нас интересует не столько тожество или различие эмпирического происхождение известных идей, сколько то отношение между ними, которое устанавливается в человеческом разуме, по мере того, как этот последний совершенствуется. Пусть некогда религия учила ненависти; это не важно, раз она в настоящее время учит любви. Пусть мораль первоначально осуждала религию теологов; какое значение имеет это для нас, раз впоследствии, отыскивая точку опоры в человеческом сознании, мораль снова протянула руку религии и впитала в себя ее дух? Мораль отнюдь не есть отрицание религии: в большинстве случаев предписание первой отличаются от повелений второй лишь по способу выражения.

Однако религия, даже там, где она совпадает с моралью, отличается от нее некоторыми особенностями.

И прежде всего, если сами предписание в значительной своей части одинаковы в обеих областях, то различие обнаруживается в том, как они обосновываются. Многие полагают, что это различие не существенно. Однако вопрос об основании, быть может и второстепенный для литератора моралиста, является капитальным с точки зрение религии, ибо религия — это прежде всего практика, жизнь, осуществление, а основание есть принцип осуществления. Первая задача религии доставить действительные средства не только для познания, но и для практического осуществление долга. Религия полагает, что чистых идей, какими бы очевидными они ни казались, не достаточно для того, чтобы привести в движение волю, что бытие производится лишь бытием и, желая помочь человеческой добродетели существовать и развиваться, она указывает ей опору в божественном совершенстве.

Далее, религия в том виде, как она выработана эволюцией, есть общение индивидуума не только с членами его класса, его семьи, или нации, но с Богом, как отцом вселенной, т. е. общение в Боге со всем тем, что существует или может существовать. Современная религия существенно универсальна. Она проповедует полное равенство и братство всех существ; и в качестве побудительной причины для человеческих действий она внушает индивидууму убеждение, что как бы ничтожен он ни был, он может активно содействовать наступлению царствия Божия, т. е. царства справедливости и добра.

Наконец, религия стремится оказывать на человека внутреннее и существенное воздействие. Не только внешние поступки человека, его обычаи, нравы имеет она в виду, — она хочет проникнуть в самое бытие личности, в глубочайший источник ее чувств, мыслей, желаний. Моралисты часто говорят, что люди любят, кого могут, а не кого хотят любить. Между тем религия как раз предписывает любовь, и при том дает силы для выполнение этого предписания.

Правда, холодный разум не усматривает в этих идеях ничего кроме преувеличений или парадоксов. Но замечательно, что вопреки, или благодаря этим парадоксальным замашкам религия во все времена была одною из могущественнейших сил, двигавших человечество. Религия объединяла и разделяла людей, создавала и разрушала государства, возбуждала самые ожесточенные войны, противопоставляла материальному всемогуществу дух, как непреодолимое препятствие. В сердцах индивидуумов она порождала битвы не менее драматичные, чем войны между народами. Она нападала на природу и покоряла ее, делая человека счастливым в нищете и несчастным среди всяческого изобилия. Откуда могла бы она взять эту поразительную власть, если бы вера не была сильнее познания, если бы убеждение, что Бог с нами, не было действительнее, чем всякая человеческая помощь, если бы любовь не была могущественнее всяких рассуждений?

* * *

Но, быть может, современные люди готовы уже отбросить религию, чтобы искать среди своего разнообразнейшего опыта какого-либо нового вождя? Это возможно; ибо если в этом мире разрушаются даже самые первоначальные и элементарные формы, то очевидно нельзя быть уверенным в сохранении форм и ценностей высшего порядка. Весьма возможно, что есть ценности, которые не только видоизменяются, но и исчезают вовсе, и что религия принадлежит к их числу. Но возможно также, что религия сохранится даже в душе наиболее свободомыслящих и просвещенных людей. Ведь до сих пор ее живучесть и ее способность к приспособлению превосходили все, что можно себе представить. К тому же в области духа мы никогда не можем сказать с полной уверенностью, что известная форма существование исчезла окончательно, потому что человеческие революции обыкновенно состоят как раз в воскрешении мертвых ценностей.

Впрочем жизнь религий не составляет исключение из того общего закона, согласно которому все живое должно, под страхом исчезновения, согласоваться с условиями своего существования. Жизнеспособность и пластичность прямо пропорциональны друг другу. Буддизм в Японии не тот, что в Индии; христианство средних веков приспособилось к философии Аристотеля и к, идее римской империи. По всей вероятности в будущем произойдет то же, что имело место в прошлом. Религия сохранится, если сбережет в себе интенсивную веру и в то же время останется в контакте, в отношении действия и противодействия с идеями, чувствами, учреждениями и жизнью человеческих обществ.

Каковы же в современном обществе те данные, с которыми религии безусловно необходимо считаться?

Это прежде всего наука, основной дух и общие выводы которой отныне властвуют над человеческими умами.

Равным образом, несмотря на то, что мораль различных философов неодинакова в своих принципах, доказательствах и теориях, в душе людей бесспорно имеется некоторая живая и действенная, хотя и не вполне еще определенная мораль, — и эту мораль нельзя игнорировать. Она создана не столько рассудочными доктринами, сколько преданиями, обычаями, религиозными верованиями, поучениями и примерами выдающихся людей, привычками, созданными жизнью и учреждениями, влиянием физических, интеллектуальных и нравственных условий. Она представляет опыт человечества.

