II ИДЕЯ ФИЛОСОФИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДЕЙСТВИЯ

II

ИДЕЯ ФИЛОСОФИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДЕЙСТВИЯ

Трудно с большею глубиной и остроумием обнаружить роль практического действия в науке. чем это сделали представители прагматизма. Но возникает вопрос: не остается ли в этом учении, по крайней мере, если взять его в отдельности, несколько неопределенным самое понятие действия, его характер, его значение? На этот вопрос наталкивает нас уже великое разнообразие тех умов, которые объединяются или которых объединяют под именем прагматистов.

Истинная идея, истинное верование, говорят нам, есть верование, выдержавшее поверку, благотворное, дееспособное, такое верование, которое вознаграждается успехом. Но смысл, вкладываемый в слово „вознаграждаться“, изменяется до бесконечности. Есть люди, которые не признают никакого вознаграждение кроме звонкой монеты. Ньютон добивался вознаграждение в виде обобщений, сводящих к единству законы вселенной. Один требует от науки материальных удовольствий. Другой ожидает от нее удовлетворенного познание и высшей радости проникновение в механизм вещей. Еще кто-нибудь называет благотворным то, что способствует душевному миру, или то, что укрепляет мораль, или то, что приводит идеи в внутренней гармонии, или то, что благоприятствует росту и расширению бытия, или то, что помогает осуществлению стройного и свободного общества, вдохновленного идеальными целями человечества. Ни один из этих взглядов не исключается прагматизмом; ни один из них логически не предписывается им. Прагматизм — это скорее метод исследования, нежели доктрина, скорее анализ отношений между теорией и практикой, нежели теория самой практики. И потому прагматизм, как таковой, не исчерпывает собою идеи философии действия.

Стремясь осуществить эту идею более полно, некоторые мыслители пытаются доказать, что науке присуща не только общая забота о практической пригодности своих результатов, но и творчество, в полном смысле этого слова, со всеми теми положительными признаками, которые характеризуют его, как таковое, и отличают от простого вмешательства в ход событий.

Учения, порожденные этой мыслью, в свою очередь, значительно различаются друг от друга, и, для того чтобы точно ознакомиться с ними, следовало бы изучать каждое из них в отдельности. Но они все имеют некоторое общее направление, которое мы и попытаемся установить.

* * *

По отношению к науке направление это сводится к следующему.

Когда мы утверждаем, говорят представители одной, очень популярной за последние годы философии ⁴⁴), что постулаты, принципы и определение науки суть условные формулы, результат произвольного выбора, мы хотим сказать, что они возникают по поводу опыта, пожалуй даже внушаются опытом, но ни в коем случае не предписываются и не могут предписываться последним в совершенно определенной форме. Между опытом и теми понятиями, которые мы употребляем для его научного истолкования, имеется скачек, нарушение непрерывности. Из этого не следует, однако, что понятия эти представляют из себя искусственные изобретения. Их данное определенное содержание, весьма неполно намечаемое вещами, находит свое последнее основание в самом разуме, который измышляет гипотезы и строить определения. Не случайность, не какая-то произвольная деятельность выполняют научную работу: это деятельность совершенно определенная, характерные признаки которой можно точно установить.

Прежде всего те идеи, с помощью которых строится наука, представляют из себя истинные изобретения. они не просто условны, они обоснованы, они плодотворны, они имеют ту внутреннюю ценность, которая отличает творение гения от капризов фантазии. Эти изобретения создаются в самых различных направлениях, неисчерпаемые по своему богатству, разнообразию, оригинальности. И каждое из них борется за самосохранение, видоизменяется, приспособляется к прогрессу познаний и погибает лишь для того, чтобы народить на свое место новые изобретения. По этим признакам мы узнаем действие истинного существа, которое стремится творить себя, сохраняться и развиваться. Какова же природа этого существа? Природа его определяется наличностью дели, в виду которой предпринимаются все эти творческие акты.

Вполне правы те, которые настойчиво подчеркивают усилия, затрачиваемые разумом на то, чтобы приспособить свои идеи к фактам, данным в опыте. Современная наука хочет быть Властью над реальным миром, а не бесплодным созерцанием мира воображаемого. Но было бы ошибкой утверждать, что этим устраняется чисто человеческая философия Платонов и Аристотелей, стремящаяся построить из чувственного мира, в котором разум не может узнать себя, мир, сообразный с разумом.

