3. Перспективные и вообще относительные свойства чувственно воспринимаемого предмета
3. Перспективные и вообще относительные свойства чувственно воспринимаемого предмета
В моей книге «Мир как органическое целое» давно уже высказаны следующие соображения о перспективности и тем не менее транссубъективности пространственных форм чувственно воспринимаемого предмета. «Пространственная форма вещи (материальной частицы или группы частиц), обусловленная непроницаемостью, существует не иначе как во взаимоотношении со средою. Эта мысль столь проста и очевидна, что вряд ли кто-либо в наше время отвергает её. Поэтому не будем останавливаться на ней и перейдем к. гораздо более замечательной стороне относительности пространственных форм. Возьмём в виде примера поверхность письменного стола. Если наблюдать её с потолка комнаты она имеет приблизительно форму прямоугольника; если стать перед столом, то его поверхность будет иметь приблизительно характер трапеции, сбоку с угла она – параллелограмм с двумя острыми и двумя углами и т. п. до бесконечности. Эта множественность пространственных форм одного и того же предмета рассматривается обыкновенно как нечто субъективное. Согласно учениям таких эмпиристов, как напр., Локк, сама по себе форма поверхности стола одна, но в восприятии, как субъективный образ, она различна и множественна в зависимости от положений наблюдателя, В действительности, однако, у нас нет оснований одну из форм предпочесть всем остальным и признать только её за транссубъективную, низводя все остальные на степень лишь субъективных образов. В самом деле, не только в отношении к. глазу наблюдателя, но и в отношении к другим предметам материальной среды поверхность стола действенна в различных формах и меняет своё действие при смене относительного положения: не только для глаза смотрящего сверху, но и для потолка поверхность стола есть прямоугольник, потому что она, напр., отбрасывает на потолок лучи, как прямоугольник, а для стенки шкафа, стоящего сбоку против угла стола поверхность его есть не прямоугольный параллелограмм и соответственно этой своей форме она отбрасывает на него лучи и т. п. Итак, все описанные пространственные формы принадлежат поверхности стола, и следовательно, она есть бесконечно многоликий предмет.
Одному из этих ликов, именно тому, который существует в отношении к нашему ощупыванию предмета (в данном случае это прямоугольник), мы отдаем предпочтение, считая лишь его транссубъективным, но это – предрассудок: на деле все они одинаково транссубъективны.
В первую секунду такое заявление кажется противоречивым и потому нелепым. Но, отдав себе ясный отчёт в том, что многоликость присуща предмету не в одном и том же, а в разных отношениях к среде приходится признать, что никакого противоречия высказанное положение не заключает в себе и, как бы оно ни переворачивало все привычные нам представления о мире, оно не может быть ниспровергнуто ссылкою на формальную логическую несостоятельность его. Вообще, надо заметить, что наш ум коснеет в сфере рутинных обедненных представлений о мире и, когда нам внезапно открывается бесконечное богатство каждого предмета и совмещение в нём чрезвычайного множества противоположных друг другу свойств, нам кажется, будто закон противоречия поколеблен. На деле это означает лишь, что у нас неточное представление об этом законе или неправильное представление о способе совмещения противоположностей в предмете» [CCXIV].
Монтэгю называет такой реализм релятивистическим объективизмом; отличие его «от традиционного феноменализма состоит, – говорит он, – в том, что он объясняет относительность опыта в восприятии скорее в физических, чем в психических терминах». Положим, стоя на задней платформе поезда и смотря на рельсы, мы видим их не параллельными, а сходящимися. «Крайний реалист, – говорит Монтэгю, – смотрел бы на это схождение рельс как на реально независимое от наблюдателя; умеренный реалист считал бы его вовсе не реальным во внешнем мире, он истолковывал бы его как искаженный умственный образ, причиненный внешними параллельными рельсами; а сторонник релятивистического объективизма утверждает, что сходящие рельсы суть нечто столь же «физическое», «внешнее» и «объективное», как и параллельные рельсы; но и та и другая пара рельс не зависима *, не абсолютна, а соотносительна с определенным контекстом. Одни и те же рельсы в одном контексте параллельны, в другом – сходятся и в третьем, быть может, расходятся. И всё это может быть объяснено в терминах чисто физических (оптических) законов, без ссылки на психический фактор или ум субъекта. Если бы на месте человеческого глаза была поставлена фотографическая пластинка, результат получился бы аналогичный, если не тожественный» [CCXV].