Наконец, форма социальной жизни есть то третье условие, с которым религии должны считаться. Некогда они были в основе своей национальными. Но в настоящее время религия представляется нам тем более высокой, чем решительнее поднимается она над всякими различиями, разделяющими человечество. Совмещение духа универсализма с неизбежным охранением традиций, чувств, духовных особенностей каждой национальности представляет одну из величайших проблем, занимающих современные умы. С другой стороны, демократический государственный строй, распространяющийся мало-помалу на все современные народы, представляется порою враждебным самому принципу религии.

Ничто, по-видимому, не мешает религии приспособиться к этим условиям.

Под влиянием ли внутренней эволюции, или тех внешних обстоятельств, с которыми ей приходилось иметь дело в истории, религия, некогда безмерно отягченная обрядами, догматами, учреждениями, мало помалу высвободила испод этой материальной оболочки тот дух, который составляет ее сущность. В частности христианство, последнее из великих религиозных творений, в том виде, как оно завещано Христом, не имеет, строго говоря, ни догматов, ни обрядов. Оно требует, чтобы человек поклонялся Богу в духе и истине. Все формы, в которые оно облекается, носят духовный характер. И еще в настоящее время, после стольких попыток заковать его в цепи неподвижных политических форм или текстов, оно все еще сохраняется, даже среди самых цивилизованных народов, как последнее утверждение реальности и неприкосновенности духа.

Пусть религия развертывается таким образом в мире, согласно своей собственной природе, как активность чисто духовная, стремящаяся преобразовать вещи и человека изнутри, а не извне, посредством убеждения, примера, любви, молитвы, общение душ, а не посредством принуждение и политики; очевидно, что при этих условиях религия ни в коем случае не может быть враждебной науке, морали и учреждениям.

Освобожденная испод ига неподвижной мертвой буквы и всяких авторитетов, не являющихся чисто моральными и духовными, она возвращается к себе самой и снова становится необычайно жизненной и пластичной; она способна объединить в себе все существующее; она везде дома, ибо во всем видит она лицо, обращенное к Богу. В противоречии с современными идеями или учреждениями могла бы оказаться лишь та или другая внешняя форма, то или другое догматическое выражение религии— следы жизни и познание отживших человеческих обществ— но отнюдь не тот дух, который проникает собою великие религии. Ибо дух этот есть не что иное, как вера в долг, искание блага и вселенская любовь: скрытые пружины всякой бескорыстной и плодотворной деятельности.

Но, скажут нам, разве дух религии, сам по себе, без всякой видимой формы воплощения, есть еще религия, есть еще реальность?

Здесь необходимо установить одно различие. Если мы хотим получить духовный принцип религии чисто объективным методом, путем устранение из религиозных переживаний, данных в опыте, всех материальных, поддающихся определению элементов, то, очевидно, в принципе, найденном таким способом, не останется ничего реального, это будет пустое слово, обозначающее собою какой-то совершенно фиктивный остаток. Мы уничтожили бы без остатка живую личность человека, если вздумали бы утверждать, что она заключается в том остатке, который получится, если из данного человека извлечь все то, что он имеет общего с другими существами. Подобным же образом категорический императив Канта представляется лишь пустой абстракцией тем критикам, которые вместо того, чтобы проникнуться мыслью философа, воспринимают его доктрину в чисто объективном и догматическом смысле. Искать дух в материи значит поставить себя в невозможность его найти.

Но, в действительности, идея долга есть идея активная и могущественная, сообщающая тому объекту, в котором мы ее воплощаем, чрезвычайный авторитет. Подобным же образом, все те силы, которые приводят в движение человеческую активность, все первичные причины великих исторических движений являются неуловимыми для нашего рассудка; мы можем составить себе представление о них посредством символических толкований, но никогда не можем заключить их в строгие формулы.

Многие с удивлением отмечают могущество слов. В самом деле, какое бы ясное и последовательное учение мы ни проповедовали людям, мн никогда не достигнем среди них такого воодушевление и единодушия, какое легко создаем, бросив им одно только слово: „свобода“, или „родина“, или „власть“, „справедливость“, „так хочет Бог“, или „с нами Бог!“ и т. п. Значит ли это, что толпа обладает более утонченным интеллектом, чем ученые, и вкладывает в эти слова совершенно ясные идеи? И должны ли мы предположить, что представления, вызываемые этими словами, одинаковы у всех людей? Гораздо правдоподобнее допустить, что слова эти только сигналы, призывные звуки которых пробуждают в душах и приводят в брожение смутную, неопределенную массу чувств, идей, надежд, страстей, которыми один индивидуум как бы заражается от другого. Так создается сила, увлекающая толпу; сила эта есть стремление, порыв, общее настроение, но не ясное отчетливое понятие.