Научные гипотезы направлены, обыкновенно, к тому, чтобы внести в мир единство, или простоту, или непрерывность. Эти свойства не являются фактами наблюдения; наоборот, первоначально они представляются чем-то противоположным реальности. по-видимому, их даже трудно соединить между собой. Ибо, если наш мир представляет бесконечную множественность частей, то признать его единым значит допустить, что все эти части воздействуют друг на друга, что, по-видимому, должно иметь своим последствием чрезвычайную сложность. Равным образом, искать непрерывности значит удаляться от простоты, которая несравненно лучше гарантируется множественностью совершенно отделенных друг от друга категорий.

Что же такое эти преследуемые наукою цели, как не законы, предписываемые разумом вещам? Ведь разум, поскольку он обладает определенной природой, не в состоянии усвоить себе эти вещи в том виде, как они представлены сырым опытом.

Но единство, простота и непрерывность составляют то, что называется понятностью. Поэтому в научных изобретениях обнаруживается не всякая вообще умственная жизнь, а специфическая жизнь интеллекта, разума, заключающая в себе вполне определенный критерий понятности.

И что же такое сам разум, как не работник науки? а раз это так, может ли его работа иметь своим предметом нечто внешнее для науки? Может ли она преследовать исключительно практические цели в утилитарном смысле этого слова?

Очень трудно отрицать в человечестве наличность бескорыстной науки, или, если угодно, такой науки, для которой высшая корысть сама наука. Еще и в настоящее время многие ученые являются наследниками греческой мысли, которая устами Аристотеля так характеризует науку для науки: „Все занятия более необходимы, чем она, но нет ни одного лучше ее“.

Эти мыслители, возразят нам, принимают средство за цель. Возможно, что это так. Но такое смещение цели. есть великий закон природы и один из источников ее творческих сил. Хотя с точки зрение жизни материя есть лишь средство, в природе она развертывается как самостоятельное бытие, как цель в себе. Животный инстинкт, являясь средством для человека, представляет цель в мире животных. Богатство человеческого развития обусловливается тем, что каждый индивидуум проникается исключительным уважением к своему ремеслу и видит в этом последнем цель более возвышенную и более благородную, чем все остальные. Всякая красота есть совокупность известных признаков вещей, обособившихся и получивших самодовлеющее развитие.

Всякая игра есть упражнение наших способностей, рассматриваемое, как цель в себе. В самом деле, какое значение имеет вопрос о том, цель или средство представляла данная вещь первоначально, в ходе исторического развития? Ведь оценка вещей не зависит от их телеологической роли. Если человек хочет поставить науку выше пользы, или заявляет, что наука сама есть высшая польза, то как доказать ему, что он ошибается? Рассматривая практические суждение людей, мы находим, что они постоянно переворачивают таким образом данный порядок средств и целей, провозглашая высшею ценностью то, что первоначально было второстепенным и низшим. И таково происхождение чуть ли не всего того, что совершается в жизни человеческой нового и великого.

К тому же наука, очищенная от пользы в собственном смысле слова, не превращается в силу одного этого в абсолютную цель. Она становится средством для развития разума, который, как это учил Декарт, для того чтобы существовать, расти и развиваться сообразно своей природе, должен питаться истинами. Как и всякое другое бытие, разум существует лишь постольку, поскольку он действует, создает себя своим действием; и именно в науке, в самом совершенном своем действии, он активно осуществляет присущие ему интеллектуальные потенции.

Итак наука не есть произведение природы, для которого сознание является только ареной; она не есть также простое собрание рецептов, полезность которых исчерпывает собою все их право на существование. Это определенная деятельность, это сама человеческая деятельность, поскольку она носит разумный, интеллектуальный характер. 0 науке можно сказать то же самое, что о языке. Как окончательно доказал Бреаль ⁴⁵), языки нельзя рассматривать как самостоятельные образования, существование и. развитие которых определяется принципом, чуждым человеческому разуму. Разум, интеллект и воля человека, — вот единственная истинная причина языка; язык нельзя обособить, как нечто самодовлеющее, ибо в нем нет никакой другой жизни, кроме той, какую он заимствует от самого разума.

* * *

В то время как некоторые ученые стараются, таким образом, вскрыть имманентную связь между наукой и интеллектуальной деятельностью человека, как таковой, аналогичная доктрина создалась также и относительно религии ⁴⁶).

