I. ДОКТРИНА ГЕККЕЛЯ ОТНОСИТЕЛЬНО РЕЛИГИИ И НАУКИ

I. ДОКТРИНА ГЕККЕЛЯ ОТНОСИТЕЛЬНО РЕЛИГИИ И НАУКИ

По мнению Геккеля, пора покончить с этой традицией взаимного дипломатничание и абстрактных метафизических контроверз, на почве которой проблема всегда исчерпывается тем, что понятие религии и понятие науки, худо ли, хорошо ли, но во всяком случае чисто словесным образом приспособляются друг к другу. Надо наконец сопоставить открыто не пустые метафизические сущности, не религию в себе и науку в себе, а религию и науку, как они существуют в действительности, в их специфическом реальном содержании, сопоставить те выводы, к которым они приходят, те принципы, на которые они опираются. Такую попытку предпринял, например, Дрэпер в своей известной книге Conflict of Science and Religion (1875), такую попытку предпринимает и сам Геккель, точно определяя условия конфликта и метод, ведущий в его разрешению.

Оставим в стороне, говорит он в начале своих „Мировых Загадок“, как римский папизм, так и правоверные протестантские секты, которые ничуть не уступают ему в своем невежестве и в своих грубых суевериях. Перенесемся на точку зрение либерального протестантского пастора, который получил хорошее среднее образование и отводит в своем просвещенном сознании достаточное место правам разума. И вот тут то, на ряду с моральными поучениями и гуманитарными чувствами, вполне гармонирующими с нашими идеями, мы наталкиваемся на такие представление о Боге, о мире, о человеке, которые прямо противоположны данным научного опыта… *)

Вот некоторые образчики этих несообразностей.

Человек для нашего пастора является центром и целью всей земной жизни и, в конечном счете, всей вселенной.

Возникновение и сохранение мира объясняется так называемым творением и промыслом божиим. Это творение аналогично работе инженера, который, желая дать образчик своего искусства, разрабатывает идею более или менее сложной машины, набрасывает ее план и наконец строит ее, пользуясь подходящими для этой дели материалами. Затем он наблюдает за работой своей машины, охраняя ее от снашивание и случайных поломок.

Так как Бог создан по образцу человека, то нет ничего проще, как объявить, что он создал человека по своему подобию. Отсюда третий догмат, довершающий апофеоз человеческого организма: природа человека двойственна; человек состоит из материального тела и нематериальной души, вдохнутой в него Богом. И душа его, обладающая бессмертием, является в этом мире лишь временным жителем бренного тела.

Эти догматы образуют основу моисеевой космогонии. В своих существенных элементах они входят в состав многих других религий. Сущность их — антропоморфическое представление о природе, как об искусственном продукте некоторой сверхприродной силы. Ничто, имеющееся в природе, не возникает из нее самой. Вот, создавший природу и охраняющий ее, по своему произволу распоряжается теми законами, которые ею управляют, и сами законы эти не что иное, как проявление свободной воли Творца.

Основа этих догматов — предание, т. е. передача из поколение в поколение сведений, доставленных сверхъестественным откровением.

Таковы положения, утверждаемые религиями. Посмотрим теперь, что говорит о тех же самых предметах наука.

Необходимо точно определить ту позицию, которую должен занять ученый, желая ответить на этот вопрос.

Метафизики говорят обыкновенно, что предметы, о которых идет здесь дело, не касаются науки, что они безусловно выходят за пределы компетенции ее орудий познания. И некоторые ученые, довольствуясь своими лабораторными работами, действительно не интересуются вопросами, которых нельзя разрешить при помощи инструментов и вычислений. Мы знаем только факты, говорят эти ученые, из-за деревьев не видящие леса. Вот источник того недоразумения, которое все более и более укрепляется в умах. Благодаря тому, что профессиональные ученые, по трусости ли, или из презрения, или вследствие индифферентизма, воздерживаются от обсуждение вопроса, теологи и метафизики продолжают безнаказанно догматизировать. Получается впечатление, что наука и религия живут в совершенно различных мирах, так что положение их никогда не могут столкнуться между собой. Видимость эта будет поддерживаться до тех пор, пока наука будет ограничиваться эмпирическими исследованиями, пренебрегая вопросами философского порядка. Наука начала с исследование деталей: это было в порядке вещей, это придало точность и определенность достигнутым ею результатам. Но пора и ей приступить, с своей стороны, к обобщениям, и в этих, тревожащих умы человеческие, вопросах о происхождении вещей противопоставить аргументы опыта и разума догматам чувства и воображения. Пришло наконец время создать научную философию, т. е. рациональное истолкование результатов науки, и рассмотреть здесь вопросы, до сих пор составлявшие монополию теологов и метафизиков.