Имеются таким образом принципы, которые являются по существу своему чисто формальными, и тем не менее оказываются в высшей степени положительными и действенными; и не подлежит сомнению, что Кант имел полное право рассматривать понятие долга, как один из принципов подобного рода. Но Кант приписывал понятию долга это значение лишь потому, что видел в нем нечто, стоящее выше эмпирической объективности. Он не соглашался с тем, что в данном случае мы имеем перед собой факт, подобный факту падение тел: он считал моральный закон предписанием разума и как бы волеизъявлением чистой свободы.

Равным образом, ничто не мешает нам допустить, что дух религии, плоды которого столь значительны, и который тем не менее нельзя ни осязать, ни точно определить, есть подобно всем великим двигателям истории, подобно чувству, подобно самой жизни, принцип формальный и в то же время положительный.

* * *

Значит ли это, однако, что религия есть исключительно дух и жизнь, что она не может и не должна обнаруживаться в понятиях или каких-либо материальных формах? Каково действительное отношение духа к букве в религиозной области?

Фихте — философ, больше всего потративший усилий на то, чтобы развить спиритуалистический принцип, писал: Die Formel ist die gr?sste Wohltat f?r den Menschen, т. e. „формула есть величайшее благодеяние для человека“. Это значит, что для человека, состоящего из души и тела, дух не может реализоваться иначе, как воплотившись в какой-либо материи. Свет, говорит Мефистофель, не имеет права презирать тела:

… da es, so viel es strebt,

Verhaftet an den K?rpern klebt.

Von K?rpern str?mt’s, die K?rper mach tes sch?n,

Ein K?rper hemmt’s auf seinem Gange*).

Удалите из религии всякий объективный элемент, и вы сведете ее к чему-то такому, что не отличается от индивидуальных измышлений, и что нельзя уже больше характеризовать, как религию.

В самом деле, нельзя допустить, чтобы в том вдохновении, которое преобразует жизнь, в чувстве, поднимающем людей над всем человеческим, в так называемой народной душе, в религиозном настроении, — в этих величайших исторических деятелях — не было ничего кроме чисто субъективных, чуждых интеллекту элементов. Ведь только в некоторых устаревших учебниках психологии душа человека составляется из единичных способностей, отделенных одна от другой непроницаемыми перегородками. Реальная душа едина; и в каждом своем проявлении она участвует вся целиком со своим интеллектом и воображением, со своей волею и духовной активностью.

Поэтому то сосредоточение в себе религиозного духа, которое выражается в идее религии без всяких символов, есть не конец, а лишь определенная фаза развития: это условие нового подъема.

Вообще, дух освобождается от данной формы лишь для того, чтобы искать себе иной. Он сбрасывает форму, начинающую его стеснять, и облекается в форму, лучше выражающую его внутренний прогресс и те новые условия, в которых он находится. В этом смысле Кант указывает, что практический разум сначала эмансипируется от порабощающих его эмпирических законов, затем выдвигает понятие долга, ка& непосредственное выражение своей воли, и наконец ищет средств, позволяющих превратить всю жизнь человеческую в осуществление этого понятия.

Религиозный принцип не смешивает себя с теми формами, в которых он выражался в прежнее время. В противном случае он имел бы тысячу противоречивых свойств, он был бы немыслимым. Он все более и более раскрывается, как постулат реальности, возвышенности и творческой мощи духа.

Носителем религии в наше время является сознание. Из внешней и материальной вещи она превратилась в жизнь внутреннюю; она есть активность души человеческой: как души индивидуума, так и тех социальных, все более и более широких душ, которые сама она способна создавать из душ индивидуальных. В настоящее время эта эволюция, которой религия обязана главным образом усилиям мистиков, закончена. Но и сам мистицизм разделяется на мистицизм пассивный и активный. Первый довольствуется удалением от мира и созерцанием Бога; второй в недрах самого Бога любит, желает, излучает свет. Но для того чтобы реализоваться вовне, надо думать и действовать, Вот почему действительно неотделимы от религии те два элемента, которые она всегда присоединяла к чувству, т. е.: верование и обряды.

Откуда берутся те образчики мысли или категории, при помощи которых, интеллект подмечает, воспринимает явления? Когда говорят, что они создаются совместным действием разума и явлений, то, очевидно, вместо объяснение предлагают простую метафору. Равным образом — и еще с большим основанием— должны мы признать, что изобретение гения, которые не только превосходят факты, но и господствуют над ними, изменяют их и творят, создавая недостижимые для них образцы, — что такие изобретение никак нельзя рассматривать, как механическую равнодействующую данных явлений. они также представляются человеческому уму как бы последствиями общение с некоторой высшей реальностью..

Откуда, спрашивает Шиллер, приходила та таинственная дева, которая каждую весну изменяла природу и сердца?

Sie war nicht in dem Tal geboren.

Man wusste nicht woher sie kam ⁶⁰).

Подобным же образом и религиозное вдохновение выражается в таких формах, которые в наших глазах неизбежно выходят за пределы опыта, так как они заключают в себе самый источник бытия и жизни и представляются нам откровениями. Сознательное „я“ неизбежно видит в них откровения: они могут на него действовать, они вообще существуют для него лишь постольку, поскольку им приписывается сверхъестественное происхождение.

