г) Деньги при монополистическом капитализме и неоазиатском строе

г) Деньги при монополистическом капитализме и неоазиатском строе

«…вслед экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973–1974 гг., начала вырисовываться новая, современная форма внерыночной экономики: едва прикрытый натуральный обмен, прямой обмен услугами, как говорят, „travail au noir“, да плюс к этому еще многочисленные формы надомничества и самодеятельного „ремесла“. Этот уровень деятельности, лежащий ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно значителен…: разве он не дает самое малое от 30 до 40% национального продукта, которые таким образом ускользают от всякого статистического учета даже в индустриально развитых странах?» [65, с. 35]⁸¹.

Бродель не упоминает о том, что такие формы производства и обмена в большинстве случаев были организованы и продолжают быть управляемы монополиями⁸². В связи с этим обратим внимание на одну весьма важную вещь: авторитаризация собственности на производительные силы и управления экономикой, характеризующая собой переход от свободно-конкурентного капитализма к монополистическому и от капитализма вообще-к неоазиатскому способу производства, ведет не только к тому, что обмен перестает быть обменом, но и к тому, что роль денег в процессе обмена (постольку, поскольку он еще остается самим собой) в конечном счете уменьшается⁸³. Кроме того, деньги перестают быть самими собой. Правда, при монополистическом капитализме деньги все еще остаются в большей мере деньгами, чем не-деньгами; однако при неоазиатском способе производства «деньги» — это уже не столько настоящие деньги, сколько либо нетоварная расчетная единица, используемая в процессе авторитарного распределения производственных фондов, либо своего рода квитанции, посредством которых эксплуататоры присваивают часть средств потребления, а остальную часть выдают эксплуатируемым (полновластно определяя при этом, кому какая пайка причитается). Например, когда государственный рабочий идет с бумажками под названием «деньги» на рынок и покупает там товар у продавца-частника, то последние функционируют именно как деньги; но в большинстве случаев он идет в государственный магазин, и тогда «деньги» функционируют не столько как деньги, сколько как квитанции, по которым наш государственный рабочий получает свою пайку у родимого неоазиатского государства.

В каждом реальном неоазиатском государстве живут не только неоазиатские бюрократы, неоазиатские администраторы и государственные рабочие, но и очень много мелких буржуа (не говоря уже об отдельных капиталистах и даже изредка встречающихся пролетариях — в т. ч. и пролетариях-рабах, — капиталистических администраторах и т. д.). Если бы их не было и если, таким образом, в неоазиатских странах отсутствовал бы внутренний рынок, то «деньги», имеющие хождение на территории неоазиатских государств, вообще не были бы деньгами. Именно к этому, идеальному варианту неоазиатского строя применимы выводы известного теоретика и политического деятеля — сперва отражавшего интересы неоазиатской бюрократии СССР, а затем, когда эта бюрократия окончательно обуржуазилась, превратившегося в русского фашиста (причисляющего себя к «коммунистам») — В. М. Якушева:

«Изменение комбинации общественных отношений, происшедшее в результате Октябрьской революции и последующего обобществления средств производства, привело к качественному изменению природы денег. Денежные знаки, которые опосредуют обмен между индивидом и обществом, „не являются деньгами“. Они служат всего лишь рабочими квитанциями, или, говоря словами Маркса, они лишь констатируют „индивидуальную долю участия производителя в общем труде и долю его индивидуальных притязаний на предназначенную для потребления часть общего продукта“.

Таковы подлинный смысл и назначение денег, которые граждане нашего общества получают в виде заработной платы. Не потому ли экономисты товарной ориентации сетуют, что это не настоящие деньги?» [17, c. 42]⁸⁴ —

с той лишь оговоркой, что после Октябрьской революции средства производства не были обобществлены, а оказались в собственности эксплуататорского государства, и потому так называемые «деньги», о которых идет речь, выражают не «долю индивидуальных притязаний производителя на предназначенную для потребления часть общего продукта», а ту долю этого самого продукта, которую всемогущая бюрократия милостиво выдает производителю.