Признавая пространственную многоликость предмета, естественно всё же одну из его форм и величин выделять как основную, а другие считать производными, перспективными: основная пространственная форма и величина предмета – та, которая принадлежит ему в отношении к окружающей, давящей на него среде: форма поверхности серебряной монеты в отношении к давящей на него атмосфере – круглая а в отношении к дверце шкафа, на которую она отражает лучи света (или в отношении к моему глазу), она – эллиптическая; круглая форма – основная, эллиптическая – производная, перспективная.
Основная форма и величина предмета таж же не абсолютна: она существует не иначе как в отношении к давящей на предают, окружающей его среде. Если мы выделяем её из всех форм и величин предмета как основную, это оправдывается тем, что она обусловлена наиболее непосредственным динамическим взаимодействием предмета и среды, из знания о ней вытекают наиболее важные следствия, наиболее ценные и теоретически, и практически.
Утверждение транссубъективности всех пространственных ликов предмета на первых порах трудно понять: они кажутся несовместимыми в одном и том же пространстве. Это затруднение возникает вследствие недоразумения, именно в том случае, если мы воображаем, будто учение о реальности всех перспективных форм есть утверждение пребывания их в объёме предмета так, как если бы все эти формы были основные, т. е. находились в системе предмета и давящей на него среды; между тем в действительности данная перспективная форма существует в иной системе, именно в системе предмета и вещи, удаленной от него (напр. тела наблюдателя). Стоит обратить на это внимание, и трудность исчезает, однако при этом не следует впасть в другое заблуждение именно обездушить предмет и лишить его самостоятельности, приняв его за пучок транссубъективных призраков, как это делает Б. Рессель утверждающий, что вещь есть «класс её перспектив». Учение, отстаиваемое мною, имеет резко иной характер: вещь, напр. серебряная монета есть совокупность динамических проявлений группы субстанциальных деятелей; кроме перспектив и основного чувственного содержания, в вещи есть единство творчески активных субстанциальных деятелей.
Тем не менее даже и основная пространственная форма принадлежит вещи не иначе как в актах производимого ею отталкивания давящей на неё среды; следовательно, пространственная форма существует не иначе как в отношениях друг к другу действований субстанциальных деятелей. Отсюда следует, что мир, как целое, не имеет никакой пространственной формы, хотя некоторые части мира в отношении друг к другу пространственны: в самом деле, мир, как целое, не имеет ничего вне себя, в отношении к чему он мог бы производить отталкивания оформленные пространственно [CCXVI].
Отсюда, между прочим, следует, что незачем ломать голову над вопросом, конечен ли бесконечен мир в пространстве: этот вопрос не смысла, он начисто отпадает, потому что мир, как целое, совсем не имеет пространственной формы и не находится в пространстве.
Зрительно данное пространство не гомогенно, если иметь в виду перспективные формы предметов в их большем или меньшем удалении друг от друга; поскольку же мы имеем в виду основные формы их данные в осязательном опыте, оно есть гомогенное евклидовское пространство. Пространство зрительного опыта и пространство осязательного опыта суть не две различные формы, а одно и то же евклидовское пространство, содержащее в себе на основе гомогенности перспективныеи т. п. негомогенности [CCXVII].
Если бы на основе зрительного и кинестетического * опыта, а такжетеорий, вроде теории Эйнштейна, пришлось прийти к убеждению, что движения в природе осуществляются не иначе как по кривым линиям, из этого ещё не следовало бы, что сама пространственная форма крива.
Пространство, представленное в отвлечении от всех содержаний, как чистая форма, служит основанием для мысленного прослеживания (посредством интеллектуальной интуиции) такого строения его и таких отношений, в силу которых каждые две точки в нём соединены идеальною прямою линиею.
