О ПРОВИДЕНИИ, или О том, почему с хорошими людьми[116] случаются неприятности, несмотря на то, что существует провидение.

К Луцилию

1. (1) Ты как-то спросил меня, Луцилий, отчего с добрыми людьми случается столько дурного, если мир управляется провидением. Конечно, отвечать на такой вопрос следовало бы в объемистом труде, где доказывалось бы, что провидение начальствует над вселенной и что бог принимает в нас участие. Но раз ты хочешь получить решение одного противоречия, не трогая всего запутанного клубка и вырвав часть из целого, я не стану усложнять себе задачу и возьмусь отвечать на твой иск как адвокат богов.

(2) Здесь ни к чему доказывать, что столь великое создание не стоит без хранителя и стража, что сонм размеренно движущихся светил не порожден случайным порывом; что предметы, приведенные в движение случаем, несутся беспорядочно и сталкиваются между собой, а этот стремительный и беспрепятственный бег происходит по велению вечного закона, которому повинуется все на земле, который зажег столько сверкающих в стройном порядке лучезарных светил на небе. Столь стройный порядок не свойствен бесцельно мечущейся материи; бессмысленное совпадение не могло бы подвесить небесные тела с таким искусством, чтобы земля — самое тяжелое, что есть в мире, — неподвижно уселась в центре, созерцая стремительный бег вращающегося вокруг нее неба; чтобы моря проливались в долины[117], орошая почву, и не переливались через край оттого, что в них впадают реки; чтобы из крошечных семян рождались исполины-деревья.

(3) Не случайны и такие, на первый взгляд, внезапные и непредсказуемые явления, как тучи, ливни, громовые удары молний, извержение пламени, когда взрываются вершины гор; землетрясения и прочие бурные вещи, постоянно тревожащие поверхность земли и воздух над нею. Они так же имеют свои причины, как и те явления, которые мы считаем чудесными лишь оттого, что обнаружили их, где не ожидали: например, горячие воды посреди морских волн или новые острова, вдруг вынырнувшие на поверхность пустынного дотоле моря. (4) Более того: наблюдая, как отступает от берегов морская пучина, обнажая песок, а через некоторое время вновь накрывает его, всякий может подумать, что это какое-то слепое колебание моря то оттягивает волны назад, то вновь выталкивает их, заставляя бурно устремляться к своему прежнему месту; в то время как в действительности они поднимаются и опускаются постепенно, в определенный день и час, повинуясь притяжению лунного светила, повелевающего океанскими приливами.

Всем этим мы займемся в свое время, но не теперь, тем более, что ты и так не сомневаешься в наличии провидения, а лишь жалуешься на него. (5) Я примирю тебя с богами, ибо для лучших из людей они — лучшие из богов. В самом деле, природа не допускает, чтобы доброе вредило доброму. Добрых людей и богов связывает дружба, родившаяся из общей для них добродетели.

Что я говорю — дружба? Нет, это родство и сходство, ибо добрый человек отличается от бога лишь по времени; он — его ученик, его подражатель, его подлинное потомство, которое великий родитель, суровый наставник добродетели, воспитывает твердо и жестоко, как и земные строгие отцы. (6) Поэтому когда видишь, как добрый муж, угодный богам, страдает, трудится, потеет, карабкается на крутизну, а дурной веселится и купается в наслаждениях, подумай о том, что собственных детей мы желаем видеть скромными, а развязными — детей рабов; что своих мы приучаем к суровой дисциплине, а в рабах поощряем наглость. Подумай, и ты поймешь, что с богом — то же самое. Доброму мужу он не дает веселиться, испытывает его, закаляет, готовит его для себя.

2. (1) «Отчего же с хорошими людьми часто происходят несчастья?» — С хорошим человеком не может случиться ничего дурного: противоположности не смешиваются. Как бесчисленные реки, изливающиеся с неба потоки дождей, великое множество минеральных источников не меняют вкуса морской воды, не делая ее хотя бы чуть-чуть менее соленой, так и дух мужественного человека не сгибается под натиском невзгод. Он не двигается с места и окрашивает все происходящее в свои собственные цвета, ибо он сильнее всего внешнего.

(2) Я не собираюсь утверждать, что он не ощущает тягот. Нет, но он побеждает их; спокойный и умиротворенный во всем прочем, он неизменно поднимается навстречу всякой напасти. Невзгоды он считает упражнениями. Да кто же откажется — если, конечно, он мужчина и не лишен стремленья к чести, — пострадать за правое дело и подвергнуться опасности при исполнении своего долга? (3) Посмотрите: атлеты, которым приходится заботиться о своей телесной силе, вступают в поединок с самыми сильными противниками и требуют от тех, кто готовит их к состязаниям, драться с ними в полную силу; они терпеливо сносят удары и раны, а если не удается найти достойного противника, вызывают на бой сразу нескольких. (4) Без противника чахнет и добродетель. Она должна проявить всю свою выдержку, чтобы стало ясно, чего она стоит и на что способна. Добрый муж должен действовать, как атлет: не бояться суровых испытаний и не жаловаться на судьбу; принимать за благо все, что случается, и обращать это во благо. Важно, не что, а как ты переносишь.