Однако на самом деле и в результате Октябрьской революции, и в результате всех прочих неоазиатских революций возникла далеко не идеальная, но очень даже отягощенная рынком неоазиатская экономика. То, что в этой экономике заметными фигурами были крестьяне, владеющие овощами со своих огородов как частной собственностью и в качестве таковой выносящие их на рынок, торгующие качеством своих услуг официанты и сантехники и тому подобная публика, свидетельствует о том, что реальному неоазиатскому строю присущ рынок товаров и услуг; а раз есть рынок товаров и услуг, то армейские офицеры и милиционеры, юристы на государственной службе и т. п. тоже являются не кем иным, как продавцами своих услуг⁸⁵, т. е. мелкими буржуа (точно так же, как и во всех прочих общественно-экономических формациях), и выплачиваемая им «зарплата» — это не что иное, как цена услуг, оказываемых ими неоазиатской бюрократии. Давайте сравним роль «денег» в идеальной модели неоазиатского строя и в его реальном воплощении. В идеальной модели размеры всех «зарплат» и «цен» устанавливаются исключительно по приказу начальника; в системе отношений управления распределением, обуславливающих формирование «зарплат» и «цен», нет ни грана отношений свободного договора между частными собственниками, превращающих распределение в обмен. В такой модели «деньги» абсолютно не являются товаром, а значит, настоящими деньгами. В реальной же неоазиатской экономике картина немножко другая. На формирование некоторых зарплат (например, выплачиваемых служащим государства в узком смысле слова) и многих цен (не только тех, что на черном и легальном частном рынке, но и легально установленных государством) оказывают заметное — в одних случаях большее, в других меньшее-влияние закон стоимости, игра спроса и предложения. «Деньги» функционируют то как деньги, то как «расчетные квитанции», то как и то, и другое вместе взятое (в той или иной пропорции); однако здесь мы не будем заниматься разработкой методики таких расчетов. В конце концов, не все же доделывать до конца автору этих строк; пусть его работу продолжат те читатели, которые воспримут его идеи…

Разумеется, чем более авторитарным является управление неоазиатской экономикой, тем в меньшей мере неоазиатские «деньги» являются настоящими деньгами⁸⁶. И наоборот: чем б?льшая доля отношений частной собственности и индивидуального управления содержится в системе производственных отношений в данной неоазиатской стране, тем в большей мере ее «деньги» представляют из себя настоящие деньги. Например, когда на Кубе

«в период с 1962 по 1970 г. были свернуты товарно-денежные отношения между государственными предприятиями, упразднен финансовый механизм контроля за их хозяйственной деятельностью, снижена стимулирующая роль заработной платы и осуществлен переход к политике бесплатного предоставления населению товаров и услуг; в этот же период было упразднено Министерство финансов, реорганизован Национальный банк, фактически перестал существовать государственный бюджет» [433, c. 52], —

то кубинские «деньги» были деньгами в гораздо меньшей степени, чем советские рубли в те же годы.

Зачастую можно «на глазок» определить, когда деньги в большей мере перестают быть деньгами, чем остаются ими. В реальной практике неоазиатских государств этому, как правило, сопутствует то, что

«фиксируемые государством цены перестают реагировать на течение инфляционного процесса и совершенно отрываются от рыночных цен» [31, c. 135].

Однако теоретически возможен и такой вариант, когда «цены», устанавливаемые неоазиатским государством, совершенно не отличаются от тех настоящих цен, которые устанавливались бы, если бы принадлежащие последнему предприятия и люди торговали друг с другом на рынке, — и тем не менее практически абсолютно, ни в коей мере не являются настоящими ценами.

Отрыв «цены» от рыночных цен не есть причина того, что последняя перестает быть самой собой, — это всего лишь два следствия одной и той же причины⁸⁷: того, что «цену» начинает устанавливать начальник, берущий в свое управление процесс обмена и тем самым уничтожающий его как обмен.

А теперь вспомним, что всякий торговый посредник, купец, делает то же-хотя и в гораздо меньшей мере — что и капиталистические монополии или неоазиатское государство: берет процесс обмена в свое авторитарное управление. Отсюда следует, как это ни парадоксально, что если обмен осуществляется при участии купцов, то он в меньшей мере является обменом — а используемые в его процессе деньги в меньшей мере являются деньгами — чем в том случае, когда обмен идет между двумя товаропроизводителями. В связи с этим возникает вопрос: если мы рассмотрим историю всех классовых обществ с древнейших времен до наших дней и отследим то, в какой мере на разных ее этапах деньги являлись самими собой, — какая картина у нас получится в результате?