Вот тот вывод, который по Геккелю вытекает из современного состояние науки, созданного трудами таких людей, как Ламарки, Гете, Дарвин. Благодаря открытиям и теориям этих великих людей мы теперь ясно видим, каковы главнейшие законы природы и каково их значение.

Философия, возникающая из науки, может быть резюмирована в двух словах: монизм и эволюционизм. С одной стороны бытие едино, все существа имеют одинаковую природу, так что всякие различия между ними носят количественный характер, являются различиями в степени. С другой стороны, бытие не есть нечто неподвижное, в нем заложено начало изменчивости: изменения, в основе своей чисто механические и подчиненные непоколебимым законам, являются источником разнообразия существ, которые, таким образом, представляют продукт совершенно естественного творения.

С высоты этой философии должна отныне наука рассматривать те вопросы, которыми занимается религия.

Таким образом, с этой точки зрения, наука должна противопоставить религиозным догматам свои диаметрально противоположные выводы.

Согласно научной философии, человек не может быть центром и целью вселенной. Человек есть звено в цепи существ, связанное с другими звеньями совершенно таким же образом, как черви связаны с протистами или рыбы с червями. Превосходство его есть лишь один из частных случаев тех необычайных успехов, которые в течение мировой эволюции сделали позвоночные по сравнению со своими сородичами.

Искусственному творению мира наука противопоставляет естественное творение. Природа в себе самой заключает все те силы, которые необходимы для того, чтобы произвести все встречающиеся в ней формы бытия. Виды произошли одни из других путем закономерных превращений, порядок которых мы в настоящее время в состоянии точно определить. И, таким образом, миф творения наука замещает естественной историей мира.

Догмат о бессмертии души находится в не менее резком противоречии с наукой, для которой человеческий индивидуум, подобно всем другим существам, есть лишь преходящее собрание материальных частиц.

Общая основа всех религиозных догматов есть антропоморфизм, искусственное творение, сверхъестественное бытие. Этим понятиям наука противополагает натурализм, принцип непрерывности, естественное творение. В природе не существует ничего такого, что не объяснялось бы самою природой. Ни до природы, ни над нею нет решительно ничего. Для того, кто понимает значение законов природы, в особенности значение естественного подбора и эволюции, природа сама есть свой творец и источник своего прогресса. Наука находится в таком же отношении к религии, как Дарвин к Моисею.

Противоположности доктрины соответствует противоположность оснований. Религии покоятся на откровении, наука знает только опыт. Ни одна идея не имеет в ее глазах ценности, раз она не является ни выражением непосредственно данных фактов, ни результатом поведения, определяемого естественными законами и ассоциацией идей.

Таким образом отныне религиозная иллюзия невозможна, если только мы не будем нарочно закрывать себе глаза, чтобы не видеть истины. Рассматривая современную науку, как она создана Ламарками, Дарвинами, мы находим прямую противоположность, абсолютную несогласимость между утверждениями науки и утверждениями религии в области основных вопросов бытия и познания. Поэтому просвещенный и последовательный ум не может одновременно признавать и то и другое. Ему необходимо сделать выбор.

Но философия монистического эволюционизма, или научная философия, создавшая этот конфликт, дает в то же время средства для его разрешения.

Согласно этой философии, ум, воспитанный научными методами, не может колебаться ни в одном из пунктов, где обнаруживается указанный конфликт. Убеждение в том, что откровение, вера, т. е. в последнем счете эмоция и чувства представляют не только субъективные состояния сознания, но также источник познания, свойственно низшей стадии интеллектуального развития, превзойденной современным человеком. Человек, стоящий на высоте современного развития, знает, что познание доставляется нам исключительно опытом и размышлением, соединение которых образует то, что мы называем разумом. Правда, разум не принадлежит к одинаковой степени всем людям. Он развился в человеке благодаря прогрессу культуры; и даже в настоящее время человек, чуждый современной культуре, обладает разумом ровно настолько же, насколько наши ближайшие родственники среди млекопитающих: обезьяны, собаки или слоны.