Религия рассматривается часто, как система верований и предписаний, возложенных на человека извне. Доказывают более или менее рациональными доводами, что такой-то авторитет опирается на подлинные документы, что он предписывает исповедание такого-то символа веры, выполнение таких-то обрядов; и религию сводят к голому повиновению этому авторитету.

Философы, которых мы имеем здесь в виду, противопоставляют этому взгляду следующие соображения. Допустим даже, говорят они, что все доказательства подлинности авторитета совершенно точны; и пусть с другой стороны догматы, предписанные этим авторитетам представляют для ума человеческого смысл настолько ясный, что вера в них может относиться а определенным идеям, а не к простым словам. И все же остается не доказанным, что эти верование и обычаи образуют в душе человека религию в том смысле, который придает этому слову религиозное сознание, в частности христианское сознание и христианская традиция. Религия есть сверхприродная жизнь в душе человека. Это не значить, что здесь имеются два независимые существования, как бы две раздельные личности, живущие бок о бок друг с другом: индивидуум человеческий сохраняет здесь свое единство, при чем тон его жизни чрезвычайно повышен. Но конечно верование не могли бы вызывать такого действия, если бы они не были внутренне связаны с природой субъекта. И мы легко можем представить себе, что верование, даже вполне обоснованное логически, столь же мало затрагивает сердце и сознание человека, как вера в принцип Архимеда или всемирное тяготение. Если бы религиозные верование основывались исключительно на логике, действия, именуемые религиозными, были бы для человека только внешними движениями, в которых душа его не принимает никакого участия.

Но, скажут на это, человек ограничен, слаб, привержен ко злу; и религия должна быть божественным актом, направленным на человека с целью преобразовать его. Можно ли при таких условиях в самой природе отыскивать стремление к религии? Ограниченному существу перед лицом существа бесконечного приличествует лишь одна роль: повиновение. Разве возможно допустить, что конечное существо само по себе способно постигнуть и охватить бесконечное? лишь в том случае могло бы оно это сделать, если бы было по существу идентично с бесконечным. Защищать подобного рода тезис значит власть в пантеизм.

Эта аргументация была бы приемлема, отвечают философы действия, если бы человек состоял из одного рассудка. Рассудок действительно заменяет отношение между вещами отношениями между понятиями; и бесспорно верно, что понятия не знают никаких других отношений, кроме включения и исключения. Раз человек и Бот не тожественны, то с интеллектуалистической точки зрение отсюда, действительно, следует, что они внешни друг по отношению к другу. Другими словами, если мы отвергаем пантеизм, мы тем самым признаем, что религия не может быть для человека ничем иным, как только внешним принуждением.

Но человек есть не только рассудок: он кроме того, и даже более непосредственно, есть деятельность, или, лучше сказать, действие, непрерывное движение в таким объектам, обладание которыми способно по его мнению поддержать или расширить его бытие. И по-видимому, условия действия человеческого в собственном смысле этого слова, уже заключает в себе эту своеобразную имманентную связь сверхъествественного и естественного, это единство без поглощения, которых требует религия и не может представить себе рассудок.

Действие, о котором идет здесь речь, есть собственно волевое действие, или действие по преимуществу.

По учению новейшей философии действия, достаточно человеку explicite пожелать того, что он желает implicite, т. е. дать себе отчет в той цели, к которой естественно стремится его воля и серьезно захотеть осуществить эту цель, чтобы понять, что он нуждается в Боге, в сверхъестественном, для реализации своего собственного желания.

Что же такое действие? Скажем ли мы, что действует человек, и что он действует по человечески, раз он только утверждает свои силы и старается приспособиться в внешним предметам? Цель необходима для действия; и, для того чтобы существовать, для того чтобы определять собою настоящее действие, цель эта должна представлять нечто иное, чем те факты, которые сами собой осуществляются в природе согласно ее механическим законам. Тот, кто действует, смотрит вперед и вверх. Законы природы, познание данного, представляют для него лишь орудие для достижение чего то нового и лучшего, чем то, что произвела бы сама природа.

Чего же хочет человек? В чем состоит первоначальная воля, которая приводить в движение все его моральное и интеллектуальное существо? К определению этой первоначальной воли сводится главная проблема человеческой жизни.

Действие имеет своей задачей осуществление известного намерения. Совершенным действием можно было бы признать лишь такое, в котором „я могу“ равно „я хочу“. Но рассмотрим различные формы человеческого и при том чисто человеческого действия: деятельность научную, личную жизнь, жизнь социальную, моральные поступки. Ни один из этих видов деятельности не заключает в себе искомого равенства.