Первое, что мы видим, — это то, что на протяжении всей своей истории деньги никогда и нигде не были самими собой на все 100,000…%. Всегда и везде они на какую-то долю — хотя бы даже эта доля была исчезающе мала-не были деньгами.

Второе. Как при азиатском, так и при феодальном способах производства роль купцов и менял (разумеется, б?льшая, чем сразу после появления денег — под конец перехода от первобытного коммунизма к классовому обществу) менялась главным образом циклически-то увеличивалась, то опять уменьшалась (иногда вплоть до почти полного исчезновения этих фигур из экономики, как в империи инков). Однако через эту цикличность все-таки постепенно пробивала себе дорогу тенденция к повышению их роли (медленнее — при азиатском строе, быстрее — при феодализме). В то же время не представляется возможным выделить столь же устойчивую тенденцию поступательного изменения той роли, которую играли государства феодального и азиатского типа в управлении обменом, осуществлявшимся посредством денег, — здесь изменения были чисто циклическими и очень случайными.

В отличие от азиатского и феодального, при античном строе роль купцов и менял в товарно-денежном обмене нарастала довольно быстро — с тем, чтобы резко уменьшиться при переходе к феодализму. Что же касается роли государства, то она, как и при первых двух способах производства, менялась чисто циклически и очень случайно.

В общем и целом, с момента своего возникновения и до появления на свет капитализма деньги постепенно переставали быть самими собой. Но этот процесс шел очень неравномерно, с большими остановками и отступлениями назад — и, в конечном счете, крайне медленно⁸⁸. В результате этого к моменту возникновения капитализма деньги оставались самими собой почти в такой же (то есть в почти полной) мере, как и сразу после своего рождения.

И, наконец, третье. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма, а затем — монополистического капитализма и неоазиатского способа производства деньги неуклонно, все убыстряющимися темпами переставали быть самими собой. В настоящий момент они еще остаются в большей мере самими собой, чем не-деньгами; однако даже на глазок можно с уверенностью определить, что та мера, в которой современные деньги уже не являются самими собой, может быть исчислена несколькими десятками процентов. В период расцвета ряда неоазиатских государств их «деньги» были в меньшей мере деньгами, чем не-деньгами. Затем, в результате разложения неоазиатского строя, деньги этих государств вновь стали в большей мере самими собой, нежели своим отрицанием; однако хотя они и перешли качественную границу, «вернувшись к себе», но при этом все же стали ненамного более деньгами, чем при неоазиатском строе… Чтобы пояснить это популярнее, обратимся к арифметическому примеру. Между 49% и 51% пролегает качественная граница, разделяющая «меньше половины» и «больше половины». Граница-то качественная, но много ли надо прибавить к 49%, чтобы ее преодолеть? — Всего-навсего какие-то жалкие 2%.Столь же невелика разница между той мерой, в какой неоазиатские «деньги» являются настоящими деньгами, и той мерой, в какой самими собой являются деньги при современном монополистическом капитализме.

В целом получается следующая картина. С момента своего возникновения деньги перестают быть самими собой; до возникновения капитализма этот процесс идет черепашьими темпами; при капитализме он резко ускоряется; при монополистическом капитализме он подходит к тому рубежу, где деньги перестают быть самими собой, а при неоазиатском строе на какое-то время даже переходит этот рубеж (возвращаясь затем обратно, но не отходя дальше назад и угрожая вновь перейти его⁸⁹). Проще говоря, в XX веке деньги стали полуденьгами. Между прочим, очень наглядным проявлением процесса превращения обмена в авторитарно управляемое распределение, частичной утраты деньгами своей собственной сути явился всеобщий и полный переход от золотых и серебряных монет к бумажным деньгам — от реального товара, служащего «всеобщим эквивалентом», к символу такого товара. И если предсказываемый многими футурологами переход человечества к «электронным деньгам» будет столь же всеобщим и полным, то это, по всей вероятности, ознаменует всемирную и необратимую потерю деньгами более 50% своей «денежной сути».