Признав указанные выше принципы, человек не может не присоединиться к выводам научной философии. Ибо выводы эти, бывшие до Ламарка и Дарвина лишь взглядами, после работ этих ученых стали опытными истинами в такой же степени, как, например, законы физики. Великий прогресс XIX века, аналогичный тому, который был осуществлен Ньютоном в ХVII веке, состоит в том, что биологические явление сведены к таким же естественным и механическим законам, какие господствуют среди мертвой природы. В настоящее время благодаря методическому наблюдению и опыту мы совершенно точно знаем, что одни и те же великие вечные законы, законы железные, действуют в жизненных проявлениях животных и растений, в росте кристаллов, в силе расширение пара.

Тот универсальный натурализм, который наука ставит на место искусственного сверхнатурализма религий, является в наше время не просто гипотезой, отвечающей требованиям научного духа, а фактической истиной.

Быть может, это заключение кому-нибудь покажется слишком смелым. Из того, что в настоящее время мы объясняем механически, т. е. научно, известное число явлений, которые некогда казались необъяснимыми без вмешательства сверхъестественных сил, еще не следует, что все будет объяснено или, хотя бы, может быть объяснено этим методом. Верно ли, что наука совершенно и навсегда изгнала тайну? а если тайна остается, если в некоторых пунктах вселенной она может остаться навсегда, не сохраняет ли под собой почву религия со своими эмоциями, со своими откровениями? Откуда же, если не отсюда, проистекает убеждение, что человеческий ум со всех сторон окружен непроницаемыми тайнами? И не потому ли человек обращается к откровению, что оно дает ему ответы на известные вопросы, которых он не может решить разумом.

Еще совсем недавно, говорит Геккель, в 1830 году, на заседании берлинской академии наук, посвященном чествованию памяти Лейбница, профессор Эмиль Дюбуа Реймон заявил, что в мире есть семь загадок, из которых по меньшей мере четыре абсолютно неразрешимы. Ignorabimus! („не узнаем!“), — таково будет по этим вопросам последнее слово науки. Эти четыре неразрешимые загадки по Дюбуа Реймону таковы: сущность материи и силы, происхождение движения, происхождение элементарного ощущение и свобода воли (предполагая, конечно, что субъективное сознание свободы не рассматривается, как иллюзия). Три остальные загадки: происхождение жизни, кажущаяся целесообразность природы, происхождение мысли и языка могут быть, хотя и с величайшими трудностями, сведены к механизму научного объяснения.

Против такого рода заявлений надо по мнению Геккеля бороться со всею возможной энергией, ибо они все ставят под знаком вопроса. Если тайна допущена в одном пункте, что мешает ей появиться в другом? Необходимо настаивать, что в наше время наука в праве провозгласить абсолютно: в мире для человека нет больше тайн.

Трудности возникают здесь лишь вследствие того, что сначала под именем материи разумеют нечто совершенно бесформенное и инертное, а затем спрашивают себя, каким образом из этой пустоты могли возникнуть такие вещи, как сила, движение, ощущение? Но гипотеза, от которой при этом отправляются, совершенно произвольна и фантастична. Такого субстрата нельзя ни представит себе, ни найти в опыте. Наука, признающая только факты, не может исходить ив основание подобного рода. Данное, не сводимое ни на что дальнейшее, а следовательно первичное для науки, есть не пассивная, неопределенная субстанция» неспособная к движению и действию без толчка или возбуждение извне, а субстанция, по существу своему одушевленная и в то же время протяженная, т. е. материя и сила или дух.

„Мы полагаем вместе с Гете, говорит Геккель, что ни материя не может существовать и действовать без духа, ни дух без материи. И мы примыкаем к широкому монизму Спинозы: материя, или субстанция бесконечно протяженная, и дух, или субстанция чувствующая и мыслящая, суть два основные атрибута или первичные качества некоторой, обнимающей собой все вещи, божественной сущности или мировой субстанции“ ¹⁹).

В этих понятиях нет решительно ничего мистического. Они покоятся: во-первых, на законе сохранение материи и законе сохранение силы, установленных один Лавуазье, другой Мейером и Гельмгольцем, — во-вторых, на единстве обоих этих законов, единстве, которое наука вынуждена признать, которое в конечном счете есть необходимый вывод из самого принципа причинности.