Если бы реально полет по этой прямой линии был невозможен, то этот эмпирический факт означал бы только, что силы субстанциальных деятелей проявляющиеся в пространстве, обусловливают кривизну линии полета, но вовсе не обязывал бы нас мыслить само пространство кривым. Перенос кривизны на саму пространственную форму так же не правомерен, как в случае наблюдения движения на поверхности стального шара от точки А к точке В по кратчайшей линии, кривизна этого движения не лишает нас права утверждать, что существует ещё более краткая идеальная линия соединяющая точки А и В, именно евклидовская прямая, но реально продвинуться по ней невозможно вследствие сопротивления стальной поверхности. Отношение между строением пространственной формы и строением реализующихся согласно ей содержаний такое же, как, напр. в случае числовой формы и исчисляемых предметов. Критикуя в своей «Логике» эмпиризм Милля, я давно уже высказывал следующее соображение; можно «допустить, что в каких-либо своеобразных условиях два и один камешка, зерна и т. п. при сближении их дают четыре камешка, четырезерна и т. п. Но это означало бы лишь, что сами эти вещи при манипуляциях с ними раскалываются, размножаются, рождаются и т. п., так что. закон 2+1 = 3, обусловливаемый идеальною числовою формою, остаётся незыблемым, и, производя реальную операцию приближения вещей друг к другу мы имеем дело вначале с 2+1, а в конце с 2+1+1» [CCXVIII].
Возражение, что нечувственное, представление пространства и мыслимое строение его отличны от чувственно наглядного пространства несостоятельно: нечувственная наглядная форма пространства извлечена, абстрагирована субъектом из чувственного опыта, который, как уже сказано, никогда не бывает чисто чувственным, всегда представляет собою сочетание чувственного и нечувственного восприятия.
Нечувственный характер восприятия пространства можно предположить уже потому, что оно осуществляется в связи, по крайней мере с четырьмя чувственными сферами – зрительною, осязательною, кинестетическою и органическою. Это предположение превращается в уверенность, если отдать себе отчёт в том, что чувственные данные суть отдельности, усматриваемые по поводу раздражений органа чувств а пространственная форма, усматриваемая в связи с этими отделъностями, далеко выходит за пределы их, она всегда представляется, как форма данной отдельности (напр., голубого пятна), занимая определенное место в объёмлющей его целости пространства [CCXIX].
Эта целость, данная во всей полноте в предсознании, осознается и опознается в дифференцированной форме в связи с чувственными данными по мере расширения опыта, весьма постепенно, однако всегда так, что опознанные аспекты целости пространства не могут быть поняты из одних только обрывков чувственного опыта. Задача интуитивизма построить в будущем теорию восприятия пространства, в которой было бы учтено значение чувственного опыта, напр. значение кинестетических ощущений для дифференцированного опознания структуры пространства, и которая тем не менее не была бы ни старым эмпиризмом, ни нативизмом [13].
До сих пор речь шла главным образом о перспективности пространственных форм предмета; теперь нужно сказать несколько слов о перспективности или, общее, об относительности места предмета в пространстве. Для рассмотрения этого вопроса обратимся к примеру. Палка наполовину всунутая в воду, воспринимается как переломленная. Место подводной части палки в зрительном опыте иное, в опыте ощупывания её рукою. Оно, говорим мы, не соответствует действительности восприятие, в котором оно дано, есть иллюзия. Однако не будем торопиться говорить об искажении действительности. Поставим сначала вопрос, что такое место предмета. В основном значении этого слова место предмета есть положение его в пространстве в отношении к непосредственно примыкающей к нему смежной среде. Оно даётся субъекту в опыте охватывания предмета; назовем его гаптическим [14] местом. От этого основного места нужно отличать перспективные места предмета именно места его с точки зрения той или иной деятельности его в соотношении с моим телом или любым другим не смежным с ним телом; в данном случае речь идёт об оптическом действии его на, мой глаз и следовательно, об оптическом месте тела. Оптическое место тела есть то положение его, в котором оно оптически существует для меня. Только в том случае, если я не отдаю себе отчёта в этой относительности места и воображаю, будто палка для ощупывания руки будет переломленною возникает иллюзия, именно сочетание правильного оптического материала с представлением гаптического места предмета, не соответствующее действительности [CCXX]. Кто не производит такого сочетания гаптического места с оптическим, о том нельзя утверждать, будто его восприятие имеет характер иллюзии.
