Положение христианства в эпоху постмодернизма. Необходимость христианского просвещения

Положение христианства в эпоху постмодернизма.

Необходимость христианского просвещения

Мы стали свидетелями такого процесса дехристианизации не только общества, но и немецкого народа, какого не было еще никогда ранее. В этой ситуации нам следует разъяснить общественности, какие последствия уже имеет данный процесс и какие последствия возникнут вследствие такого развития в будущем. На дехристианизацию, которая приветствуется у нас некоторыми людьми как признак прогресса, мы должны ответить христианским Просвещением. Усилия в этом направлении отвечали бы интересам общества в целом, а не только самих христиан. Речь идет в первую очередь не о спасении каких-то остатков христианства, а о сохранении демократии и правового государства в стране.

Достоевский выдвинул следующие три тезиса в отношении будущего хода истории. Первый его тезис касается того, что западное христианство оказалось подвержено неудержимому процессу разложения. Достоевский говорит о том, что и ныне ощущают русские диссиденты, приезжая в Западную Европу: христианство на Западе переживает декаданс. Конкретно Достоевский имел в виду неудержимо развивающуюся трансформацию римского католицизма, в результате которой тот должен превратиться в некий гуманный социализм.

Во-вторых, это означало бы также исторический конец протестантизма. Ибо протестантизм возник из протеста против римско-католической церкви, и с ее исчезновением исчез бы и он сам.

В-третьих, Достоевский считал, что истинно судьбоносное значение будет иметь исход противостояния между социализмом, с одной стороны, и христианством - с другой. Причем это христианство может найти источник обновления именно в русской православной традиции. Он был того мнения, что эта ситуация может наступить лишь тогда, когда социализм обнаружит свою истинную суть, а именно в тех крайних последствиях, которые повлечет за собой атеизм.

Достоевский понимал под социализмом нечто большее и иное, чем наше нынешнее представление о нем. Воплощение социализма виделось ему в двух метафорических образах: хрустального дворца и муравейника. "Хрустальный дворец" символизировал для него общество, в котором царит всевластие науки. Исторически реальной основой социалистической утопии было для Достоевского господство науки над обществом.

По Достоевскому, мы имеем дело с социализмом всегда, когда люди начинают верить, что место теологии и философии займут наука и техника, которые и примут на себя руководство обществом. Наше сегодняшнее представление о социализме слишком поверхностно. Ядро социализма состоит в утверждении, что наука и целенаправленное познание могут взять на себя в современном обществе монопольную роль в интерпретации всего сущего вместо религии.

Образ муравейника означал в этой связи, что человек исчезает как индивидуум и как подобие Божье. Достоевский полагал, что этот социализм принесет с собой столь радикальное разрушение всего исторического наследия христианства, что только через опыт бесконечных страданий христианство смогло бы в будущем снова обрести обновление, исходя из православной традиции. Таким образом, решающий вопрос можно сформулировать следующим образом: христианское обновление или атеистический социализм? Притом что Достоевский, надо заметить, совершенно верно характеризовал социализм как господство науки над обществом.

Если ныне ставится под сомнение абсолютная значимость принципа рационализма, то тем самым меняется и отношение к науке, которая считалась до сих пор гарантом всякого рационализма. Но тогда оказываются в кризисной ситуации все политические партии и движения, которые были ориентированы на прогресс науки и индустриального общества и которые находили именно в этом прогрессе основу своей исторической идентичности.

Новая историческая ситуация, для которой характерна критика науки, обозначается сегодня повсеместно понятием "постмодернизма". Тем самым как бы предполагается, что эпоха модерна Нового времени уже позади. Не будем спешить с ответом на вопрос, действительно ли исторический проект модерна, эпохи Нового времени рухнул, как уже заявляют ныне некоторые интеллектуалы. Одно, что по крайней мере очевидно для нынешней ситуации - это потеря духовных ориентаций. Разберемся с этой проблемой последовательно, чему, собственно говоря, пришел конец, и рассмотрим возникшие вопросы по порядку.

1. Конец эпохи модерна означает прежде всего конец веры в разум, которая была характерна для европейской традиции. Теперь возможности и авторитет разума радикальным образом оспариваются, ставятся под вопрос. К ним высказывается скептическое отношение.

Для постмодернизма речь идет о стремлении к разрушению разума, вплоть до выкорчевывания корней самосознания эпохи Нового времени. Духовным центром этой враждебности к разуму является сегодня уже не Берлин, как было когда-то во времена Веймарской республики, а Париж. Постструктурализм, деконструктивизм - в лице таких их представителей, как Деррида, Фуко и др. - атакуют разум с такой ненавистью, что по сравнению с этим радикализм Ницше просто меркнет.

