III НАУКА, РАССМАТРИВАЕМАЯ КАКЪ СОЮЗНИЦА РЕЛИГИИ

III

НАУКА, РАССМАТРИВАЕМАЯ КАКЪ СОЮЗНИЦА РЕЛИГИИ

Вопреки той материалистической и натуралистической репутации, которой пользуется наука, многие профессиональные философы и ученые упорно настаивают на том, что ни методы, ни содержание науки не сталкиваются враждебно с принципами религии. Есть среди них и такие — и это далеко не самые незначительные, которые считают возможным отстаивать схоластическое учение о двух различных по происхождению, но совпадающих по цели путях, и в самых доктринах современной науки находят зачатки религиозных догматов.

Так, некоторые ученые в современном эволюционизме усматривают намеки на религиозные догматы личного божества, творения, грехопадения, действительности молитвы и бессмертия души ³⁷). Так, выдающийся физик ³⁸) предлагает в качестве последнего вывода современной науки евангельское „отче наш" и важнейшие части символа веры христианских церквей.

Однако обыкновенно люди, желающие найти в науке введение в религию, идут в наше время не стол прямым путем. Характер и смысл границ науки, — вот тот пункт, вокруг которого сосредоточиваются дебаты. Представляют ли эти границы голое, абсолютное отрицание? имеют ли они тот смысл, что вне их наука решительно воспрещает нам что бы то ни было искать, что бы то ни было воспринимать? Или же это только относительное отрицание, то, что Аристотель называл лишением, т. е. недостаток известной вещи, на которую указывают, которой требуют, которую подразумевают вещи, находящиеся в нашем обладании?

По мнению тех ученых, которые нас здесь интересуют, границы науки равносильны для нашего разума лишению некоторых познаний, необходимых для того, чтобы наука наша могла стать познанием законченным. Наука знает о них достаточно, чтобы ясно сознать свою недостаточность. ее принципы суть чисто отрицательные, неопределенные по содержанию понятия. Но раз нам говорят только, что данная вещь не есть ни то, ни другое, мы, по самой природе нашего человеческого разума, не можем не поставит вопроса: „что же именно представляет она из себя?“ Таким образом, именно сама наука, а не какая-то посторонняя науке психическая активность, включает в себя возможность некоторого познания, стоящего над познанием чисто научным. „Последний шаг разума“, сказал Паскаль, „есть признание, что имеется бесконечное множество вещей, превосходящих разум“.

И прежде всего дают ли нам методы науки и общий дух ее право утверждать, что наука борется с религией? Наука стремится установить в явлениях законы, т. е. правильность, постоянство в изменении, порядок, господство логики, разума. Она ищет простых и всеобщих законов, к которым можно было бы свести все разнообразие и всю сложность частных законов. Именно поэтому она склонна рассматривать мир, как единое и гармоничное, т. е, прекрасное творение. И в самом деле, единого пространства, нашего эвклидовского пространства, достаточно, по-видимому, для того, чтобы объяснить все свойства реального протяжения; единый закон, закон Ньютона, управляет всеми явлениями астрономического мира. Для физики достаточно, быть может, двух основных законов: сохранение энергии и принципа наименьшего действия. Наука стремится к единству и обретает единство; неужели же непозволительно сказать, что она идет к Богу?

Но в то же время она отдает себе ясный отчет в том, что не может Его достигнуть. В самом деле, ее принципы — не более, чем гипотезы, не встречающие себе заметного опровержение в опыте. Наука имеет право сказать: никакая другая гипотеза не могла до сих пор столь же победоносно выдержать испытание фактов. Но она не в праве сказать: эта гипотеза есть истина. Самый метод познания — испытание природы при помощи гипотез — позволяет науке отыскивать объяснения, достаточные для данного времени, но отнюдь не превращать эти достаточные объяснение в необходимые. И однако нельзя допустить что положительного и абсолютного объяснение не существует вовсе. Наука убеждает нас в противном, хотя в то же время констатирует свою неспособность достигнуть собственными силами такого абсолютного объяснения.