Сказанное выше объясняет тот парадокс, который, наверное, давно уже не дает покоя внимательным читателям этих строк: если согласиться с высказанным нами ранее утверждением, что развитию капитализма сопутствовала авторитаризация отношений собственности на производительные силы и управления экономической деятельностью (в т. ч. распределением и обменом материальных благ); если, тем самым, согласиться, что по мере развития свободно-конкурентного капитализма и его перехода в капитализм монополистический обмен переставал быть обменом, — то как же тогда объяснить включение денег во все большее и большее число актов распределения и обмена — процесс, шедший лавинообразно нарастающими темпами с момента зарождения капитализма вплоть до XX века? Ведь деньги, как и всякий другой товар, — это не что иное, как овеществленное отношение обмена между людьми; отношение же обмена есть по своей сути отношение индивидуального управления, о чем мы уже говорили выше. И вот мы видим, что с начала 2-го тысячелетия н. э. и вплоть до XX века сперва в Европе, а затем и во всем мире все больший процент ежедневно совершающихся актов распределения и обмена оказывается опосредован деньгами; так не следует ли из этого, что управление распределением и обменом материальных благ при капитализме становилось, вопреки нашему утверждению, все более индивидуальным?..⁹⁰

Нет, не следует — как раз потому, что по мере того, как деньги проникали во все поры капиталистического общества, они все больше и больше переставали быть деньгами. Во все большей и большей мере они становились овеществленными отношениями не только индивидуального, но и авторитарного управления деятельностью людей — до тех пор, пока при неоазиатском строе они стали не столько индивидуальными, сколько авторитарными отношениями, т. е. более чем на 50% потеряли право называться деньгами, товаром.

* * *

Сторонники теории «государственного капитализма в СССР» любят показывать пальцем на бумажки, ходившие в СССР и других подобных странах под названием «рубли», «юани» и т. д., и восклицать: «Смотрите — и в этих странах действует закон стоимости, как и во всякой капиталистической стране!» При этом они полагают, что закон стоимости либо действует, либо не действует — и третьего не дано. Однако на самом деле с тех самых пор, как совершился первый в мире акт обмена, и до сего дня закон стоимости и действует, и не действует в одно и то же время; это означает, что он может действовать на 99%, на 50,35%, на 40,786%, на 17, 9385%, - то есть действовать в той же мере, в какой обмен является обменом, а не авторитарно (или коллективно) управляемым перераспределением, и в какой товары (в частности, деньги) являются самими собой.

Что такое стоимость? Это не просто абстрактный труд, вложенный в ту или иную произведенную людьми вещь. Стоимость — это абстрактный труд, вложенный в товар; это абстрактный труд, количества которого в разных вещах соизмеряются не иначе, как в процессе обмена. То или иное количество абстрактного труда люди вкладывали и будут вкладывать во всякую произведенную ими вещь при любых производственных отношениях⁹¹; однако стоимостью оно станет лишь в том случае, если данная вещь будет произведена для обмена. Поэтому если над двумя работниками, нуждающимися в продуктах труда друг друга, встанет начальник и скажет: «Ты, № 1, вложил в такое-то количество своей продукции столько-то абстрактного труда, а ты, № 2, - столько-то. Поэтому ты, № 1, отдай № 2 столько-то своей продукции, а ты, № 2, отдай № 1 столько-то своей», — и работники в точности выполнят его приказ, то ни о каком законе стоимости в данном акте перераспределения не может быть и речи, потому что обмен здесь и не ночевал. При этом не важно, точно ли подсчитал начальник количество вложенного в продукцию абстрактного труда: даже если последний будет подсчитан абсолютно безошибочно, стоимостью он от этого все равно не станет. Не станет он стоимостью и в том случае, если начальник прикажет своим подчиненным передать друг другу продукты их труда точно в такой же пропорции, в какой они сами обменяли бы их, если бы над ними не было никакого начальника: из совпадения приказов последнего с результатами игры спроса и предложения, которые получились бы в процессе обмена, еще не следует, что обмен на самом деле имел место.

Игра спроса и предложения искажает результаты действия закона стоимости, но ни на одну квинтиллионную долю не ограничивает действия этого закона; авторитарное же управление перераспределением материальных благ, вытесняющее обмен, вытесняет и сам закон стоимости, прекращает его действие. И от того, что счетная единица в авторитарно управляемом перераспределении называется не «человеко-час», а «рубль», по сути дела ничего не меняется. Разве что точность подсчета страдает.