2. Постмодернизм кладет конец размышлениям о единстве и всеобщности. Критики разума связывают традиционное понимание разума с идеей целостности и единства, делая отсюда вывод, будто разум был источником тоталитарности. Из этого в свою очередь следует, что необходимо положить конец самой мысли о единстве в любых ее формах и выражениях. Оправданная критика того, что тоталитаризм ХХ века злоупотреблял идеей единства, направляется против понятия единства как такового.

Постмодернисты ратуют за свободу плюрализма. Причем притязания свои они выражают столь же тотальным образом, как и упомянутые идеологии, выступавшие раньше за идею единства. Плюрализм, отрицание разума сводится сегодня к всеядности. Стиль нового образа жизни и культуры формируется принципом анархизма.

Если задуматься над вопросом, что же стоит, собственно, за принципом бесконечного многообразия форм жизни и субкультур, которые превозносятся сегодня как прогресс в распространении свободы, то мы обнаружим здесь именно анархизацию культуры. До сих пор понятие анархизма ограничивалось определенными революционными концепциями и политическими программами. Ныне же анархизм стал фундаментальным принципом, в соответствии с которым у нас практикуется в политической, общественной, культурной, религиозной сферах осуществление свободы, понимаемое как плюрализация образа и стиля жизни.

3. Постмодернизм отходит от принципа субъективности. "Субъективность" - понятие, идущее от идеалистической трансцендентальной философии. Мы можем выразить его в плане христианства таким образом, что человек представляет собой уникальную, единственную в своем роде личность. Участники нынешних интеллектуальных дискуссий полагают, что веку субъективности наступил конец.

Самые радикальные нападки на христианство свершают у нас ныне уже не атеисты, как это было прежде, а сами христианские церкви и общины. Новая ситуация выражается в возникновении симбиоза между все более либерализирующимся обществом и значительной частью церквей, которые тоже участвуют в этом процессе либерализации. Во главе этого процесса часто маршируют также и высокопоставленные и именитые теологи, которые ведут борьбу не против церкви как таковой, а лишь за ее реформирование, к примеру, за структурную демократизацию, за освобождение от авторитетов, то есть именно за тот либерализм, который у нас сейчас практикуется.

Этот практикуемый у нас либерализм - совершенно иной, чем был великий классический либерализм, в верности которому я и сам готов признаться. У нас же речь идет именно о новой форме либерализма, согласно которой каждый человек притязает на абсолютное свое право совершенно самостоятельно и автономно определять свой образ жизни во всех вопросах, касающихся его прямо или косвенно.

Такое право на самоопределение личности в его абсолютном выражении распространяется не только на все вопросы морали, этики и все иные основы жизни человека в обществе, но также на все вопросы, касающиеся христианской веры, на все, что когда-то понималось под христианской истиной.

Что произойдет, если этот процесс дехристианизации будет продолжаться? А в том, что он будет продолжаться, нет никаких сомнений. Если силы, осуществляющие этот процесс, полностью развернутся, наступит тотальная "приватизация" христианства, оно будет рассматриваться исключительно как сугубо личное дело каждого человека. Эта полная приватизация, которую можно называть также либерализацией или индивидуализацией, означает не только право каждого индивида принимать самому решение относительно христианских истин.

Приватизация христианства означала бы также конец свободного общества, связанного нормами правового государства. От того, насколько наше общество осталось еще христианским, зависит существование демократии и правовой государственности в Германии в целом. И в той степени, в которой осуществляется гипертрофированное и абсолютизированное право каждого индивида самому и совершенно произвольно решать все вопросы, касающиеся его самого, окружающей социальной и природной среды, а также и истин, в такой же мере происходит и распад общества.

С разрушением христианской семьи, с утратой родителями готовности и способности воспитывать детей в духе христианской нравственности, европейское христианство оказалось в глубочайшем кризисе. Нет в обществе никакого другого института, который мог бы заменить христианство, если родители не в состоянии более передавать традиции подрастающим поколениям.

Попытки насильственной дехристианизации общества предпринимались в нашу эпоху уже дважды: одна коммунизмом и вторая - фашизмом и национал-социализмом. Попытки эти привели не только к варварству, но и к тому, что, захватив государственную власть, преступники использовали самые современные средства для истребления определенных слоев общества как паразитов.

Высшей заповедью и ценностью Просвещения был гуманизм, совершенствование человека, вера в разум человека. Если эти основоположения Просвещения разрушаются в угоду новому либерализму и его эксцессам, тогда наступает конец и самому Просвещению. Единственное табу, которое осталось в немецком обществе, касается запрещения носить эмблемы и повторять лозунги, имевшие хождение во времена национал-социализма.