Гете в своих Wahlverwandtschaften показал, что сродство, испытываемое людьми, есть лишь усложнение сродства, обнаруживающегося между частицами физических тел. Непреодолимая страсть, привлекающая Париса к Елене, заставляющая его забыть все требование разума и морали, есть та же самая бессознательная сила притяжения, которая заставляет сперматозоид внедриться в яичко, чтобы оплодотворить его; это то же самое стремительное движение, которое присоединяет два атома водорода к одному атому кислорода, чтобы образовать молекулу воды. Итак, мы имеем все основание сказать вместе со стариком Эмпедоклом, что любовь и ненависть управляют элементами. Этот взгляд гения в настоящее время есть факт, установленный опытом.

Таким образом, Геккель считает доказанным, что сам атом обладает известным зачатком чувств и склонности, т. е. зачатком души. То же самое следует сказать о молекулах, составленных из двух или нескольких атомов, и о соединениях этих молекул, все более и более сложных ²⁰).

Соединение эти образуются чисто механическим способом, но именно в силу самого усложнение механизма, усложняется и дифференцируется вместе с элементами материальными элемент психический.

Опираясь на изложенные принципы, наука разрешает или, по крайней мере, приобретает уверенность, что она может разрешить все вопросы.

Началом всего она считает на ряду с весомой и инертной материей материю невесомую или эфир, который находится в вечном движении и непрерывно влияет на материю весомую, испытывая с ее стороны обратное воздействие. Этих элементов, раздвояющих в себе мировую субстанцию, достаточно для того, чтобы уяснить себе главнейшие явление природы.

Но наука еще ничего не достигла, если она не разобралась в наиболее обширной и трудной из всех проблем, представляющихся уму человеческому: в проблеме происхождение и развииия мира. И вот для решение этой то проблемы она обладает отныне. магическим словом, завещанным ей Ламарком и Дарвином: Эволюция. По законам эволюции одни существа естественно происходят из других; их развитие, их создание объясняется простым действием однообразного механизма. Правда тысячи проблем еще остаются неразрешенными; но тех, которые уже разрешены, совершенно достаточно, чтобы доказать, что все частные вопросы, касающиеся творения, неразрывно связаны между собой, что они представляют из себя одну проблему, охватывающую все вещи, и что ключ к решению одной проблемы является поэтому ключом к решению всех остальных.

Но каково же происхождение самой эволюции? Быть может приходится приписать ее действию сверхъестественного начала и таким образом по отношению к миру в целом сохранить то самое чудо, которое было изгнано из его отдельных частей?

Мы были бы вынуждены к этому выводу, если бы приняли за основное начало материю, лишенную силы, и потому неспособную эволюционировать самостоятельно. Но та одушевленная субстанция, которую мы допустили, в себе самой заключает источник изменение и творения. Она не исключает Бога, она сама есть Бог, Бог внутренний, тожественный с природой. Если ученый отвергает теизм, то не менее решительно отвергает он атеизм. Для него Бог и мир едино суть. Пантеизм — вот научное миросозерцание.

Таким образом перед лицом современной науки исчезают мнимые загадки, связанные с вопросом о происхождении материи, силы, движение и ощущения. Что же касается вопроса о свободе воли, который в течение двух тысяч лет занимал мир и породил такое множество книг, заполняющих наши библиотеки пыльным хламом, то и он в настоящее время представляет не более, чем воспоминание. Какое значение могут иметь смутные внушение чувства при сопоставлении с выводами науки? Конечно, воля не есть сила инертная. Это способность к реакциям автоматическим и сознательным, имеющая определенное направление, оказывающая известное влияние. Но импульсы, неотделимые от жизни, объясняют это свойство; что же касается образа действия, присущего воле, то здесь усматривают свободу лишь потому, что, применяя абстрактный и дуалистический метод метафизиков» отделяют эту способность от условий ее существования. Нет воли, как чего-то обособленного от тех обстоятельств, под влиянием которых она действует. Всякая действительная воля обременена тысячью определенных импульсов, отложившихся в ней благодаря наследственности. И каждое из ее решений есть приспособление преобладающей склонности к окружающим обстоятельствам. Наиболее сильный мотив получает преобладание механически, в силу законов, управляющих статикой эмоций. Если отвлеченная и словесная воля кажется свободной, то воля конкретная причинно определена, как и все вещи нашего мира.

Итак, все загадки Дюбуа Реймона разрешимы; мало того, в настоящее время они уже разрешены. Нет ничего непознаваемого. Есть только непознанное; и отныне наше незнание касается не принципов вещей, а только их отдельных частностей. То обстоятельство, что незнание это громадно и навсегда должно остаться значительным, не имеет существенного значение для философа.

