Биологические науки

Биологические науки

Мы видели, как новая астрономия и новая физика возникли из внутреннего конфликта с предшествующей научной традицией и оказались противоречащими господствовавшим философским и теологическим представлениям и интересам. Этот конфликт одновременно развертывался как на теоретическом, так и на институциональном уровнях, поскольку затрагивал и теологические взгляды и церковно-политические реалии. Если посмотреть на университетскую традицию позднего Средневековья, то именно теология, право и медицина составляли содержание высшего образования, а их изучение открывало путь к научной профессии. При переходе к Новому времени в этих дисциплинах происходила внутренняя трансформация и возникали внутренние конфликты. В теологии возникли реформаторские течения, восходившие к номиналистическим концепциям (непосредственно к Лютеру и опосредованно к Оккаму). В юриспруденции начались поиски более светского обоснования существовавших правовых институтов, вначале с помощью теории договора и теории естественного права Альтузия и Гроция, потом теорий Гоббса и Локка и, наконец, идей Просвещения, Североамериканской и Французской деклараций прав человека. В медицине, помимо прочего, происходил переход к современным научным представлениям. Примером может служить появление в первой половине XVII в. теории Гарвея (William Harvey, 1578–1657) о кровообращении. Взяв в качестве исходного пункта медицину, рассмотрим бегло развитие биологических наук.

Следует вначале отметить, что все три высшие университетские дисциплины того времени — теология, право и медицина — были нормативными, герменевтическими дисциплинами. Теология истолковывала Священное Писание, юриспруденция — юридические законы и правовые явления, а медицина — болезни. Для теологии нормативным было откровение, для юриспруденции — естественный закон и действующее право, а для медицины — идея здоровой жизни.

Под влиянием механистической картины мира медицина, в конце концов, обратилась к поискам механистических объяснений. В результате возник конфликт между аристотелевским пониманием биологических явлений и новым галилеево-ньютоновским идеалом науки.

Парацельс (Paracelsus, 1493–1541), в основном, остается в рамках аристотелевской традиции, связанной с именами Гиппократа и Галена. Болезнь рассматривалась ими как нарушение равновесия между основными элементами тела. Но для Парацельса основными элементами являются соль, сера и ртуть, что отражает его связь с современной ему алхимической традицией. Сегодня не составляет труда указать присущие ей необоснованные спекуляции. Но алхимия имела теоретическую и практическую стороны. Своей лабораторной деятельностью алхимики заложили условия для возникновения химии. Как врач, Парацельс пытался найти особые ингредиенты растений для того, чтобы лечить конкретные заболевания. В этих исследованиях проглядывают зачатки научного метода, хотя представления о том, какие ингредиенты ведут к каким результатам, часто не имели под собой оснований.

Парацельс принадлежит гиппократовской медицинской традиции в том смысле, что он подчеркивает значение медицинской практики и опыта. Тем самым он противостоит интерпретативной медицинской тенденции, в которой врачи больше внимания уделяли истолкованию или даже объяснению болезни, чем ее лечению. Интересно, что в те времена медицинская профессия имела достаточно размытые границы. Например, хирургические вмешательства осуществлялись в основном цирюльниками, а не врачами.

«Онаучивание» медицины происходило под влиянием новой физики (Гарвей в XVII в.) и постепенно под воздействием новой химии (Лавуазье, Lavoisier, 1743–1794, XVIII в.). Этот процесс особенно усилился в XIX в.

Условием прогресса являлось обновление знания об анатомии и физиологии человека. Для свободного доступа к использованию античного анатомического наследия (Эрасистрат, Герофил) необходимо было снять ограничения на вскрытие трупов. Леонардо да Винчи (Leonardo da Vinci, 1452–1519) с его универсальным гением оказался также одним из пионеров в области углубления анатомических знаний с помощью вскрытий. Однако ведущую роль в этой области сыграл Андреас Везалий (Andreas Vesalius, 1514–1564). Английский анатом Уильям Гарвей продолжил эту работу, что привело к новому взгляду на систему кровообращения. Гарвей рассматривал сердечно-сосудистую систему в качестве замкнутой системы, в которой сердце функционирует как насос. Такой подход объяснял кровообращение механической причиной, что было гораздо лучше старых воззрений, предполагавших, что кровь исчезает, а затем появляется снова.

Таким образом, развитие, с одной стороны, анатомии и, с другой, физики и химии, способствовало тому, что медицина стала обретать черты научно обоснованной дисциплины. Противоположность аристотелевской и галилеево-ньютоновской перспектив в биологических науках выразилась в конфликте так называемого витализма и механического понимания биологических явлений. Могут ли все особенности органической (живой) природы быть поняты с помощью тех же самых механических и материалистических понятий, которые мы находим в новом естествознании, имеющем дело с неорганической (мертвой) природой? Или же биологические науки должны обладать специфическими понятиями для того, чтобы раскрыть явления жизни? «Виталистами» обычно называют тех, кто считает, что биологии необходимы особые понятия для постижения органических процессов. «Редукционисты» отрицают такую необходимость, стремясь объяснить процессы жизни так же, как и явления неживой природы. Иначе говоря, они «сводят» (редуцируют) биологию к физике [о проблеме редукции см. Гл. 9]. Таким образом, аристотелианцы были виталистами, а приверженцы галилеево-ныотоновской науки — редукционистами.

Пограничной для нового естествознания и философии оказалась проблема взаимосвязи человека как познающего субъекта и природы как механико-материалистической системы [см. Гл. 7]. Сходная проблема возникает при объяснении человеческих действий [см. Гл. 19 и 27]. Более того, практикующий врач одновременно должен владеть и научным пониманием болезни пациента, и пониманием его самочувствия, самооценки и социальной ситуации. Можно опровергать представление о достаточности механистической перспективы для решения всех этих проблем и вместе с тем считать, что именно она необходима для научных объяснений биологических явлений. Ведь именно мы владеем совершенно уникальным опытом, связанным с нашим собственным телом как живым организмом. (Когда человек рассматривает свою сексуальность исключительно в биохимических терминах, мы имеем дело с определенным видом психического отклонения). Итак, налицо психосоматическое взаимодействие, то есть взаимодействие психики и тела. В таком случае, какого рода наблюдения и объяснения должны использоваться в биологических дисциплинах?

Со временем этот конфликт утих. Однако похожие проблемы возникают при обсуждении представлений о человеке, связанных с эволюцией, экологией и так называемой «холистской» медициной [см. Гл. 4].