Религиозные представления, как и всякие другие представления, создаваемые разумом о каком-либо объекте, требуют определения, требуют фиксации в формуле, т. е. в конце концов в образе. Такой образ может быть только символом. Долгих усилий стоило религии порвать ту связь, которая соединяла ее с вещами, как они даны, и е наукой об этих вещах; но связь эта была порвана, и религиозный дух нашел источник своей истинной жизни в объектах, превышающих опытные вещи, в объектах, не реализуемых силами одной только природы. И если уже те категории и понятия, которые мы применяем к вещам с целью познать их, носят существенно символический характер, если в области самого научного познание символизм оказывается совершенно неустранимым, то можно ли допустить, что религия, желающая представлять непредставимое, в состоянии освободиться от этого закона интеллекта? По-видимому, религиозный символизм должен быть даже, так сказать, символизмом в квадрате; ибо религия в тех своих утверждениях, которые сталкиваются с утверждениями науки, никоим образом не может соперничать с этой последней в смысле обогащение нашего познания. У религии совсем не тот объект, что у науки; она не является и ни в коем случае не может уже более стать для нас объяснением явлений. Поэтому ее нисколько не затрагивают открытия науки, касающиеся объективной природы и объективного происхождение вещей. В глазах религии ценность явлений заключается в их моральном значении, в тех чувствах, которые они внушают, в той внутренней жизни, которую они выражают и возбуждают; и, очевидно, этой ценности не может лишить их никакое научное объяснение.

Это не значит, что объективные элементы религии — верования, предания, догматы — должны быть очищены от всякого интеллектуального содержания и сведены к чисто практической ценности. Полное отделение теории от практики, как его пытался осуществить Кант, есть попытка несостоятельная; сам Кант не смог последовательно выдержать этой точки зрения. Лишенная всякого теоретического содержания, практика теряет ценность не только религиозную, но даже вообще человеческую; и потому сознание отказывается осуществить подобного рода разделение. Но сознание наше знает два вида познания: познание отчетливое и познание смутное, в частности символическое. Идея, руководящая работой художника, поэта, изобретателя и даже ученого, есть смутная идея, которую, быть может, никогда не удастся разложить вполне на идеи отчетливые; и однако это положительная, активная, действенная идея. Человеческая воля, человеческий интеллект всегда приводятся в движение идеями подобного рода. Математик, производя свое исследование, старается овладеть интуицией воображения, которая предстала перед его мыслью, как откровение, и которая определяется все точнее, по мере того как он все ближе подходит в своей цели: превратить ее в рациональное доказательство. Разум не извлекает истины в готовом виде; он их полагает, он их предполагает, и конечно на этой стадии они неизбежно являются неопределенными. Затем он испытывает полученные таким образом гипотезы, и самой этой операцией делает их все более и более отчетливыми. Истина человеческая есть гипотеза, наглядно проверенная и определенная фактами.

Религиозное познание, имеющее своим объектом не то, что есть, а то, что должно быть, не может определяться таким же способом, как познание научные; но если оно, независимо от своей практической ценности, представляет символическое значение, которым может удовлетвориться разум, сложившийся под влиянием научного опыта и жизни, то мы в праве сказать, что религиозное познание заключает в себе истинное и правомерное интеллектуальное содержание.

Такова основа так называемых догматов, являющихся, необходимым составным элементом всякой действительной религии.

Основных религиозных догматов насчитывается два: во-первых, бытие Бога, — Бога живого, совершенного, всемогущего; во-вторых, связь— также живая и конкретная — между Богом и человеком.

Было бы несогласно с фактами сказать, что идея Бога оставлена современным разумом. Правда, разум мало-помалу покинул идею божества внешнего и материального, которое представляло бы лишь удвоение или разрастание естественного бытия. Но с другой стороны разум все более и более проникается понятиями, которые, если их точно определить и углубить, как раз соответствуют тому, что религиозное сознание почитает под именем Бога.

Видимая природа есть всегда диссоциация, рассеяние, деградация, разрушение. Но мы мечтаем о сохранении, о сосредоточении, о примирении и о вселенской гармонии. Развитие одного индивидуума по естественному ходу вещей предполагает подавление некоторых других индивидуумов. Сверхчеловек Ницше нуждается в рабах. Зло есть в нашем мире условие блага, и при том условие, по-видимому, необходимое. Кем создан этот мир? Добрым или злым началом? Богом или дьяволом? Бог, благо, любовь, совершенство создало святых, смиренных, справедливых, подвижников самопожертвования. Но дьявол послал в мир голод, страдание, ненависть, зависть, вожделение, ложь, преступление, войну; и тем он пробудил активность человека и создал его прогресс. Все чудеса науки, промышленности, социальной организации, справедливости, искусства, религии, поэзии, воспитание являются с этой точки зрение лишь средствами, изобретенными человечеством для того, чтобы отразить осаждающее его зло или, по крайней мере, забыть о нем. Уничтожьте зло, и благо снова погрузится в первоначальное ничто ⁶¹).