Выло бы однако ошибкой провозгласить просто на просто: нет более никаких загадок. Одна загадка остается и остается неизбежно: это проблема субстанции. Что представляет из себя эта чудесная сила, которую ученый называет „Природа“ или „Вселенная“, идеалист—„Субстанция„или „Космос“, верующий— „Творец„или „Бог“? Можно ли утверждать, что изумительный прогресс современной космологии решил проблему субстанции или, по крайней мере, приблизился к ее решению?

На деле последняя основа природы известна нам не лучше, чем Анаксимандру и Эмпедоклу, Спинозе и Ньютону, Канту и Гете. Мало того, мы должны признаться, что сущность этой субстанции становится для нас все более таинственной, все больше загадочной, по мере того как мы глубже познаем ее атрибуты и ее эволюцию. Мы не знаем той „вещи в себе“, которая действует за познаваемыми нами явлениями.

Но к чему так беспокоиться по поводу этой вещи в себе, раз мы не имеем способа ее изучить, раз мы не знаем даже с достоверностью, существует ли она? Предоставим метафизикам бесплодную возню с этим неосязаемым фантомом, и в качестве ученых и реалистов обратимся лучше к тем колоссальным успехам, которые сделала наша наука и наша философия ²¹).

* * *

Итак в итоге очной ставки религии и науки оказывается, что отстаиваемые ими позиции прямо противоположны, причем философское испытание той и другой стороны совершенно уничтожает догматы религии в пользу выводов науки. Следует ли отсюда, что религии всецело относятся к области прошлого на ряду с другими явлениями, уничтоженными временем, имеющими исключительно исторический интерес?

Можно подписаться под этим выводом, если рассматривать религию и науку, как два отвлеченные учения, оторванные от их общей опоры, живой души человеческой. Но религия не есть изобретение, предназначенное для удовлетворение тщеславия теологов: она отвечает известным существенным потребностям человека; и пока не будет доказано, что потребности эти могут найти себе полное и совершенное удовлетворение в другом месте, разрушенная религия будет снова возрождаться, несмотря ни на что, и будет возрождаться с полным правом, в качестве действительно необходимого фактора человеческой жизни.

Одною из этих настоятельных потребностей духа человеческого, от которых невозможно отвертываться, является стремление объяснить себе происхождение и природу вещей. Этот запрос наука оставляет без удовлетворения, поскольку она ограничивается регистрацией явлений и исследованием частных законов. И только научная философия сообщает науке все ее значение, выводя из опытных открытий решение великих загадок мира. Таким образом, в теоретической области устранение религии есть в настоящее время совершившийся факт.

Но человек имеет не только теоретические потребности; ему присущи также потребности практические. Он есть не только разум, но также сердце и чувство; и этот элемент его природы, будучи не менее реальным и существенным, должен с своей стороны получить удовлетворение. Наука получит право дать религии чистую отставку лишь тогда, когда она сумеет лучше, чем теперь, и лучше своей соперницы удовлетворить не только ум человека, но и его сердце.

Ученый, выработавший из себя философа, умеющий довести до конца те индукции, начало которым доложено наукой, чужд всяких сомнений в этом вопросе. В его глазах практическое значение науки не меньше ее теоретического значения. Он в состоянии доказать, что наука своими учениями о мире и жизни способна, и только она одна способна удовлетворить сердце человека.

Но он не может отрицать, что эта перспектива имеет пока преимущественно теоретическое значение. На деле практическое действие науки не может быть сразу осуществлено во всех деталях. Надолго еще тут останутся пробелы, которые будут заполняться религиями. И не только фактически религии сохранятся до тех пор, пока наука не окажется в состоянии взять на себя все выполняемые ими функции, но и принципиально сохранение их в течение этого периода придется рассматривать, как полезное и желательное в известных отношениях.

Итак, недостаточно теоретически провозгласить уничтожение религий. Фактически они существуют, и в течение известного времени им будет еще принадлежать существенная роль. Поэтому необходимо, чтобы наука жила в мире с ними, необходимо найти связь между религией и наукой.

И связь эта осуществляется философией, разумеется монистической и эволюционистской, гарантирующей для будущего времени исключительное господство науки.

Эта философия, доведенная до своих крайних практических последствий, прнводит к культу Истины, Добра и Красоты реальной троицы, призванной занять место воображаемой троицы теологов ²²).

Каково же с точки зрение этой троицы должно быть отношение монизма к религии, которую обыкновенно считают самой высокой: к христианству?