Аналогичные рассуждения применимы к восприятию предметов посредством плоских и, кривых зеркал (причём следует учесть ещё большее расхождение между гаптическим и оптическим местом, обусловленное оптическим перемещением правой и левой стороны соответственно повороту отраженных лучей), восприятию предметов под микроскопом и т. п.
Насколько неправильно говорить о таких восприятиях, что в составе их есть иллюзия, можно пояснить примером восприятия предмета через оконное стекло, в котором есть пузырек, вследствие чего предмет оптически наличествует в сознании в хаотическом виде. Случаи, когда субъект принял бы этот оптически наличный в отношении к нему в данных условиях хаос за гаптический, очень редки.
В своей статье об иллюзиях в сборнике «The New Realism» Holt говорит, что в этих случаях уже вне органов чувств произошло не ментальное искажение предмета вроде того, как оно может быть произведено в органе чувств, напр. астигматическим глазом. Он решается поэтому утверждать, что заблуждение есть не проблема сознания, а проблема бытия. В действительности, однако, в рассмотренных случаях обыкновенно заблуждения, иллюзии и вовсе нет, а когда она является напр. в случае подстановки гаптического места под оптическое, она есть проблема сознания, о чём речь будет позже.
Нам могут сказать, что при рассматривании предмета в микроскоп он меняется не только пространственно; кровь, напр., для невооруженного глаза красная, а под микроскопом, мы видим в ней красные пятна в желтоватом поле. На это интуитивист ответит, в духе предыдущих учений о восприятии как выборке, что отличие второго восприятия от первого состоит в большей полноте выборки.
Наглядное восприятие траектории движения также есть созерцание относительного пути движения, именно перемещения предмета в отношении ко мне к какому-либо другому предмету. Положим, ребёнок на палубе быстро идущего по реке парохода играет в мяч, подбрасывая его прямо вверх над своею головою. Ребенок воспринимает движение мяча вертикальную линию, а наблюдатель на берегу видит его как параболическое. И действительно, в отношении к голове ребёнка мяч перемещается по вертикальной линии, а в отношении к наблюдателю на берегу – по параболе. Следовательно, относительность восприятия (точнее, воспринимаемого) вовсе ещё не есть субъективность.
Временная форма события, как и пространственная, наглядно воспринимается так, как она существует в отношении к наблюдателю: потухшее сотни лет тому назад светило предстаёт моему восприятию как существующее теперь, – правда, не как то громадное тело, мощно влиявшее некогда на окружавшую его среду, а как этот маленький, слабо действующий кружок. Если расширение принципа относительности, производимое Эйнштейном, правильно, то нужно будет признать, что временная форма событий может быть перспективною так же, как и пространственная: тогда нужно будет различать основную временную форму события, существующую в отношении к системе вещей, покоящихся относительно друг друга, и перспективные временные формы события, существующие в отношении, к вещам, принадлежащим к иным системам, движущимся относительно первой.
Чувственно воспринимаемая интенсивность света, звука, тепла и т. п. есть также перспективный или, говоря общее, относительный аспект воспринимаемого предмета. Громыхание поезда существует для меня здесь на расстоянии одного километра с иною интенсивностью чем если бы я был там вблизи от поезда; теплота костра вблизи и вдали от моего тела различная. Это не субъективное психическое, а транссубъективное физическое различие: термометр вблизи и вдали от костра даёт различные показания. Александер говорит об относительном характере интенсивности, что познающий субъект в силу своего положения в пространстве и времени имеет дело только с частью реального характера воспринимаемой вещи (II, 188).