(5) Разве ты не видел, насколько по-разному проявляют любовь отцы и матери? Первые приказывают детям вставать чуть свет и приступать к занятиям; даже в праздники не позволяют им бездельничать, заставляя лить пот, а порой и слезы. Напротив, матери норовят прижать к себе, усадить на колени, не пускать на солнцепек, желая, чтобы дети никогда не узнали огорчений, слез и мучительного труда. (6) Бог по отношению к добрым мужам имеет душу отцовскую; он любит их мужественной любовью, словно говоря: «Пусть работа, скорби и утраты помучат их как следует, чтобы они накопили настоящую силу». Ожиревшее от праздности тело слабеет и уже не выдерживает не только трудов, но и просто движения и даже собственного веса. Кто знал лишь безоблачное счастье, не снесет ни одного удара. Но кто постоянно боролся с невзгодами, чья кожа задубела от ударов несправедливой судьбы, тот не отступит перед бедой, а если упадет, будет драться дальше, хотя бы на коленях. (7) Неужели тебя удивляет, что бог, возлюбивший добрых мужей превыше всех и желающий, чтобы они стали как можно лучше, назначает им такую судьбу, которая могла бы стать для них упражнением в доблести? Что до меня, то я бы не удивился, даже узнав, что богов иногда тянет полюбоваться, как великий муж станет сражаться с какой-нибудь ужасной напастью. (8) Мы ведь получаем порой удовольствие, глядя, как стойкий духом юноша встречает рогатиной бросившегося на него дикого зверя или бесстрашно ждет львиного прыжка; такое зрелище тем приятнее, чем благороднее его герой. Впрочем, это — ребяческие забавы человеческого легкомыслия, совсем не то, на что могли бы обратить благосклонный взор боги. (9) Есть одно зрелище, заслуживающее внимания бога, которого волнует участь его создания; есть один борец, достойный бога: это доблестный муж в поединке со злой судьбою, особенно если сам он и бросил ей вызов.

Я не знаю, право слово, смог бы Юпитер найти на земле, если бы пожелал обратить на нее внимание, зрелище прекраснее, чем Катон, очередной раз потерпевший поражение в своем деле, но все так же прямо стоящий на развалинах республики. (10) «Пусть весь мир, — говорил он, — подчинится единовластию, пусть легионы Цезаря займут все земли, флот — все моря, пусть воины Цезаря осадят городские ворота: у Катона всегда есть выход; одной рукой он проложит себе широкий путь на свободу. Этот меч, оставшийся чистым и незапятнанным в гражданской войне, сослужит, наконец, добрую и знатную службу: принесет Катону свободу, которую не смог принести родине. Приступай, душа моя, к исполнению давнего своего замысла: вырвись из путаницы дел человеческих! Вот Петрей и Юба[118] уже сошлись в поединке и лежат, сраженные рукой друг друга. Этот шаг навстречу року — деяние выдающейся доблести, но нашему величию оно не подобает: Катону так же мало пристало просить у кого-то смерти, как и жизни». (11) Я уверен, что боги с величайшим удовольствием наблюдали это зрелище: как сей славный муж, для себя — самый неумолимый палач, для других — заботливый советчик и помощник, устроивший бегство покидавших его друзей, проведший последнюю ночь жизни за своими научными занятиями, вонзил меч в свою священную грудь, а затем вырвал собственные внутренности, своей рукой выведя на свободу пресвятейшую душу, которой меч недостоин был осквернить. (12) Вот почему, я думаю, рана его оказалась неверной и несмертельной: богам недостаточно было один раз насладиться зрелищем Катоновой смерти. Они не отпустили его доблестную душу, призвали ее назад, дабы она показала себя в еще более трудной роли: повторный шаг навстречу смерти требует куда большего присутствия духа, чем первый[119]. Разве могли боги без радости смотреть на то, как их питомец уходит из жизни столь славным и достопамятным путем? Смерть освящает тех, чей дух восхваляют даже вопреки страху.