Но именно против этого закона природы и протестует человеческий разум. Он хочет делать добро при помощи добра, а не при помощи зла; он хочет, чтобы свобода, благосостояние, добродетель одних не были неразрывно связаны с нищетой, рабством, развращением других. Он приписывает всему тому, что есть, и что само по себе представляет нечто положительное и живое, идеальную форму, ценность, право на существование и развитие. Он считает существующим прошлое, которого уже нет, и будущее, которое, быть может, никогда не наступит. Он хотел бы, чтобы сохраняли свою свободу и развивались вполне автономно все формы человеческой активности: наука, искусство, религия, частные доблести, доблести общественные, производство, национальная жизнь, жизнь социальная, общение с природой, с идеалом, с человечеством.

Мало того, разум замыслил установить среди множества элементов, кажущихся совершенно разнородными, согласие, гармонию, солидарность. Он требует, чтобы каждая вещь была всем тем, чем она может быть, в идеальном смысле слова; чтобы она осуществила максимум доступного для нее совершенства и в то же время была в неразрывной связи с целым и жила именно этою связью.

Возможно ли осуществить подобного рода цель?

Нельзя не признать, что это не выполнимо в плане природы, которая инертна и индифферентна к внутренней ценности существ, поскольку вообще возможно с точки зрение природы говорить о существах. Это превосходит также силы нашей рассудочной логики, которая, сведя вещи к понятиям, умеет лишь их отождествить или же объявить несовместимыми. В особенности не возможно это на почве догматических систем теологии, которые апеллируют только к категориям вечности, неподвижности, качества и статического единства.

Но уже сама природа, если не с узко научной точки зрения, то с точки зрение разума в широком смысле слова, есть нечто большее, чем простой механизм. Разве мы можем сказать с уверенностью, что в своей живой реальности она есть только бытие, а не совокупность существ? Жизнь, если мы принимаем ее за реальность и рассматриваем ее в ее специфических особенностях, рисуется нам, как гармоническое и сравнительно постоянное единство различных веществ и свойств, чего механические силы, предоставленные самим себе, никогда бы не смогли осуществить.

По аналогии с жизнью мы можем мыслить такое существо, в котором соединялось бы и пребывало все то, что обладает возможною формою существования и совершенствования, существо, которое было бы единым и в то же время множественным, не как совокупность материальных, расположенных друг возле друга, элементов, а как подвижная и текучая бесконечность сознания, личности. Если эта идея, выходящая за пределы опыта, и не навязывается разуму механически, то все же она вполне соответствует природе человеческого разума, как об этом свидетельствуют и предание народов и размышление мыслителей. Бытие, представляющее собою эту идею, и есть то, что религии называют Богом.

Второй основной догмат религий есть общение человека с Богом. Христианская религия так определяет это общение: „Бога никто никогда не видел; если мы любим друг друга, Бог живет среди нас“. Другими словами, Бог есть любовь, а любовь есть общение, способность жить в другом. Любить — значит подражать Богу, стать причастным бытию Божию, жить в Боге и через Бога.

Эти идеи, составляющие самое сердце христианства, очевидно, в высшей степени соответствуют стремлениям самого разума. Существо, в котором должно примириться, сжиться и гармонично пребывать все то, что заслуживает бытия, мы естественно представляем себе и как образчик, которому стремится подражать интеллект в тех объектах, которые он создает, и как источник моральной энергии, в котором воля, борющаяся за идеал добра, может черпать все новые и новые силы. Верить в Бога, верить в вечный союз всех совершенств, которые в этом пространственном и временном мире не совместимы, значит верить, что несовместимость эта только кажущаяся, и что существует сила, способная из самого блага сделать условие и средство получение блага.

Бог, как единство совершенства и бытия, Бог — любовь, Бог — отец, Бог — творец и промыслитель, — все эти идеи отвечают запросам разума. И однако идеи эти отнюдь нельзя назвать ясными и отчетливыми, нельзя даже представить себе, что они когда-нибудь могут сделаться таковыми. Это идеи смутные и символические, и тем не менее в высшей степени реальные, обладающие огромной мощью.

Еще больше оснований имеем мы приписать исключительно символическое значение тем выражениям, посредством которых интеллект старается сделать эти понятия все более и более конкретными, а следовательно все более и более доступными для всех, все более и более способными направлять волю человека. Однако и эти внешние формы имеют свое законное право на существование, поскольку они могут быть примирены в живом разуме с основными предпосылками нашей жизни и нашей науки… Ведь и наука, как чистое искание истины, н жизнь, ищущая себе смысла, сами связаны с этим существом, ибо только в нем одном бытие совпадает с ценностью, совершенство с реальностью.

Кроме чувства и догматов существенными элементами религии считаются обряды и действия, как внешние, так и внутренние.