Согласно, так называемой, механической ³⁹) точке зрения, свойства тел объясняются ясными и положительными началами: материей и движением. Необходимго заметить, что в настоящее время, даже среди тех ученых, которые отстаивают законность употребление механических моделей при объяснении всех явлений, очень немногие решаются утверждать, что при наличности достаточно усовершенствованных инструментов мы могли бы непосредственно наблюдать движения, изображаемые этими моделями. Они пользуются движением, как наиболее удобным из всех находящихся в нашем распоряжении символов, для того чтобы отыскать и выразить законы явлений.

Но многие физики полагают, что даже в качестве символов подобного рода представление бесполезны, что по крайней мере со временем они могут быть устранены, ибо раз роль этих вспомогательных орудий выполнена, науке нечего с ними делать. Согласно этому мнению, попытка свести к движению совокупность всех наблюдаемых явлений потерпела неудачу, несмотря на все старание современных механистов дополнить старые схемы новыми все более и более сложными и утонченными изобретениями. Путь к действительному единству проложен термодинамикой, превратившейся в энергетику. Но эта наука совершенно отвлекается от действительной природы вещей, рассматривая лишь их измеримые проявления. Что же именно мы измеряем: пространство, движение, или что-либо иное? Это не важно. Результаты измерений сами по себе достаточны, для того чтобы найти законы, построить теории, извлечь принципы, позволяющие классифицировать познанные явления, и установить те новые вопросы, которые предстоит задать природе. Чего же больше? Энергетика, включив в себя все строго эмпирическое и действительно научное содержание прежней физики, и отбросив весь метафизический, не поддающийся поверке, остаток, осуществила идею физической науки в более совершенной, чем все известные нам до сит пор.

Но что же такое эта энергия, являющаяся ее единственным объектом? Наука имеет о ней лишь чисто отрицательное представление. Это не есть ни движение, ни какая-либо иная из конкретных, наблюдаемых нами реальностей. Это лишь намек на некоторое не хватающее нам познание.

По-видимому, энергетика способна обнять все виды изменение во всем их разнообразии, т. е. не только движение в пространстве, но и движение физические в собственном смысле этого слова, т. е. изменение в свойствах и строении, и все то, что Аристотель называл переменою, зарождением и разложением. Но возможность эта приложима исключительно к форме явлений. а так как форма эта, сама по себе, не обладает никаким физическим свойством, то выражающие ее формулы оказались бы неприложимыми, если бы явление не были классифицированы по их чисто физическим сходствам и различиям, т. е. по их качествам. Таким образом, качественные различия сохраняют свою силу для ученого, несмотря на единство и тожество, устанавливаемые математическими приемами исследования ⁴⁰). Что же такое это понятие качества? Очевидно с научной точки зрения понятие это чисто отрицательно: это идея, чего-то такого, что, не будучи само сводимо к величине, является условием всех тех величин, которые опыт доставляет нашему анализу. Но в то же время это идея реальности, а следовательно отнюдь не простое отрицание. Это данное самою наукой указание на наличность некоторого бытия, выходящего за пределы науки и чувственного опыта.

Аналогичные выводы вытекают и из биологии. В настоящее время почти общепризнанным сделалось мнение, что жизнь, хотя и не нуждается для своего поддержание ни в какой специфической энергии, тем не менее не может быть всецело сведена к физико-химическим силам. Этот тезис выражается зачастую в терминах, настолько точных и положительных, что получается впечатление, будто в биологии наши средства к познанию бытия менее ограничены, чем в физике. В самом деле, мы не только знаем, что жизнь существует и что она не есть простой механизм, но даем ей положительные определения: жизнь— это consensus, иерархия, солидарность частей и целого, объединение разнородных элементов, творческая и направляющая идея, усилие сохранить определенную организацию, утилизируя те ресурсы и устраняя те препятствия, которые представляет окружающая среда. Все эти определение имеют положительный и в то же время сверхмеханический смысл; и если они признаются за действительно научные, из этого бесспорно, следует, что сама наука вводит нас в иной мир, нежели мир чисто внешних явлений.