3. (1) А теперь я поведу свое рассуждение дальше и докажу тебе, что не все то зло, что злом кажется. Начну с того, что вещи, которые ты зовешь трудностями, превратностями и ужасными бедствиями, не являются таковыми, во-первых, для тех, на чью долю они выпали, во-вторых, для человечества в целом, о котором боги заботятся больше, чем об отдельных людях; что, кроме того, те, кому выпадет подобная злая участь, принимают ее добровольно, а если не желают принимать, то заслуживают такой участи. Затем я покажу тебе, что это приключается с добрыми людьми по воле рока и по тому же самому закону, по которому они добрые люди. Наконец, я постараюсь убедить тебя никогда не жалеть доброго мужа, ибо он может иногда казаться достойным жалости, но не может им быть.

(2) Труднее всего мне будет исполнить первое мое обещание: доказать, что вещи, вызывающие у нас страх и трепет, идут на пользу тем самым людям, которым достаются. Ты спросишь: «Неужели им на пользу ссылка, нищета, утрата детей и жены, позор или болезнь?» Если тебе не верится, что это может пойти кому-нибудь на пользу, то ты не поверишь также и в лечение огнем и железом, или голодом и жаждой. Но если ты, поразмыслив, согласишься, что некоторым ради исцеления отпиливают и вынимают кости, другим вытягивают наружу жилы, а иным ампутируют конечности, которые нельзя сохранить без угрозы гибели всего тела, то ты, может быть, позволишь убедить себя и в том, что некоторые неприятности приносят пользу тем, на чью долю достаются. Ведь точно так же, клянусь Геркулесом, многие вещи, которые все хвалят и к которым стремятся, приносят вред тем, кто ими наслаждается, вроде обжорства, пьянства и прочих подобных и губительных удовольствий.

(3) Среди многих великолепных изречений нашего Деметрия есть одно, которое я услыхал совсем недавно; оно еще не отзвучало и до сих пор дрожит в моих ушах: «На мой взгляд, — сказал он, — нет существа более несчастного, чем тот, кому не встретилось в жизни ни одного препятствия». Это значит, что ему не удалось испытать себя. Пусть сбывалось все, что он пожелает, пусть даже прежде, чем он пожелает, — все равно, боги вынесли ему плохой приговор. Его сочли недостойным поединка с фортуной и, возможно, победы над ней; а от трусов фортуна всегда бежит прочь, словно говоря: «К чему мне такой противник? Он сразу бросит оружие. Мне не придется пускать в ход свою силу: он либо сбежит от простой угрозы, либо свалится замертво при виде моего лица. Придется поискать другого, с кем я могла бы скрестить оружие. Стыдно вызывать на бой человека, заранее готового сдаться». (4) Если гладиатору дают неравного противника, он расценивает это как бесчестие, ибо знает, что победа без риска — победа без славы. Так же и фортуна: она ищет себе равных, самых доблестных, а других обходит с презрением. Она нападает на самых упорных и несгибаемых, ей нужен противник, с которым она могла бы помериться всей своей силой: она испытывает Муция огнем, Фабриция бедностью, Рутилия ссылкой, Регула пыткой, Сократа ядом, Катона смертью[120]. Лишь злая судьба открывает нам великие примеры.

(5) Неужели несчастлив Муций, оттого что попирал своею десницей огонь вражеского костра и сам себя приговорил к наказанию за ошибку? Может быть, он несчастлив оттого, что обгорелая его рука обратила в бегство царя, чего не смогла сделать рука здоровая и вооруженная? Разве он был бы счастливее, грея свою руку на груди у подруги?

(6) Неужели несчастлив Фабриций, оттого что в свободное от государственных дел время он пахал свое поле? Оттого что обедал, сидя у очага, только что выполотыми из пашни кореньями и сорными травами, он, триумфатор и дряхлый старик? Может быть, он был бы счастливее, набивая брюхо редкими рыбами от дальних берегов и чужеземными птицами, глотая ракушки Верхнего и Нижнего морей[121] в надежде возбудить аппетит в вялом желудке, страдающем несварением и тошнотой; окружая грудами плодов первоклассную дичь, поимка которой стоила жизни не одному охотнику?

(7) Неужели несчастлив Рутилий, оттого что судьи, вынесшие ему приговор, отныне сами будут стоять перед судом всех последующих столетий? Или, может быть, оттого что разлуку с родиной перенес спокойнее, чем мысль о разлуке со своей ссылкой? Или оттого, что был единственным, кто в чем-то отказал диктатору Сулле, и, когда его просили вернуться, не только не отправился назад, но убежал еще дальше? Он говорил: «Пусть смотрят на все это те, кого держит в Риме твое “счастливое”[122] правление. Пусть смотрят на залитый кровью форум, на головы сенаторов над Сервилиевым озером (там был Суллин сполиарий[123], где добивали и обирали тех, кто пал жертвой его проскрипций). Пусть смотрят, как по всему городу рыщут шайки убийц, как тысячи римских граждан сгоняются в одно место, чтобы быть перерезанными, как на бойне, после того как им была дана гарантия неприкосновенности, а точнее, с помощью этой самой гарантии. Пусть смотрят на это, сколько хотят, те, кому не досталась ссылка». (8) Так что же, по-твоему, счастлив Луций Сулла, оттого что спускался к форуму по расчищаемой мечами дороге? Или оттого, что ему показывали головы консулярных мужей, а он приказывал квестору оплатить связанные с казнью расходы из общественной казны? Подумать только, что все это делал именно он, человек, который внес Корнелиев закон![124]