В обрядах отнюдь нельзя видеть чисто случайный элемент религии. Ведь в душе человека нет такой субстанции, которую можно было бы рассматривать, как чистое существо, и которая проявлялась бы лишь в форме случайных излучений или эманаций, не оказывающих никакого влияние на душевные свойства человека. Представление о такой субстанции только метафора, заимствованная из мира чувственных образов. Поэтому человеческие действия — в частности, обряды — отнюдь не могут быть. только результатом; выдающиеся психологи утверждают, наоборот, что чувства, внутренние склонности, то, что мы называем существом, сами представляют лишь перевод на психологический язык внешних двигательных актов. Во всяком случае, мы не можем знать, является ли наше чувство абсолютно самопроизвольным, или же оно до известной степени определяется тем влиянием, которое наши действия оказывают на наше существо. Если даже влияние это, само по себе, и нельзя признать всецело определяющим, то во всяком случае оно производит чрезвычайно глубокие изменения. Поэтому известные действия, обряды во все времена с полным правом рассматривались, как неотъемлемая часть религий. Какими бы спиритуалистическими ни сделались эти последние, им не удастся отделить бытие от действия, не уничтожая законов природы человеческой. Пока не исчезнут религии, существенными элементами их останутся известные действия, обряды, активные и внешние проявления.

Обряды предполагают наличность авторитета и послушания. Нельзя представить себе, что принципы эти исчезнут из области религии, как, впрочем, и вообще из области жизни. Но религиозный авторитет ест очевидно дух и только дух. Всякий другой авторитет есть лишь орган, посредством которого проявляется авторитет духа. Будучи исключительно духовным, религиозный авторитет может встретить признание и послушание только в свободной душе.

Религиозные обряды не цель, а средство. Они должны способствовать осуществлению религиозных целей. а эти последние таковы: чистота сердца, отказ от эгоизма, установление такой общинн, в которой каждый жил бы для всех и все для каждого, или, согласно слову св. Иоанна, все были бы едино, как в Боге Отец и Сын едино суть.

При таких условиях религия удержит свой старый характер ангела-хранителя человеческих обществ. Она хочет единства всех сознаний, всех людей; она стремится осуществить среди них связь любви, как поддержку и основу связи материальной. Поэтому она заботливо сохранит обряды, которые представляют незаменимые символы непрерывности и полноты семьи человеческой. Она поддержит их, пропитывая идеей все более и более глубокой, всеобщей, духовной. Действовать, чувствовать, вибрировать совместно, занимаясь одной общей работой, — вот, согласно самому разуму, секрет единства. „Общее связывает“, — сказал Аристотель.

Ограничить религию верованиями и обрядами значило бы, однако, дать о ней неполное и все еще абстрактное представление. Начинаясь чувством, она и заканчивается чувством, ибо догматы и обряды не имеют другой задачи, как выразить чувство и помочь ему определиться. Развитие чувства есть как бы круг, удаляющийся от своего начала лишь для того, чтобы снова вернуться в нему. Не напрасно психологи и моралисты видят в мистицизме существенный элемент и, быть может, даже основу религии. Всякая интенсивная религиозная жизнь мистична; мистицизм есть тот источник жизни, в котором обновляются религии, когда схоластика и формализм угрожают им окостенением.

Но есть мистицизм абстрактный а бесплодный, и мистицизм положительный и плодотворный. Первый пытается жить одним только чувством, якобы освободившись от „тирании“ догматов и обрядов. Но изолируясь от интеллекта и внешних актов и чувство не расцветает, а хиреет. Наоборот, направляемое и оплодотворяемое мыслью и действием, чувство действительно способно широко распуститься и развернуть свою творческую мощь; активный мистицизм есть та незаменимая сила, которую мы находим в основе всех великих движений человечества: религиозных, моральных, политических, социальных.

Религиозное чувство, направленное и конкретизированное верованиями и обрядами, можно определить по сравнению с чисто естественной и философской добродетелью, как превращение терпимости в любовь.

Философы и политики считали нужным предписывать людям относиться терпимо друг к другу. Какое право имею я требовать для себя свободы, раз я отказываю в ней себе подобным? Но такое рассуждение правильно скорее формально, чем реально. Доказано ли, что свобода других равноценна моей свободе? Быть может это и так, если разуметь под свободой голую способность хотеть и не хотеть. Но такая свобода есть схоластическая абстракция. Всякая реальная свобода неразрывно связана с определяющими ее идеями, познаниями, склонностями, привычками. И в действительности такая свобода лучше всякой другой, основанной на более высоких принципах. Каким же образом все виды свободы могут иметь одинаковые права? Имеет ли заблуждение, порок и невежество те же самые права, как истина, добродетель и знание? И разве все наши современные познания, как духовные, так и физические, не претендуют на одинаковую научную достоверность? Если истина должна терпеть заблуждение, то очевидно лишь временно, лишь до истечение того срока, который дан последнему для осведомление и исправления.

Вообще принцип терпимости нельзя признать удачной формулой: это презрительное снисхождение, мысленный отказ от того, что наружно признается. Совершенно непонятно, каким образом терпимость может быть оправдываема или, хотя бы только терпима, раз мы рассматриваем все вещи исключительно с точки зрение положительной науки.