Отношение между стоимостями — это не просто отношение между количествами абстрактного труда, овеществленного в разных продуктах. Это не что иное, как отношение обмена. Закон стоимости действует в экономике любого данного социального организма в любой данный момент времени в той мере, в какой отношения перераспределения в последней являются отношениями обмена-то есть в той мере, в какой товар является товаром. И если в данной экономике товарное обращение уже доросло до того, что появились деньги, то верно следующее: закон стоимости действует в этой экономике в той мере, в какой деньги являются деньгами. Поэтому сказать, что в экономике СССР и других подобных стран действует закон стоимости, — это все равно, что ничего не сказать: надо подсчитать, в какой мере он действует.

Но даже после того, как такой подсчет будет произведен, делать выводы будет еще рано. Следует отметить, что теоретически возможно такое неоазиатское государство, в котором на всем протяжении его существования деньги остаются более чем на 50% деньгами, ни разу не переступая качественную границу между собой и расчетными квитанциями, и закон стоимости ни разу не перестает действовать более, чем на 50%. Такое может быть, например, если в неоазиатской стране будет очень много парцелльных крестьян и кустарей-одиночек, которых за все время существования неоазиатского строя государство почему-то ни разу не будет или не сможет по-настоящему вытравить (но при этом будет эффективно преследовать найм богатеющими хозяйчиками рабочей силы). На практике такое государство, кажется, никогда и нигде не существовало (хотя это не мешало бы подтвердить с помощью точных вычислений); однако даже теоретическая возможность его существования свидетельствует о том, что отличие реально существовавших неоазиатских государств от монополистическо-капиталистических по той степени, в какой в их экономике действует закон стоимости, не является существенным. Куда более существенным(собственно, наиболее существенным) является другое различие: в неоазиатских странах, в отличие от монополистическо-капиталистических, рабочая сила не является товаром. Из этого различия, в свою очередь, следует, что в среднем (но не обязательно-в каждом отдельном случае) в неоазиатских странах закон стоимости действует в меньшей степени, чем в странах монополистического капитализма. Итак, различие между неоазиатской и капиталистической экономиками по той мере, в какой в них действует закон стоимости — это несущественное проявление другого, действительно существенного различия. Вот с последнего-то и надо начинать, когда мы решаем вопрос о том, капиталистический ли строй перед нами или же неоазиатский; что же касается степени действия закона стоимости, то этим вопросом имеет смысл заняться лишь после того, как мы определим, с каким общественным строем мы имеем дело.

Возникает еще одна любопытная проблема. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма и распространения его по земному шару мера действия закона стоимости, с одной стороны, увеличивалась — по мере того, как натуральное хозяйство вытеснялось рыночным. С другой же стороны, она в то же самое время уменьшалась — по мере того, как деньги переставали быть деньгами. Точно подсчитать, когда в том или ином социальном организме преобладала та или другая тенденция, насколько преобладала и как изменялось соотношение этих тенденций, — вот интереснейшая задача для экономистов. Однако и на глазок видно, что в тех социальных организмах, где возникал капитализм, в начале его развития преобладала первая тенденция. Затем она постепенно уступала место второй, а в XX веке во всем мире, уже ставшем единым социальным организмом, очевидно возобладала — и продолжает увеличивать степень своего преобладания — вторая тенденция. Сегодня мера действия закона стоимости продолжает уменьшаться (имевший место во второй половине XX века некоторый откат этого процесса назад, обусловленный воздействием на капитализм неоазиатского строя и разложением последнего, уже закончился).

Что же касается отождествления общественного строя в СССР и гитлеровской Германии на том основании, что в обеих странах действовал закон стоимости, то оно относится к тому же ряду предрассудков, что и

уверенность в том, что можно быть собственником и не иметь реальной возможности управлять своей собственностью,

уверенность в том, что каждая общественно-экономическая формация обязательно является либо высшей, либо низшей ступенью по отношению к любой другой, и нет таких двух разных формаций, которые бы стояли на одной и той же ступени развития общества,

уверенность в том, что признавать наличие в XX веке не только капитализма, но и неоазиатского строя — это значит обязательно отрицать, что человечество в XX веке стало единым социальным организмом,

понимание собственности как отношения человека к вещи⁹²,

уверенность в том, что собственность государства может быть одной из форм или одним из этапов развития общественной собственности,

и т. д., и т. п.

Все эти заблуждения, к сожалению, очень распространены среди марксистов.