(9) Что же касается Регула, то чем повредила ему фортуна, сделав его навеки образцом верности и терпения? Гвозди вонзаются в его тело, и в какую сторону ни склонил бы он усталое тело, он будет лежать на ране; глаза его не закрываются, обреченные на вечное бодрствование. Чем больше мука, тем больше будет слава. Думаешь, он раскаивался, что так дорого оценил добродетель? Ничего подобного: вынь его из той бочки и поставь посреди сената — он повторит свое прежнее решение. (10) Неужели по-твоему счастливее Меценат[125], потерявший сон от любовных переживаний и огорчений ежедневными отказами капризной своей жены[126], так что он пытался усыпить себя с помощью мелодичных звуков музыки, тихо доносящихся издалека? Пусть одурманивается неразбавленным вином, пусть пытается отвлечься журчанием вод, пусть услаждает свою душу на тысячу ладов, стараясь обмануть ее, — его ждет на пуховике такая же бессонница, как иного — на кресте. Только того будет утешать мысль, что он страдает во имя чести, и воспоминание о причине, из-за которой он терпит муки, будет облегчать ему терпение; а этому, вялому и расслабленному от наслаждений, страдающему от избытка счастья, легче будет перенести сами свои муки, чем мысль о причине, заставляющей его их переносить. (11) Все-таки пороки еще не настолько овладели родом человеческим, чтобы нам сомневаться, кем бы предпочло родиться большинство людей, если предоставить им выбирать себе судьбу: Регулами или Меценатами; а если и найдется такой, кто осмелится заявить, что предпочел бы родиться Меценатом, а не Регулом, то он будет неискренен: про себя он, конечно, предпочел бы родиться Теренцией![127]

(12) Может быть, ты считаешь, что Сократу причинили зло, оттого что он проглотил питье, приготовленное для него обществом и бывшее для него всего лишь снадобьем, помогающим достичь бессмертия? Или оттого, что до самой смерти он вел о ней беседу? Ты скажешь, что ему причинили зло, потому что в нем застыла кровь и жизнь постепенно останавливалась, по мере того как холод распространялся по жилам? (13) Насколько же больше он достоин зависти, чем те, кому вино подает в драгоценном кубке продажный распутник, приученный терпеть любую мерзость, лишенный мужественности или обоеполый, разбавляя его горным снегом из золотой чаши! Бедняги, они платят за выпитое немедленной рвотой, закусывая собственной желчью, с унынием на лице; Сократ же выпил свой яд охотно и весело[128].

(14) Что же касается Катона, то о нем сказано достаточно; придет время, и все люди единодушно признают, что он достиг вершин счастья, когда природа вещей избрала его, чтобы сразиться с ним и устрашить. «Тяжело враждовать с могущественными людьми; пусть будет противником Помпея, Цезаря и Красса[129] одновременно. Тяжело, когда в соискании почетной должности тебя побеждают людишки намного хуже тебя; пусть его обойдет Ватиний[130]. Тяжело участвовать в гражданских войнах; пусть сражается за благое дело против всего земного шара столь же упорно, сколь неудачно. Тяжело наложить на себя руки; пусть совершит и это. Чего я этим добьюсь? А того, чтобы все знали, что если я сочла Катона достойным чего-либо, то это не может быть злом».

4. (1) Успех может достаться и плебею и бездарности; но укрощать ужасы и подчинять несчастья — удел великого мужа. Всегда быть счастливым и прожить жизнь без единой царапины на душе — значит не узнать ровно половину природы вещей. (2) Ты великий муж? — Но как мне убедиться в этом, если фортуна не дает тебе возможности проявить свою доблесть? Ты выступал в Олимпии? — Да, но кроме тебя не выступал никто. Ты получил венок, но не одержал победы. Я не могу поздравить тебя как доблестного мужа; могу лишь так, как поздравил бы с получением консульской или преторской должности: ты добился почестей. (3) То же самое я могу сказать и доброму мужу, которому не выпало ни одного случая проявить силу своего духа: «Бедный ты, несчастный — оттого, что никогда не был несчастен. Ты прожил жизнь, не встретив противника; и никто никогда не узнает, на что ты был способен, даже ты сам». Ибо для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует. Вот почему некоторые сами идут навстречу замешкавшемуся злосчастию и ищут случая дать своей уже начинающей тускнеть доблести возможность заблистать. (4) Повторяю, великие мужи иногда радуются несчастию, как храбрые воины — войне. Во времена цезаря Тиберия я сам слыхал, как гладиатор-мирмиллон[131] по имени Триумф жаловался, что редко устраиваются игры: «Лучшие годы пропадают напрасно!»