Но религия как раз требует, чтобы на ряду с точкой зрение науки была признана точка зрения чувства и веры. Для нее ценность свобод не измеряется количеством научных познаний, на которые каждая из них ссылается. Индивидуальность, как таковая, индивидуальность невежи так же, как и индивидуальность ученого, индивидуальность преступника так же, как и индивидуальность честного человека, имеет самостоятельную ценность. Для религиозного человека мир, в котором царствует личность, свобода греха и падения, диссонансы на ряду с гармонией, лучше, прекраснее, ближе к божественному совершенству, нежели мир, в котором все было бы основано на механическом приложении единой и неизменной формулы. Для конечного существа единственный способ подражать бесконечному — это дифференцироваться до бесконечности.

Вот почему религиозный человек, встречаясь с другими людьми, больше всего ценит в них не то, что у них есть общего с ним, а то, чем они от него отличаются. Он не только терпимо относится к этим различиям. Последние составляют в его глазах неотъемлемую принадлежность вселенской гармонии; в них он видит сущность других людей, и именно поэтому они являются в то же время условием развития его собственной личности.

„Взгляните, — говорил башмачник Яков Беме, — на птиц в наших лесах; они хвалят Господа каждая на свой лад, всяческими голосами и во всех тонах. И что же? Ведь не прогневает же Бога это разнообразие, не заставляет же он умолкнуть эту разноголосицу. Все формы бытия одинаково дороги бесконечному существу“.

Религия предписывает нам любить других, и любить их для них самих. Будучи смелее философии, она видит в любви долг, долг по преимуществу. Она предписывает людям любить друг друга в Боге, т. е. совместно восходить к общему источнику бытия и любви. Людям естественно любить друг друга, раз все они братья.

* * *

Несмотря на взаимную связь, наука и религия остаются и должны оставаться обособленными. Если бы не было другого способа рационально упорядочить вещи, как сведение различного к единству, путем ли уподобления, или путем исключения, то судьбы религии могли бы казаться сомнительными. Ее конфликты, порождаемые противоположностями, в жизни разрешаются иначе, чем в науке или области логических рассуждений. Когда борются две силы, одинаково жизненные и плодотворные, они развиваются и растут благодаря самому их конфликту. И раз выясняется, что обе они одинаково ценны и неразрушимы, разум изыскивает средства сблизить борющиеся стороны и создать из их союза бытие более богатое и более гармоничное, чем каждая из них в отдельности.

Так обстоит дело с наукой и религией. Борьба закаляет и ту и другую, и, если разум получит преобладание, их отдельные специфические принципы, сделавшись шире, сильнее и пластичнее, породят новую форму жизни, более полную, богатую, глубокую, свободную, прекрасную и разумную. Но эти две автономные силы могут лишь стремиться в миру, согласию и гармонии, никогда не удастся им осуществить эту цель вполне: такова уже природа человеческая.

²

См. «3аключение».

³

Очевидно силлогизм этот принимает такой вид:

Большая посылка: Всякий, кто мыслит, существует. Малая посылка: Я мыслю.

Заключение: Следовательно, я существую.

П р и м. п е р.

⁸

Октябрь 1844 и август 1845.

⁹

Пятидесятый урок.

¹⁰

Система позих. полит., Посвящение.

¹¹

«О горе, горе! Ты разрушил этот прекрасный мир своею мощною десницей; он падает, он распадается… Воздвигни его снова,

могучий сын земли, и пусть будет он еще великолепнее; в своей груди воздвигни его!» Гете. Фауст.

¹²

Autоbiography, т. I, стр. 58.

¹³

Facts and Comments, 1902, стр. 212. Рус. пер.: Спенсер Г. Неисповедимые тайны жизни: Факты и комментарии. Изд. 2. M.: Издательство ЛКИ/URSS, 2007.

¹⁴

Недавно вышел русский перевод под ред. Лурье:.Многообразие религиозного опыта“.

¹⁵

Слова Гамлета: «Есть, Горацио, на небе и на земле такие вещи, которые и не снились вашей философии».

¹⁶

Между прочим и на русский, под заглавием:.Естественная история миротворения“, 2 т. изд. „Мысль“ 1908—9.

¹⁹

Мировые Загадки, гл. I.

²⁰

Мировые Загадки, гл. XII.

²¹

Мировые загадки. Заключение.

²²

Монизм и т. д.

²³

Мировые загадки, гл. ХVIII.

²⁴

Монизм, и т. д.

²⁵

«Кто обладает наукой в искусством, у того есть религия; кто ими не обладает, тому нужна религия».

²⁶

Eine Reise in die Schweiz. 1797.

²⁷

Th. Bibot, La Psychologie des sentiments. Русекий ncреводт. Рибо „Психология чувств“ K. 1897 г.

^2з

См. L’Ann?e sociologique, издаваемое под редакцией Э. Дюркгейма.

²⁹

Незачем простирать руки к небу…: близок от тебя Бог, с тобою он, внутри тебя“.

³⁰

„Ты равен тому духу, которого ты постигаешь, не мне“.

³¹

„Наполни им твое сердце, сколь ни велико оно, и когда ты весь проникнешься чувством блаженства, назови его как хочешь; иазови счастьем! сердцем! любовью! Богом! Я не знаю имени для этого! Чувство есть все; имя лишь звук и дым, заволакивающий сверкающее небо“. Гете. Фауст.

