I РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

I

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

В древней Греции религия не находилась в борьбе с наукой, в современном смысле этого последнего слова, т. е. с совокупностью положительных знаний, добытых людьми; но религия сталкивалась тогда с философией, включавшей в себя все попытки рационально истолковать как, явление мертвой и живой природы, так и традиционные человеческие верования.

Философия в значительной степени была порождением самой религии.

Эта последняя в древней Греции не имела в своем распоряжении организованного жречества. Поэтому она не выражалась в неподвижных и обязательных догматах. Она ничего не предписывала кроме обрядов, известных внешних действий, входивших в жизненный обиход гражданина. Она была вместе с тем богата легендами, мифами, которые пленяли фантазию, наставляли ум, и в то же время вызывали на размышление. Откуда явились эти легенды? Без сомнение источником их считали забытые божественные откровения; но религиозные легенды так прихотливо разветвлялись, были так разнообразны, так подвижны, а во многих случаях являлись настолько противоречивыми, младенческими, шокирующими и нелепыми, что нельзя было не видеть в них на ряду с божественным откровением дела рук человеческих. Попытаться отделить в мифах первоначальное содержание от позднейших случайных наслоений было бы тщетным предприятием. К тому же грек, артист по природе, сознательно играет с своим объектом даже в том случае, когда речь идет о богах; он пренебрегает точным смыслом тех повествований, которые он рассказывает. С другой стороны, боги эти, сообщившие по преданию зачатки священных легенд человеку, сами несовершенны и ограничены: они сами не далеко ушли от человека. Таким образом философия могла развиваться очень свободно в недрах и под защитою самой народной мифологии.

Философия начинает, разумеется, с того, что отрекается от своей кормилицы и нападает на нее. „Люди создали богов“, говорит Ксенофан, „богам они сообщили свою собственную наружность, свои чувства, свой язык. Если бы быки умели рисовать, они придали бы своим богам бычачий вид. Гомер и Гезиод приписали богам все, что есть у людей позорного и преступного“. Светила, заявляет Анаксагор, вовсе не суть божества: это раскаленные массы, по природе своей совершенно такие же, как земные камни. Некоторые софисты издеваются над самими богами. „У меня нет охоты исследовать, существуют или не существуют боги“, говорил Протагор, „многое препятствует мне в этом, а именно темнота предмета и краткость жизни человеческой“.

Так росла философия, фрондируя против религиозных верований, возвышаясь над ними, или относясь к ним с полнейшим индифферентизмом; духовно она была независима, была свободна даже в политическом смысле, — ибо если некоторые философы и подверглись преследованиям, то лишь за отдельные детали своих учений, казавшиеся враждебными народной религии.

Это развитие философии было не чем иным, как развитием интеллекта и разума человеческого; и мыслители так страстно верили в разум, что мечтали создать из него основное начало человека и вселенной.

Задача, которую с этого момента ставит перед собою разум, состоит в том, чтобы доказать самому себе свою реальность и свою мощь перед видом слепой необходимости космического потока явлений, перед лицом безразличного ко всему случая, являющегося, по-видимому, единственным законом мира.

В этой работе он вдохновлялся рассмотрением искусства, где мысль художника сталкивается с чуждой ей материей, без которой она не могла бы реализоваться… Материя эта обладает своей формой, своими законами, своими собственными стремлениями; она равнодушна или даже враждебна той идее, которую она должна выразить по замыслу художника. И однако художник покоряет ее; мало того, он заставляет ее с величайшею гибкостью и грацией носить искусственную форму. Теперь кажется уже, что мрамор сам стремится изображать Палладу или Аполлона, что скульптор только освободил эти скрытые в нем потенции.

И не находится ли разум в аналогичном положении перед лицом слепой необходимости, „Ананке“? По Платону, по Аристотелю „Ананке“, грубая материя, в основе своей не враждебна разуму и мере. Чем тщательнее исследуется природа разума и материи, тем очевиднее становится их взаимная близость, связь, единство. Аристотель показывает, что в материи, на первый взгляд совершенно хаотичной, уже имеется форма. Материя в сущности есть не что иное, как потенциальная форма. Итак разум существует и обладает реальною мощью, так как без него ничто не могло бы пребывать в своей данной форме, но все возвращалось бы в хаос. Мы стенаем под ударами жестокой судьбы, мы жалуемся на несчастья и непрочность нашей жизни, и в этом мы правы; но хаос есть лишь одна сторона вещей; тот, кто рассматривает их при свете разума, в них самих открывает разум.

Греческие философы стремились представить как можно более высоким, как можно более могучим этот разум, роль которого в природе была ими определена в указанном выше смысле. И чем более они вдохновлялись им, тем более разум по сравнению с существами, причастными материи и смерти, казался тем бытием, которое по преимуществу заслуживает предиката „божественный“, наудачу расточаемого народной религией. Вся природа подвешена к разуму, но вся природа не в состоянии с ним сравняться, говорил Аристотель, и показав существование мысли в себе, существование совершенного разума, он назвал этот разум б о г о м. Итак, если разум отвернулся от традиционной религии, то только для того, чтобы на почве самого познание природы основать новую, более истинную религию.