Добродетель алчет опасности и думает лишь о цели, а не о трудностях, которые придется перенести, тем более, что и они составят часть ее славы. Воины гордятся ранами и не без хвастовства показывают льющуюся кровь, радуясь своей удаче: раненому почет куда больше, чем тому, кто вышел из битвы невредимым, пусть даже совершив не меньшие подвиги. (5) Повторяю, бог сам заботится дать повод для свершения мужественных и смелых деяний тем, кого хочет видеть достигшими высшей чести; а для этого им необходимо столкнуться с трудностями. Кормчий познается во время бури, воин — во время битвы. Откуда я знаю, хватит ли у тебя духу вынести бедность, если ты утопаешь в богатстве? Откуда я знаю, хватит ли у тебя твердости перед лицом поношения, позора и всенародной ненависти, если ты состарился под аплодисменты, если всеобщее расположение и благосклонность неизменно следуют за тобой по пятам? Откуда я знаю, сможешь ли ты со спокойной душой перенести утрату семьи, если покамест ты окружен всеми, кого произвел на свет? Я слышал, как ты утешал других; но мне нужно посмотреть, как ты сам себя утешишь, как запретишь себе скорбеть.

(6) Прошу вас, не пугайтесь того, что бессмертные боги используют вместо стрекала для возбуждения нашего духа: бедствие — самый удобный случай для проявления доблести. По-настоящему несчастными можно назвать тех, кого избыток счастья превратил в расслабленных, кто покоится в праздности, словно корабль, попавший в полосу полного безветрия. Что бы с ними ни случилось, все застанет их врасплох. (7) В жестоких обстоятельствах хуже всего приходится неопытным; для нежной шеи ярмо — непосильная тяжесть. Новобранец бледнеет от одной мысли о ране, ветеран же не боится вида своей крови, ибо знает, что не раз уже, пролив кровь, одерживал победу. Так и знай: кого бог признает, кого любит, кем доволен, того он закаляет, без конца испытывает, заставляет без отдыха трудиться.

Тех же, к кому он, на первый взгляд, снисходителен и милостив, он оставляет мягкими и беззащитными перед лицом грядущих зол. Ибо если вы думаете, что кто-то может вовсе избежать их, вы ошибаетесь. Вечный баловень судьбы тоже дождется своей доли бед; и вообще всякий, кто кажется избежавшим зла, просто еще его не дождался.

(8) Почему, как ни появится очень хороший человек, бог непременно норовит уязвить его: либо дурным здоровьем, либо горем каким-нибудь или другими неприятностями? А потому же, почему на войне самые опасные задания поручаются самым храбрым и сильным: если нужно напасть на врага ночью из засады, разведать путь или снять защитников укрепления, военачальник посылает избранных. И никто из них при этом не говорит: «Вот какую гадость устроил мне начальник», — но говорят, довольные: «Он правильно решил». Точно так же могли бы сказать и те, кому бог повелевает терпеть то, что исторгло бы слезы и вопли у ленивых трусов: «Видно, бог счел нас достойными и на нас решил испытать выносливость человеческой природы».

(9) Бегите радостей, бегите счастья, лишающего нас сил, иначе души ваши размякнут, и если не стрясется что-нибудь, что напомнило бы им об общей человеческой участи, то они навеки уснут у вас, словно пьяные. Человек, которого застекленные окна защищали от малейшего дуновения, на чьих ногах постоянно менялись мягкие согревающие повязки, у кого в столовой под полом и в стенах всегда работало отопление, подвергается смертельной опасности, даже если его коснется самый легкий ветерок. (10) Вообще-то вредит все, что переходит меру, но самое страшное — неумеренное счастье: оно возбуждает беспокойное волнение в мозгу, в душе — пустые мечтания и заливает границу, отделяющую истинное от ложного, густым мраком. Разве не лучше, призвав на помощь добродетель, переносить постоянные несчастья, чем лопнуть от притока всевозможных благ? От голода умирают тихо и спокойно, от обжорства с треском лопаются.