Но было было ошибочно принимать положительное содержание этих формул за действительно научные данные. В этом смысле они только метафоры, заимствованные из области тех чувств, которые в нашем сознании связываются с констатацией явлений жизни. они служат для биолога лишь внешними знаками, отправными пунктами, схемами, позволяющими выделить из реальности известный класс явлений, называемых живыми; совершенно таким же образом служат физику слова: «сила», «масса», «притяжение», «энергия»: они дают ему возможность выделить явления, которые он называет физическими. Но в то время, как физик способен почти совершенно точно свести свои заимствованные из психической жизни символы к символам математическим, термины, определяющие жизнь, сохраняют для биолога свой субъективный смысл. Вот почему с чисто научной точки зрение значение их только отрицательно. Они свидетельствуют о том, что явления, характерные для жизни, не сводятся к физическому механизму. имеют некоторую не механическую сторону.

И однако, даже чисто научное представление о жизни не есть простое отрицание. Это есть утверждение, что существует нечто, для нас неизвестное, проявление чего мы осязаем, хотя само оно ускользает от нашего объективного исследования; Перед нами изнанка вещей, но, конечно, они имеют лицевую сторону. Это отрицательное понятие, чрезвычайно плодотворное в научном отношении, исчезает, а вместе с ним исчезают и доставляемые им условные объяснения, раз мы предположим, что соответствующее положительное бытие вовсе пе существует в действительности.

Изучение вопроса о происхождении наличных видов вызвало развитие теории, которая в настоящее время, по-видимому, подчинила себе всю науку: это теория эволюции. Существенные отличия этой теории от, так называемых, ортодоксальных верований вызвали сначала мысль, что она совершенно противоположна этим верованиям, что „эволюция“ не может означать ничего другого, кроме механизма, слепой необходимости и материализма, тогда как религия неизбежно предполагает провидение, творение, разум, свободу.

Однако та критика, которой сама наука подвергла эту теорию, не замедлила показать, что идея эволюции вовсе не так проста, ясна. и точна, как это казалось с первого взгляда: выяснилось, что она может иметь различный смысл, и что во всяком случае она не является таким безусловным отрицанием идей творения, разума и свободы, как это предполагали раньше. а так как теория эволюции вносит в мир единство, непрерывность, жизнь, гармонию, общий план, чего совершенно не в состоянии была дать теория неподвижности видов, то некоторые ученые и философы стали отстаивать тот взгляд, что эволюционизм, отнюдь не будучи враждебен религиозным идеям, дает о мире и его развитии представление несравненно более грандиозное и достойное божественного творца, чем традиционный догмат относительно множественности неподвижных первоначальных форм. Такое толкование, по правде говоря, выходит из рамок научного значение теории. Но отнюдь не будет преувеличением сказать, что научная идея эволюции, еще более, чем идеи жизни и энергии, есть по существу своему идея незаконченная и, строго говоря, представляет из себя отрицание, предполагающее утверждение.

В настоящее время можно считать установленным, что, так называемый, вид не есть неподвижная и вечная форма бытия. В настоящее время устранено серьезное возражение, которое некогда делали Дарвину: „мы видим, что виды исчезают, но не видим, что они возникают“. Экспериментатору удалось при помощи внезапных изменений или, так называемых, „мутаций“ создать новые виды. Из одного вида может возникнуть несколько, более или менее расходящихся между собой. Таким образом, в принципе ничто уже более не мешает рассматривать все существующие виды, как продукт эволюции.

Каково же значение этой гипотезы?