Все остальное разрешается. Можно без малейшего стеснения показывать по телевидению порнографию и распутство в удовольствие либеральному бюргерству, все это расценивается как высокая степень зрелости либерализма. А если кто-то не считает, что это способствует воспитанию в духе гуманизма, того считают полуфашистом. Последствия такого бесстыдства, культивируемого как принцип, не заставляют себя ждать. Маленькие дети убивают других детей и отвечают затем на вопрос, что побудило их к этому: они просто хотели узнать, как это выглядит, когда убиваешь человека.

В этой ситуации необходимо не только просвещение о христианстве, но и само христианство должно заняться просвещением. Нам нужно христианское Просвещение. Я имею в виду даже не распространение христианской веры, как это делали всегда миссионеры. Хотя в этом и есть настоятельная необходимость, но это не соответствует задачам политических партий и объединений. Разъяснять нам нужно тот простой факт, что культура, которая черпает свои жизненные силы в христианском наследии и которую пожирают ныне секуляризированные формы христианства, обречена на погибель, если она откажется от христианства.

Нам рекомендуют сегодня одну за другой все религии, какие только есть в мире, будто именно они определят облик культуры человечества. Но тогда позволительно было бы напомнить и о том, чем вся наша культура и мы сами обязаны христианству. Мы не можем заменить христианство ни азиатской религией, ни исламом, ни какой-либо религией, взывающей к силам природы. Иначе была бы потеряна та форма разумного гуманизма, духовной силой которой жило и само Просвещение.

Нам рекомендуют мультикультурализм как замечательную идею: тогда молодые люди, представители разных культур смогли бы, дескать, общаться между собой и взаимно обогащать друг друга. Но что сможет тогда юный немец сказать юному турку, не имея ни отечества, ни веры, ни нравственных убеждений? У юного турка все эти духовные основы великолепным образом присутствуют, и он и во сне не подумает о том, чтобы усомниться в них и поставить их на обсуждение в какой-нибудь дискуссии.

Разрушая нашу собственную культурную идентичность, мы подрываем парадоксальным образом всякие основы и для мультикультурализма, даже для какой-либо возможности формирования общества с множественностью культур.

Христианское Просвещение важно для ФРГ именно ввиду нынешнего кризисного состояния нашего общества. Без христианства, без пробуждения новых форм христианского этоса у нас почти нет шансов обновить наше понимание социального государства.

Федеральный канцлер ФРГ напоминает о том, что от нас потребуется впредь большее напряжение усилий и средств. Но если не произойдет изменений в сердцах людей, в их душевных ожиданиях, если люди не обретут духовную силу, чтобы выдержать новую суровую и жестокую реальность, чтобы при этом в нашей стране не погибло милосердие, тогда будущее немцев будет выглядеть не очень оптимистично. И поэтому нам нужно христианское Просвещение.

Оно нужно также и по другой причине. Все идеологии, выросшие на почве Просвещения, переживают духовный и политический упадок. Андре Мальро [13] сказал как-то: великим вопросом XXI века будет не экономика, а религия. Религия снова стоит в повестке дня истории. Но как собираемся мы вступить во всемирный диалог религий и их культур, если нам самим нечего и предложить для такого обсуждения?

До сих пор мы весьма далеки еще от подлинного христианского Просвещения. Настоящая загадка внутренней ситуации состоит в том, что после крушения веры эпохи Нового времени христианство не готово, кажется, с новой силой заполнить образовавшийся вакуум. Между тем это не только соответствовало бы надеждам верующих христиан, но было бы и просто разумно.

Почему этого не происходит? Тут мне хотелось бы сказать фундаменталистски настроенным христианам кое-что такое, о чем им неприятно слышать. Я все же скажу об этом, хотя в самом фундаментализме вижу определенный момент истины.

На вопрос, почему христианская вера не заполняет образовавшийся вакуум, фундаменталисты склонны отвечать таким образом, что Господь Бог будто бы покинул нас. Ныне этот тезис стал теологической основой всех форм фундаментализма, причем это характерно для всех церквей.

Все они разделяют этот тезис об отходе Бога и ищут в истории следы, где и когда начался этот отход. Со стороны католиков мы слышим, к примеру, что вся беда началась с Лютера. Поэтому и поныне мы наблюдаем в католической церкви сильное течение, направленное против Реформации. Другие видят причину отхода Бога во Французской революции и т.д. Однако с теологической точки зрения, было бы, пожалуй, безверием утверждать, что такая крупная историческая эпоха, длившаяся несколько веков, наступила вообще без воли Божьей.