Необходимо к тому же отметить, что в представлении греков бог-разум не является абстракцией или отвлеченным рассуждением. Это — власть природы, это — царь, управляющий всеми вещами. Ему именно и должно принадлежать имя „Зевс“. „Вся эта вселенная, вращающаяся в небесах, говорит старик Клеант, обращаясь к Зевсу, сама собою движется туда, куда ты ее направляешь. Твоя рука, держащая молнию, подчиняет вселенскому разуму все вещи, как самые малые, так и самые большие. Ничто нигде не совершается без тебя, — ничто, если не считать дел, совершаемых злодеями в их безумии. Но ты можешь из нечетного числа сделать четное; ты превращаешь раздор в согласие; под взглядом твоим ненависть становится дружбой. Боже, ты, который за тучами повелеваешь. громом, извлеки людей из их мрачного невежества! Отче, разгони тучи, затемняющие их души! И сделай их причастными тому разуму, при помощи которого ты столь справедливо правишь всеми вещами, дабы мы воздали тебе честь за честь, без устали прославляя дела твои, как это приличествует смертным. Ибо ни для смертных ни для богов нет жребия более высокого, как вечно славить достойными словами вселенский закон“.

Такова философская религия. Не является ли она непримиримым врагом религии народной? не представляет ли в ее главах сплошную фантазию, путаницу и хаос все содержание этих мифов, освященных долговременным поклонением? Народ обожествил небесные светила. Но разве светила в своих идеально правильных движениях не являются прямым обнаружением закона, т. е. разума, Бога? Народ почитает Юпитера, как даря богов и людей. Не скрывается ли под этим верованием предчувствие той связи, которая соединяет между собою все части вселенной, образуя из них как бы единое тело, подчиненное общей душе? Религия предписывает уважение к законам, верность долгу, почтение к умершим; она указывает опору слабости человеческой в богах-промыслителях. Не есть ли она и в этом случае истолковательница и помощница разума? Разум, который есть истинный бог, не представляет чего-либо абсолютно недоступного для человека: человек причастен ему. Итак, религиозные верование могут иметь человеческое происхождение и в то же время быть достойными уважения. Задача философии состоит в том, чтобы углубить скрытую связь между традиционными доктринами и вселенским разумом и поддержать в этих доктринах все то, что содержит в себе крупицу истины.

Таков тот путь, которым философия пришла мало» помалу к примирению с религией. Уже Платон и Аристотель приемлют традиционное верование в божественность неба и небесных светил и вообще ищут в мифах следов и зародышей философской мысли.

У стоиков разум, принимая пантеистический характер, становится главной частью души человеческой и в то же время основным началом и конечною целью всех вещей; в этой форме он неизбежно присутствует во всяких естественно зародившихся верованиях человека, во всем том, что научает людей возвышаться над их личными мнениями и страстями. Конечно, мифы, легенды, религиозные обряды не заслуживают ничего кроме презрения, поскольку они низводят богов до уровня человека или еще ниже. Но в основе этих повествований, если мы сумеем их понять, если мы под их буквальным смыслом раскроем их смысл аллегорический, мы найдем истину. Зевс есть образ Бога, ибо он своим единством и своим всемогуществом связывает между собой все вещи; второстепенные боги суть символы божественных потенций, каковые проявляются в многочисленности и разнообразии элементов, в продуктах земли, в великих людях, благодетелях человечества. Тот же самый Зевс, в зависимости от того, с какой стороны мы его рассматриваем, оказывается то Гермесом, то Дионисом, то Гераклом. Геракл — это сила, Гермес — божественное познание. Культ Геракла есть почитание усилия, напряжения, прямоты, и презрение к трусости и сластолюбию. Увлеченные на этот путь, стоики не могли остановиться, и фантазия их на почве аллегорического толкование мифов не знала никакой меры. Они увлекались желанием спасти возможно большую часть из народных верований и обрядов, полагая, что разум, раз он должен иметь силу не только для избранных, но и для всех людей, должен облекаться в различные формы, отвечающие различным уровням развития людей.

Последним замечательным проявлением философского духа греков был неоплатонизм, который, рассуждая о сущности разума, хотел в своем учении о бесконечном едином подняться над самим разумом. Но чем трансцендентнее становилось божество неоплатоников по отношению к вещам, по отношению к жизни и самой мысли, тем сильнее ощущалась неоплатониками необходимость ввести между низшими и высшими формами бытия иерархию промежуточных существ. Этот то промежуточный слой как раз и совпал с областью народно-религиозных представлений. Боги народной религии, близкие слабостям человеческим, протягивают нам руку помощи, чтобы поднять нас к верховному богу. И Плотин, а также ученик его Порфирий, мало-помалу оправдывают с точки зрение разума все элементы традиционной религии: мифы, священные предания, культ св. изображений, молитву, жертвоприношения, чародейство. В качестве символов, вставленных между тем, что воспринимается чувствами, и тем, что доступно только разуму, все эти вещи хороши и истинны, ибо они необходимы для того, чтобы обратить людей к невещественному и неизреченному.