³²

Его главный труд Die christlichе Lehre von der Rechtfertigung und Vers?hnung (3 тома), вышел в 1870–1874 г.г.

³³

См. Maurice Loguel, Wilhelm Hermann et le probl?me religieux actuel. Paris. 1905.—Ha понятии ценносга основана теория, отстаиваемая Геффдингом в его труде „Religious philosophie“ (есть русск. перевод В. Базарова и И. Степанова: „Философия религии“ изд. „Обществ. Польза“), Религия, говорится там, в своей глубочайшей сущности связана не с содержанием, а с оценкой бытия. Cp.Fitius: Religion and Naturwissenschaft, 1909. Книга Г. Гёффдинга вышла 3 м изд. в URSS в 2007 г.

³⁴

„В твоем Ничто надеюсь Все найти я“.

³⁵

Ср. Duhem. La Th?orie physique, 1906. Le Roy, Un Positivisme nouveau, Revue de m?taph. et de mor., 1901.

³⁶

См. Н. Poincar?, L а Science et l’Hypot?so, La Valeur rte la Science. Имеются русские переводы: 1) „А н p и II у а н к а р е. Наука и Гипотеза, nep. A. I. Бачинского. H. М. Соловьева и P. М. Соловьева, с преднсл. H. А. Уьюва. Изд. „Творческая Мысль“ Москва 1904“. 2) „Анри Пуанкаре. Ценность Науки, пер. А. Бачинского и Н. Сoловьева Изд. „Творч. Мысль“. Москва 1906“. Книга «Наука и гипотеза» вышла 2 м иэданием в URSS в 2010 г.

³⁷

Armand Sabatier, La Philosophie de l’effort.

^3з

Sir Oliver Logde, Thе Substance of Faith.

³⁹

Cm. Ljucien Poincar?, La Physique moderne. Есть русский перевод под ред. Витнера: Л. Пуанкарэ, Совремнная Физика, Изд. „Вестн. Знания“. СБП. 1909.

⁴⁰

Cm. Duhem: La Th?orie physique, 1906. L’?volution des th?ories physiques Rev. des questions scientifiques, Louvain,oct. 1896.

⁴¹

Bonnier, Le Monde v?g?tal, стр. 332.

⁴²

Bergson, L’Evolution cr?atrice. (Есть русский перевод). Ср. Rudolf Ottо, NaturalistiscНе und religis?e Weltansicht, стр. 214—5

⁴³

Cm. William James, Pragmatism. New?ork, 1907. (Русский перевод П. Юшкевича: В. Джемс, Прагматизм. Изд. „Шиповник“ СПБ. 1910). Schiller, TНе definition of pragmatism and humanism. Mind, 1905; Axioms as postulats, в Persona idealism, изд. H. Sturt. London, 1902; Studies in humanism, 1907. — Журнал Leonardo. Флоренция, нздатель G. Papini.

⁴⁴

Пуанкарэ, Мило, Дюгем, Ле-Руа, Геффдинг и др.

⁴⁵

Essai sur la S?mantique, Paris 1897.

⁴⁶

Cm. Manrice l?londul, L’A c t i o n. Paris, 1893.

⁴⁷

Cm.Edouard LeКоу, Dogme et critique. Paris, 1907.Cp.Жоржа Тирреля, Фогадцаро.

^4з

«Спроси священников, спроси мудрецов, — ответ их покажется лишь насмешкой над спрашивающим». Гете. Фауст.

⁴⁹

«Не ожидайте от меня, братие, что я объясню вам, как познает Бог. Одно только скажу: не так познает он, как человек».

⁵⁰

Le Roy, Dogme et critique, стр. 25.

⁵¹

William James, Thе varieties of religions experience, 1902. (Имеется русский пер. под редакциtй Лурье: „Многообразие религиозного одыта“). The will То believe, 1904.(Русск. пер.„Зависиьюсть веры от воли“ и т. д., пер. С. И. Церетелли. СПБ. 1904).

⁵²

„Чудо есть возлюбленное дитя веры“. Гете. Фауст.

⁵³

Meyers, Human Personality and its survival of bodily death 1903.

⁵⁴

William James, TНе Varieties, etc. стр. 122–123.

⁵⁵

Cp. Flomuoy, Rev. philos., sept. 1902.

⁵⁶

Ср. во многих отношенияи аналогичную теорию А. Бергсона: Introduction ? la m?taphysiqne. Bev. de m?t. et de mor., 1903.

⁵⁷

H?ffding. Moderne Philosophie, 1905. (Естьрусскийперевод: „Современная философия. Пер. с нек. А. П. Поливановой под ред. Викторова М. 1907“). Ср. также его „философию религии“. (Иэд. 3. M.: Издательство ЛКИ/URSS, 2007.)

⁵⁸

Менандр.

„Как прекрасен человек, когда он действительно человек!“

⁵⁹

„…ибо, сколько бы он ни старался, он остается связанным с телами. От тел берет он свое начало, тела украшает, тело преграждает ему путь“.

⁶⁰

Ея родиной не была эта долина. Никто не знал, откуда она являлась.

⁶¹

Гераклит: „война есть мать и царица всех вещей“.