Говорить, что Бог вдруг отступил, значит косвенно подтверждать заявления атеистов, будто Бог не отвечает более за положение вещей в этом мире и Его нужно потому считать принадлежащим лишь истории. Позиция фундаменталистов, рассуждающих об отходе Бога, несостоятельна, она атеистична. Если Господь Бог властелин истории, тогда Он властен над всей историей, в том числе и над историей Нового времени, и Он отнюдь не переставал быть властелином на какое-то время.

Вину за то, что христианство не заполняет вакуум, образовавшийся после крушения веры эпохи Нового времени, несут прежде всего христианские теологи, а также сами христианские церкви. Решающий вопрос состоит в том, в чем заключалась главная ошибка теологии, приведшая к нынешней ситуации? Я назвал бы две причины. Первая - это отказ христианства от притязаний на действительность в пользу науки. Считают, что наука превзошла и опровергла христианство. Это абсурд.

Вторая причина касается центрального факта эпохи Нового времени. Христология и те положения христианского учения, в которых содержались известные надежды и обещания, не исчезли, но они были некоторым образом секуляризированы. Их стали представлять как цели, достижимые в этом земном мире. И в данном отношении эпоха Нового времени - составная часть истории христианства.

Секуляризация провозглашенных христианством целей спасения началась после того, как было снято понятие греха. Тяжелейшей раной, нанесенной христианством самому себе, была морализация понятия греха. Это, надо заметить, до сих пор препятствует духовному подъему христианства. Между тем под понятием греха имелось в виду в христианстве в принципе нечто совершенно иное, чем добрачные половые связи или кража серебряных ложек. Под понятием "пеккатум" в христианской теологии подразумевался значительно более общий и глубокий смысл греховности человека.

Некоторыми интеллектуалами в ФРГ ставится уже сегодня вопрос таким образом, будто и в экологическом кризисе повинно христианство. Мы еще коснемся этой темы в следующем разделе книги. Замечу лишь, что если у нас действительно и дальше будет распространяться такое представление, будто не Просвещение и не Лютер несут ответственность за катастрофу эпохи Нового времени, а в основе своей само христианство, тогда будет ясно, почему религиозные настроения приводят людей не к христианским церквям, а к другим религиям.

В этом состоит решающий вызов, брошенный христианству и его церквям: религиозные настроения минуют ныне христианство, они направлены в сторону доисторических и внеисторичных религий. Христианский публицист полемизирует сегодня, заметим, не с марксизмом и не с атеистической критикой религии XIX века, а с тем, что принято ассоциировать с движением "Нью Эйдж".

Опасности для христианства со стороны этого движения, думаю, более радикального характера, чем те, что были нам до сих пор известны в ХХ веке. По своему духовному содержанию движение "Нью Эйдж" затрагивает сами корни европейской культуры, поскольку оно отрицает понятия единства, разума и субъективности, выступая на уровне примитивной религиозности доисторической эпохи.

Параллельно с этим религиозным движением в среде интеллектуалов наблюдается возрождение мифологии и оправдание ее. А поскольку христианству религиозное обновление не доверяют, духовным источником коллективного смысла провозглашается миф. Следствием этих процессов становится иррационализация всех вопросов этоса, культуры, а тем самым и государства, и общества.

Наши политики занимаются лишь симптомами нарастающей иррационализации культуры, однако они не задумываются над сущностью, над внутренней природой этого явления. Иррационализм угрожает самой политике, которая притязает на рациональность. Между тем чисто политическими средствами эту угрозу устранить было бы весьма и весьма трудно, поскольку речь идет о религиозном конфликте. Это типично религиозный конфликт, в котором радикальнее, чем когда-либо прежде, стоит вопрос о судьбе "целого".

Место разума занимает возрожденный миф, обожествление природы. Природа понимается как носитель собственной субъективности и как сила, способная принести спасение. Считается, что именно в природе и заключено наше спасение.

Единство достигалось прежде при посредстве разума. Теперь выдвигаются притязания на некую иную целостность, достижимую якобы в результате именно непосредственного восприятия и переживания природы. При этом движение "Нью Эйдж" возлагает на христианство вину за экологический кризис, ссылаясь на то, что в Библии сказано: "подчините себе землю".

Таким образом об обновлении христианства и об оттеснении религиозных движений, апеллирующих к природе, можно думать лишь в том случае, если мы сможем опровергнуть обвинение, будто христианство несет ответственность за все деформации эпохи Нового времени, прежде всего за экологический кризис. Христианское Просвещение должно сначала определиться в вопросе, каково отношение христианства к природе.