Эволюционизм неизбежно наталкивается на вопрос о происхождении вариаций. До сих пор не удалось найти для него общепризнанного решения. Теория колеблется между двумя направлениями, из которых каждое опирается на известное число опытных фактов, и которые многие ученые стараются поэтому согласовать и скомбинировать между собою. Согласно одной из этих точек зрения, примыкающей в учению Дарвина, первоначальные изменения совершаются в зародыше. Некоторые из этих изменений сохраняются, усиливаются и превращаются в устойчивые типы. Согласно другой точке зрения, ведущей свое происхождение от Ламарка, существенными причинами изменений являются: влияние среды и усилия животного приспособиться к ней. объединение этих точек зрение вполне допустимо. В самом деле, идея зародышевых изменений отнюдь не исключает идеи влияние среды, точно так же, как эта последняя не исключает идеи зародышевых изменений. Как показывают некоторые опыты ⁴¹), приспособление к среде может отразиться на развитии самих воспроизводительных клеток, и, таким образом, зародышевые изменение естественно комбинируются с приспособлением к условиям существования.

Можно ли сказать, что употребляемые в этих объяснениях понятия взятые в их научном значении, имеют положительный смысл?

Доктрина зародышевых изменений объясняет эти последние или своего рода произвольным творением, или же развитием, под влиянием известных обстоятельств, некоторых скрытых, заранее данных свойств. Или развитие или врожденность, — таковы предложенные здесь гипотезы.

Доктрина реакций на воздействия среды предполагает в живом существе или способность усвоить себе определенное направление развития под влиянием однородного действия внешней причины, или способность самопроизвольно изменять себя, приспособляясь к внешним условиям.

Что касается сравнительной устойчивости происшедших изменений, то ее уподобляют привычке, которую живое существо приобретает или само по себе, или под влиянием относительно постоянной среды.

Вопреки своей положительной внешности, понятия творения и приспособления, самосохранения, в действительности лишены здесь всякого положительного смысла, по крайней мере с чисто научной точки зрения. Ибо то, что в этих понятиях есть положительного, является субъективным, неопределенным, неприемлемым для научного изложения. Понятия эти говорят нам, что происхождение живых существ нельзя сравнивать с фабрикацией химических соединений. В действительности они еще более удалены от научного языка, чем понятия старой теории неподвижности видов. Согласно этой последней мир живых существ, подобно миру неорганическому, образован из конечного числа определенных и неизменных элементов, различные комбинации которых создают иерархию классов. Наоборот, если растительный н животный мир живет и развивается не только в каждом из составляющих его индивидуумов в отдельности, но и как единое целое, то он лишь по внешнему виду напоминает собрание материальных предметов, или конечное число неизменных и однородных единиц. Изменение рассматривается здесь, как факт основной; определенность и устойчивость, на которые опирается наука, допускаются лишь провизорно, как нечто совершенно случайное.

Для науки подобного рода понятия представляют только отрицания, только указание на проблемы, ибо они выходят из пределов механической точки зрения. Они наталкивают на мысль об объяснениях, подобных тем, которые сознание дает своим актам. Живое существо, гласят рассматриваемые формулы, хочет поддерживать и расширять свою жизнь; и чтобы достичь этого, оно определяет и видоизменяет себя, сообразно окружающим условиям.

Такие объяснения обыкновенно называются телеологическими. Но по мнению одного проницательного философа⁴²), для того, чтобы согласовать их с фактами, их следует рассматривать, как стоящие над телеологией и над механизмом. Телеология приводит к выводу, что растительный мир ниже животного, а инстинкт ниже разума, тогда как, в действительности, мы имеем здесь три расходящиеся линии развития одной и той же активности. Богатое и разнообразное производство самых различных форм гораздо лучше отвечает идее самопроизвольного творчества, нежели идее цели, установленной заранее и определяющей собою историю ее реализации.