(11) В отношении добрых мужей боги следуют той же методе, что и учителя в отношении учеников: они требуют больше работы от тех, кто подает большие надежды. Неужели ты думаешь, что лакедемоняне ненавидели своих детей, если ради испытания мужества они секли их публично? Рядом стояли их собственные отцы и подбадривали их, чтобы храбро сносили удары, и просили истерзанных и полумертвых мальчиков крепиться и подставлять сплошь израненное тело под новые раны. (12) Так что же удивляться, если бог жестоко испытывает благородные души? Доказательство добродетели не может быть мягким. Пусть фортуна сечет нас и терзает: будем терпеть! Это не жестокость, это состязание, и чем чаще мы будем вступать в него, тем сильнее мы станем.

Самая крепкая часть тела — та, которой чаще всего пользуются. Надо подставлять себя под удары судьбы, чтобы, сражаясь с нами, она делала нас тверже; постепенно она сама сделает нас равными себе, и привычка к опасности даст нам презрение к опасности. (13) Так, у корабельщиков, борющихся с морем, бывает твердая загрубелая кожа; у земледельцев — натертые мозолями руки; у солдат от метания дротиков могучие предплечья; у бегунов — подвижные, легкие члены, словом, крепче всего бывает то, что чаще упражняется. Терпеливо перенося беды, душа достигает того, что начинает презирать это терпеливое перенесение, как вещь совершенно ничтожную. Во что могло бы превратить нас подобное терпение, ты поймешь, если обратишь внимание на племена, так сказать, голые, лишенные самого необходимого и благодаря этому отличающиеся телесной крепостью: им приходится постоянно сталкиваться с трудностями, и как много это им дает! (14) Я имею в виду те племена, на которые не распространяется римский мир, — германцев и разные кочевые народы, бродящие у берегов Истра. У них там вечная зима, мрачное, низко нависающее небо придавливает их к земле, скупая бесплодная почва не дает им почти ничего; от дождя они накрываются листвой или соломой, рыщут по льду замерзших болот и озер, добывая себе пропитание охотой. (15) Они кажутся тебе несчастными? Не может быть несчастья там, где обычай привел людей назад к природе. Занятия, первоначально вызванные необходимостью, постепенно превратились в удовольствие. Они не строят домов, не имеют собственных жилищ, отдыхая там, где застигнет их усталость; пища самая простая, и добывать ее приходится голыми руками; климат у них чудовищный; тела не покрыты одеждой; все это кажется тебе ужасным, но подумай, сколько народов всегда так живут!

(16) Ты удивляешься, что на долю хороших людей выпадают потрясения: но ведь без этого они не обрели бы твердости. Дерево вырастает сильным и крепким лишь там, где его постоянно сотрясают порывы ветра; терзаемое бурей, оно становится тверже и прочнее вонзает корни в землю; а те, что выросли в солнечных долинах, легко ломаются. Так что хорошим людям полезно жить среди ужасов: только так они могут стать бесстрашными — и почаще переносить то, что является злом лишь для того, кто плохо его переносит.

5. (1) Прибавь к этому еще вот что: лучшие люди трудятся и, так сказать, несут воинскую службу ради общего блага.

Бог, как и мудрый человек, желает показать всем: то, к чему стремится чернь, не есть благо, а то, чего она боится, не есть зло. Настоящее благо — это то, что достается на долю только хороших людей, а настоящее зло бывает уделом только мерзавцев. (2) Слепота может по праву считаться проклятием, если будут слепнуть лишь те, кто заслуживает ослепления; и вот, дабы люди не сочли ее настоящим злом, пусть не увидят больше света такие, как Аппий и Марцелл[132]. Богатство не есть благо, и, дабы сделать это очевидным, пусть богатеет сводник Элий, пусть люди видят деньги не только в храмах, но и в публичном доме. Каким еще способом удалось бы богу выставить на посрамление вожделенные для нас вещи, как не отняв их у лучших из людей и не отдав самым низким подлецам?

(3) «Однако все-таки несправедливо, чтобы добрый человек болел, чтобы его заковывали в цепи или вздергивали на дыбе в то самое время, как дурные люди ходят себе здоровые, свободные и ухоженные». Ты так думаешь? В таком случае несправедливо и то, чтобы доблестные мужи брались за оружие, ночевали в лагере и с наскоро перевязанными ранами стояли бы на часах у вала, в то время как всякие педерасты и развратники гуляют в полной безопасности по городу. В таком случае будет несправедливо и то, чтобы благороднейшие из дев поднимались среди ночи для свершения священнодействий[133], в то время как гулящие девки наслаждаются глубоким сном. — (4) Работа зовет лучших. Сенат часто заседает целый день напролет, а в это время люди, не стоящие ни гроша, отдыхают за городом на лужайке, или сидят где-нибудь в кабачке, или развлекаются в веселой компании.