Поскольку дело касается Истины, монизм решительно ничего не может сохранить из, так называемого, религиозного откровения. Откровение это проповедует потустороннее царство, не имеющее для нас никакого смысла, оно низводит до степени призрачных явлений то, что для нас есть единственная реальность.

В понимании Красоты противоречие между монизмом и христианством особенно громадно. Христианство учит презрению к природе, старается внушить отвращение к ее очарованиям, проповедует борьбу с естественными склонностями. Оно превозносит аскетизм, хочет, чтобы тело человеческое было истощено и лишено привлекательности. Оно не доверяет искусству, создание которого всегда могут стать для человека идолами, заменяющими Бога. То, что называют христианским искусством, в действительности во все времена представляло из себя протест живого воображение против непримиримой духовности христианства. Что общего имеют, например, обширные, великолепные готические соборы с религией, для которой земля есть только долина слез? Христианское искусство есть внутреннее противоречие.

Напротив, монизм по существу своему натуралистичный, является другом красоты, которую он рассматривает, как самостоятельную ценность. Он должен поэтому изгнать христианство ив области искусства точно так же, как и из области науки.

Остается культ Добра. Здесь монистическая религия совпадает в значительной своей части с религией христианской. Само собою разумеется, речь идет только о первоначальном и чистом христианстве, каким оно выступает в евангелиях и в посланиях апостола Павла. Большинство моральных предписаний этого христианства представляют заповеди любви и терпимости, сострадание и взаимной поддержки, — заповеди, к которым монизм всецело присоединяется. Впрочем, заповеди эти не являются открытием христианства: они гораздо старше последнего. На практике они столь же часто соблюдаются неверующими, как нарушаются верующими. Кроме того адептами религии откровение они зачастую преувеличиваются; альтруизм раздувается в такой степени, что совершенно поглощает эгоизм, — монизм, наоборот, старается сохранить в равновесии оба эти стремления, одинаково естественные для человека. Но поскольку христианская религия, способствуя торжеству этих существенных принципов, соблюдает надлежащую меру, она может содействовать моральному прогрессу и быть союзницей монизма. Поэтому, с этой точки зрения, она заслуживает активной поддержки во имя самого монизма.

Таким образом, этот последний образует искомое связующее звено между религией и наукой.

В общем, линия поведение должна состоять в том, чтобы разумно пользоваться религиями, стараясь мало-помалу сделать их содействие бесполезным, подобно тому, как для перехода через реку мы пользуемся мостками, которые вам совершенно ненужны, раз мы уже достигли противоположного берега.

Первая мера, которую необходимо предпринять в этих видах, это достигнуть полного отделение церкви от государства, чтобы лишить церковь искусственной поддержки со стороны государства и заставить ее жить исключительно на свои собственные средства.

Необходимым положительным дополнением к этой отрицательной мере является реформа воспитания. Воспитание есть великое общественное дело, которое надо освобождать от влияние религии. Воспитание должно иметь своею целью формирование человека, всего человека; оно должно воздействовать на чувства не менее, чем на интеллект, на религиозную душу не менее, чем на познающий ум.

Общественное воспитание не может принять никакой конфессионной формулы: он исключает эти формулы из школы, оставляя их на долю воспитания в семье. Общественное воспитание применяет к делу и проповедует принципы научной морали, т. е. то практическое учение, которое вытекает из эволюционистского монизма. Оно не игнорирует существующие религии, но делает их предметом новой науки: сравнительной религии. Мифы и легенды христианства рассматриваются в той последней не как истины, а как поэтические вымыслы, аналогичные мифам греков и римлян. Этическое и эстетическое значение мифов не уменьшится от того, что они будут сведены к своему действительному источнику, человеческому воображению: ценность их от этого только вырастет.

Человек будущего, обладая наукой и искусством, тем самым будет обладать и религией; он не будет, поэтому, чувствовать потребности замкнуться в ограниченном пространстве, называемом церковью. Везде в этом обширном мире на ряду с жестокой борьбой за существование он найдет печать Красоты, Истины и Добра; таким образом церковью его будет вселенная. Но так как всегда будут люди, склонные удаляться в богато украшенные храмы, чтобы сообща отправлять там свой культ, то произойдет нечто аналогичное тому, что имело место в XVI столетии, когда часть католических церквей попала в руки протестантов: еще более значительное количество церквей перейдет от христиан к обществам монистов ²³.