Как бы мы ни относились к этим взглядам, напоминающим спинозистское учение о жизни, не подлежит, по-видимому, никакому спору то обстоятельство, что положительное содержание основных биологических понятий вненаучно, а, следовательно, понятия эти, с научной точки зрения, являются чисто отрицательными.

Это не значит, что наука может устранить их положительный и субъективный смысл, как совершенно бесполезный, вымышленный и чисто словесный придаток. Ибо, превратившись в чисто количественные, точные и объективные, понятия эти утратили бы все свои характерные черты, все то, что позволяет им руководить ученым в его изысканиях и обобщениях. Кант утверждал, что некоторые принципы, лишенные своего конститутивного значения, не давая уже нам никакого познание реальности, сохраняют свое регулятивное значение, т. е. позволяют нам классифицировать явление и организовать опыты так же хорошо, как если бы они давали точное представление о реальной работе природы. Учение это, по-видимому, еще и в наше время приложимо к биологии. Но оно показывает, что наука связана с реальностью, превышающей ее средства исследования.

Наконец, моральные науки в этом отношении особенно поучительны.

Науки эти понимаются двояким образом: или как нормативные, или как чисто позитивные.

В качестве нормативных наук они непосредственно, самим своим содержанием, указывают человеческой жизни руководящие принципы, которых мы напрасно стали бы требовать от наук физических. они указывают или предписывают человеку цели, подлежащие осуществлению, каковы, например: развитие личности, долг, благо, гармония между индивидуумом и обществом, справедливость, общая польза, солидарность, единство сознаний. Но очевидно, что подобного рода предметы не являются сами по себе последними, адекватно познанными принципами, а представляют особого рода проблемы, — проблемы, не разрешимые с помощью одного только опыта. По мнению некоторых, здесь перед нами лишь раскрываются перспективы, обращенные к бесконечному, к совершенству, к божеству. Если это так, то моральные науки, в своих руководящих идеях, представляют настоящее введение в религию.

Другая школа теснее сближает моральные и все прочие науки. а именно, она хочет сделать из них естественную науку о человеке, рассматриваемом в его моральных и социальных проявлениях. Моральные науки изучают характер и причины человеческих поступков совершенно так же, как биологические науки изучают функции и формы животных. Что касается практических предписаний, то, с этой точки зрения, они являются приложениями науки, но отнюдь не входят в ее содержание. В самим деле, всякая наука, как таковая, есть лишь теория; практика или предшествует ей или следует за ней, но ни в коем случае с ней не сталкивается.

Моральные науки, при таком их понимании, имеют надежный способ освободиться от всякой связи с религией: для этого им надо лишь стать чисто описательными. они должны ограничиться констатацией, что люди в такие то и такие то эпохи их существования, в таком то и таком то смысле высказывались относительно справедливости, блага, долга, права, личности, солидарности или коллективном сознании; но вовсе не дело моральных наук исследовать вопрос о происхождении, о философском значении этих понятий или об их ценности. Но наука, являющаяся только описательной, не есть наука в. строгом смысле этого слова. Для того, чтобы уподобиться физическим наукам, наука о моральных явлениях должна стать объяснительной.

В наше время наука о духе и не помышляет обыкновенно о том, чтобы объяснить жизнь сознание и жизнь социальную чисто физическими причинами. Психология, этика, социология, не порывая уз, связывающих их с науками о материи, нуждаются в своих собственных принципах. Духовные явление объясняются не только физиологическими и физическими условиями человеческой жизни, но также причинами, духовными в собственном смысле слова: условиями сознания, свойствами интеллекта и воли, влиянием чувств, направлений, идей, специальною ролью таких идей, как индивидуальность, счастье, долг, равенство, свобода, предание, коллективное сознание, солидарность, человечество, справедливость, гармония, прогресс, разум и т. д.