Так уж заведено в мире — этом большом государстве: добрые люди трудятся, расходуют все силы и сами расходуются, причем по своей воле; судьбе не приходится тащить их, они сами идут за ней и торопятся поспеть. Если бы они знали, как, они бы перегнали ее. (5) Помню, вот еще какую мужественную речь я слыхал от нашего доблестного Деметрия: «О бессмертные боги, у меня на вас только одна жалоба: почему вы не открыли мне вашу волю раньше? Я первым, по собственному почину принялся бы за то, к чему вы меня сейчас призвали. Вы хотите взять моих детей? — Я для вас завел их. Хотите какую-то часть моего тела? — Берите, это немного, ведь скоро мне все равно отдавать все. Хотите дух мой? — Пожалуйста, я без промедления верну вам то, что вы мне дали. Я охотно отдам вам все, чего бы вы ни попросили. Но дело в том, что я предпочел бы предложить вам сам, не дожидаясь просьбы. Зачем вам было отнимать то, что вы всегда могли получить в дар? Впрочем, и сейчас вы не отнимаете, ибо нельзя отнять вещь у того, кто не старается ее удержать».

(6) Я ничего не делаю по принуждению; я ничего не терплю против воли; я не раб божий, я божий последователь, тем более, что я знаю, что все на свете происходит по твердо определенному вечному закону. (7) Каждого из нас ведет судьба, и с первой минуты рождения определено, сколько кому осталось жить. Одна причина ведет за собой другую, длинная цепь событий определяет всякое происшествие и частной и общественной жизни. Надо мужественно переносить все, что случается, ибо то, что мы считаем случайностью, на самом деле происходит закономерно. Чему ты будешь радоваться, о чем плакать, — все это было изначально установлено; и хотя жизни отдельных людей на первый взгляд поражают разнообразием, смысл их сводится к одному: мы овладеваем обреченными на гибель вещами, и сами тоже обречены на гибель. (8) Так что же мы возмущаемся? Что жалуемся? На то мы и рождены. Пусть природа распорядится принадлежащими ей телами, как захочет; мужественные и всем довольные, мы будем думать о том, что погибает не наше достояние: наше все при нас.

Как поступает добрый человек? — Отдается на волю рока. Большое утешение — знать, что тебя тащит вместе со всей вселенной; мы не знаем, что распоряжается нашей жизнью и смертью, но знаем, что та же необходимость управляет и богами. Одно и то же необратимое движение увлекает за собой богов и людей. Сам творец и правитель вселенной, написавший законы судьбы, следует им; однажды издав приказ, он сам теперь вечно повинуется. — (9) «Отчего же, однако, бог был так несправедлив в распределении судеб, зачем для хороших людей он предначертал бедность, раны и горькую смерть?» — Мастер не властен изменить саму материю, но лишь может придать ей ту или иную форму. Есть вещи, которые невозможно отделить от других: они встречаются только вместе, нераздельно. Существа, тупые и ленивые от природы, рождающиеся для сна или для бодрствования, едва отличимого от сна, составляются из слабых, косных элементов. Чтобы получился муж, о котором стоило бы говорить, надо, чтобы действовал более сильный рок. Путь его не будет гладок: он должен будет подниматься и падать, бороться с волнами и направлять свой корабль меж водоворотов. Ему придется прокладывать себе дорогу наперекор фортуне, по каменистым кручам; сделать их ровнее и мягче — его задача. Золото получает пробу в огне, доблестный муж — в несчастье. (10) Посмотри, как высоко надо подняться добродетели, и ты поймешь, что путь ее не может быть безопасным:

Труден путь вначале и крут; отдохнувшие кони

Еле взбираются там поутру. Середина дороги

Так высока, что я сам порой от страха бледнею,

Глядя вниз на моря и на земли. Конец же дороги —

Чуть не отвесный обрывистый спуск; тут нужна осторожность,

Чтобы не сверзиться в пропасть; тут даже Фетида-богиня

Каждый вечер пугается вновь за меня и морские

Волны шлет мне навстречу, со дна поднимая…[134]

(11) Услышав эти слова, благородный юноша отвечал: «Эта дорога по мне; поднимаюсь. По таким местам стоит пройти, даже если мне суждено упасть». Его собеседник вновь пытается запугать отважную душу:

Трудно не сбиться с пути — по незнанию или со страху:

Помни, придется идти меж рогов угрожающих Бычьих,

В пасть кровожадного Льва, навстречу стрелам Кентавра[135].

А юноша в ответ: «Готовь обещанную колесницу! То, чем ты надеешься отпугнуть меня, лишь возбуждает мою решимость. Мне хочется бестрепетно встать там, где трепещет само Солнце». Искать безопасных путей — дело низкого труса и лентяя; добродетель стремится вверх.

6. (1) «Но как же все-таки бог допускает, чтобы с добрыми людьми случались несчастья?» — А он не допускает. Он ограждает их от подлинных несчастий: от преступлений и подлостей, от нечистых помышлений и корыстных замыслов, от слепого вожделения и от алчности, покушающейся на чужое добро. Он блюдет и защищает их самих: неужели кто-то станет требовать от бога еще и того, чтобы он охранял поклажу добрых людей? Впрочем, они сами снимают с бога подобную заботу: они презирают все внешнее. (2) Демокрит отказался от богатства, сочтя его лишь бременем для доброй души. Стоит ли удивляться, если бог порой допускает, чтобы с добрым мужем случалось то, чего добрый муж иногда сам себе желает? Добрым людям случается терять сыновей. Почему бы и нет? Ведь они иногда и сами их убивают[136]. Добрых людей убивают. Почему бы и нет? Ведь они иногда и сами налагают на себя руки. (3) Почему им приходится переносить жестокие невзгоды? Чтобы других научить терпению; они рождены в пример и поучение.

Итак, считай, что бог словно бы говорит нам: «Есть ли вам за что на меня пожаловаться, вам, кто возлюбил правду? Других я окружил ложными благами, посмеялся над пустыми душами, заставив их поверить в обманчивое сновидение длиною в жизнь. Я украсил их золотом, серебром и слоновой костью, но внутри там нет ничего хорошего. (4) Вы смотрите на них как на счастливцев; но взгляните не на то, что они выставляют напоказ, а на то, что прячут: они жалки, грязны, бесчестны, низки; они ухаживают за собой, как за стенами собственных домов, украшая только снаружи. Это не прочное, неподдельное счастье, а всего лишь оболочка, и притом тонкая. Пока ничто не нарушает их покоя и не мешает принимать такой вид, какой им хочется, они всякого могут ввести в заблуждение наружным блеском; но стоит случаю нарушить их равновесие или откинуть с них покров, как обнажается глубокая и истинная мерзость, прежде скрывавшаяся под заемным блеском.

(5) Вам же я даровал блага прочные, постоянные; их можно разглядывать со всех сторон, поворачивать как угодно — они будут казаться все больше и лучше. Я позволил вам не бояться страшного, презирать вожделения. Вы не блестите снаружи: ваши достоинства обращены вовнутрь. Так космос презрел внешнее и радуется созерцанию самого себя. Все благо я поместил внутри; ваше счастье в том, чтобы не нуждаться в счастии. — (6) “Да, но сколько выпадает на нашу долю горя, ужасов, непереносимо жестоких испытаний!” — Не в моей власти было избавить вас от этого, и потому я вооружил ваши души против всех невзгод; переносите их мужественно. В этом вы можете превзойти бога: он — по ту сторону зол, вы же можете подняться выше их. Презирайте бедность: никто не бывает при жизни так беден, как был при рождении. Презирайте боль: она уйдет от вас либо вы от нее уйдете. Презирайте смерть: это либо конец, либо переход куда-то. Презирайте фортуну: я не дал ей ни одной стрелы, которая могла бы поразить дух. (7) Главной моей заботой было избавить вас от всего, что могло бы заставить вас поступать против воли: вам всегда открыт выход. Не хотите драться — можете бежать. Вот почему из всех вещей, которые я счел необходимыми для вас, самой легкодоступной я сделал смерть. Я поместил душу на покатом месте: от малейшего толчка она скользнет к выходу; приглядитесь и увидите, какая короткая и удобная дорога ведет на свободу. Я не заставляю вас ждать у выхода так же долго, как у входа. Если бы человек умирал так же долго, как рождается, фортуна забрала бы слишком большую власть над вами. (8) Всякое место, всякое время могут научить вас, как легко отказаться от жизни и кинуть назад природе полученный от нее дар. Стоя пред алтарем, глядя на торжественные обряды священнодействия, внимая молитвам о продлении жизни, учитесь смерти. Вот тучные быки валятся замертво от крошечной раны, и человеческая рука одним ударом поражает могучих животных; тоненький нож перерезает связку на затылке, разъединяя сочленение, связывающее голову с шеей, и вот вся громадная туша валится наземь.

(9) Дух спрятан неглубоко; чтобы выпустить его, не нужно непременно железо; не надо пронзать грудь глубокими ранами в поисках обиталища души: смерть везде под рукой. Я не назначал определенного места для смертельных ударов: этой цели можно достичь любым путем. А само то, что зовется умиранием — когда душа отходит от тела — свершается с молниеносной быстротой, какую не в силах воспринять наши чувства. Стянется ли удавка на шее, заткнет ли вода дыхательные пути, разобьется ли голова от падения на твердую землю, или попавший внутрь огонь перережет круговой бег души в теле, — как бы это ни произошло, оно произойдет быстро. Что, краснеете? Вы так долго боитесь того, что происходит так быстро!»