Что же представляют из себя эти принципы? С научной точки зрение это только отрицания. Это субъективные фантомы, заступившие место объективных причин; наш разум их игнорирует, так как они, как таковые, для него недоступны. объяснения, основанные да этих принципах, устанавливают лишь одно: что рассматриваемые явление не могут быть объяснены теми действующими причинами, которые нам доступны. Путем логической уловки мы, прибегая к идеям, к целям, к неуловимому для науки содержанию сознательной жизни, облекаем эти ускользающие от нас объекты в неподвижные формулы, делаем из них нечто в роде существ и механических сил и пользуемся ими, как действующими причинами. И мы думаем, что этим путем мы даем научное объяснение. Но, очевидно, нет никакой возможности научно определить смысл и значение такого рода объяснений. Откуда берется духовная жизнь, стремление к прогрессу, претензия пересоздавать заново и улучшать природу? Чего мы хотим, куда мы идем? Сводить все эти возможности к необходимости, все это идеальное к реальному, все это неопределенное грядущее к законченным, данным вещам, значит очевидно рассматривать сознание, как сплошную мистификацию. Во что же тогда обращаются все основывающиеся на нем объяснения? Не являются ли они иллюзорными объяснениями явлений, которые, в свою очередь, сами иллюзорны.

С чисто научной точки зрения, идеи эти представляют только отрицание: отрицание возможности механического объяснения. Но тут опять и опять приходится отметить, что отрицание это не полное, что оно предполагает соответственное утверждение. Какое применение мог бы сделать из этих понятий ученый, если бы он должен был, подобно математику, не обращать внимание на их субъективный и практический смысл? Он не может и подумать об этом, ибо как раз субъективный смысл облекает он в данном случае именем научного понятия. Когда астроном в основу своих рассуждений берет кажущееся вращение солнца вокруг земли, он прекрасно сознает, что он может рассуждать совершенно так же, но гораздо удобнее, допустив, что земля вращается вокруг солнца. Но если бы моралист или социолог попытался перевести на язык объективных терминов ту субъективную видимость, с которой он имеет дело, он оказался бы на полюсе, противоположном интересующей, его реальности, и вовсе не был бы в состоянии рассуждать. Для того, чтобы говорить о людях, о их индивидуальности, о их личности, о их солидарности, о их личном или коллективном сознании, необходимо допустить, что термины эти имеют известное значение, но с точки зрение объективной науки это весьма сомнительно. объяснение явлений при помощи этических или социологических понятий представляет из себя лишь плохо замаскированную апелляцию к объяснениям, превышающим компетенцию строго научной этики и строго научной социологии.

Одним словом, согласно философам, взгляды которых мы здесь рассматриваем, границы науки не являются простым отрицанием. Скорее мы имеем здесь указание на некоторую трансцендентную для нас реальность, без которой сами эти границы были бы непонятен, и о которой ученый не должен окончательно забывать, раз он хочет, чтобы его понятия имели конкретное значение, позволяющее их утилизировать. Итак, наука не есть нечто абсолютно нейтральное. Она ориентирована определенным образом; и если ориентировка эта носит очень общий характер, то во всяком случае она направлена в сторону тех же самых объектов, которые постулирует религиозное сознание.

Следовательно, религия не представляет произвольной концепции, которую наука, пожалуй, согласна теоретически терпеть, но с которой она ничем не связана: наука сама бессознательно ищет религии.

Таким образом, религия, свободно развиваясь на почве присущих ей начал, может быть уверена, что ее утверждение в своих основных чертах совпадут с постулатами науки. Благодаря этому религия проникается белее интенсивным стремлением усвоить себе из науки все то, чем эта последняя может служить ее делу; и в самом деле, мы видим, что религиозные мыслители данного направление не только не чуждаются науки, как, посторонней и враждебной силы, но всеми силами призывают ее себе на помощь, чтобы выработать относительно исторической и естественной стороны религий возможно более верное, основательное и полное, а следовательно наиболее достойное религии и наиболее действительное представление.