Наука предполагает детерминизм; между тем этот последний сам может быть понят нами, лишь как такой принцип, который свободно устанавливается господствующим над ним человеческим разумом. Собственное „я“, общество, человечество дают человеку объекты, отвечающие стремлениям его воли. Но человек, поскольку он вполне сознательно преследует эти дели, не может не желать превзойти их, не может не чувствовать, что они заставляют его во что бы то ни стало искать чего-то, лежащего за их пределами.

Таким образом, действие раскрывает в человеке наличность первоначальной воли, более высокой, чем все те желания, которые ограничиваются вещами этого мира.

Отсюда для человеческого сознание возникает такая альтернатива. Если человек решается желать только того, что ему дано в опыте, его воля оказывается неудовлетворенной и бессильной. Если же, отрешая свое наличное желание от тех объектов, которые не могут его удовлетворить, он направляет его согласно голосу идеальной воли, превосходящей его самого и всю природу, то равновесие между „я хочу“ и „я могу“, составляющее предел его стремлений, оказывается очевидно не достижимым. Или желать и не мочь, или мочь, но до известной степени отказаться от желания: такова альтернатива. Она вызывает в уме человека идею некоторого бытия, в одно и то же время и трансцендентного, и имманентного человеку: имманентного потому, что оно есть собственная воля человека, исходный пункт его собственного действия; трансцендентного потому, что оно не дано и не может быть дано в том объективном мире, в рамках которого замыкает человека его рассудок. Здесь мы имеем сверхъестественное в собственном смысле этого слова: жизнь, силу, бытие, которого требует человеческое действие, но которого это последнее само по себе не в состоянии достигнут.

Выбор между двумя сторонами этой альтернативы необходим, неизбежен. Всякое действие предполагает его. И выбор этот может быть лишь актом веры, надежды и любви, т. е. тем. самым актом, который составляет основу религиозной жизни.

Таким путем религиозная потребность в собственном смысле этого слова приводится в нерасторжимую связь с существенными предпосылками человеческого действия. Это уже не есть чисто субъективное данное, которое анализ, быть может, сумеет разложить и лишить всякого значения: это условие человеческого действия и в то же время условие всякого познания, всякого сознание и вместе с тем предпосылка всех фактов, поскольку мы относим эти последние к бытию и рассматриваем, как реальности.

Но религии состоят не только в этом внутреннем откровении сознания: они являются нам в форме догматов, которые доставляют уму объекты определенных частных верований и порождают известные обряды. Каково же происхождение и значение этих догматов? ⁴⁷).

Если рассматривать их, как познание в полном и научном смысле этого слова, то они, конечно, оказываются несостоятельными с точки зрения разума, в особенности с точки зрение современной науки и современной мысли.

Догмат, если рассматривать его чисто теоретически, есть положение, которое само себя рекомендует, как недоказуемое. Но теоретический разум допускает лишь то, что доказано, или может быть доказано тем или другим способом Быть может, кто-нибудь скажет, что справедливость догматов доказана подлинностью утверждающего их авторитета? Но современная наука сделала, так сказать, своею специальностью борьбу со всякими доказательствами от авторитета.

Догмат есть кроме того такое положение, самая формулировка которого не может быть сделана вполне ясной и отчетливой. Правда, имена и определение здесь строго выработаны, установлены, фиксированы, и это создает некоторую иллюзию познания. Но кто же может сказать в действительно понятных терминах, что он разумеет под божественной личностью, под действием благодати в душе человека? Кто может сказать, что он разумеет под Богом, словами, понятными хотя бы для него самого?

Magst Priester oder Weise fragen,

Und ihre Antwort scheint nur Spott Ueber den Prager zu sein ^4з).

Наконец, если догматы надо принимать буквально, зачем же закрывать глаза на то, что совершенно очевидно: ведь в этом смысле они абсолютно не совместимы с наукой.

По всем этим основаниям вопрос должен быть поставлен таким образом: или догматы следует отвергнуть, или же им надо придать какой-нибудь иной, не строго теоретический смысл.

Представляет ли эта попытка истолковать догматы не в смысле чисто теоретических тезисов некоторое дерзкое предприятие, замену обычной точки зрение чем-то совершенно новым?

Наши авторы утверждают, что анализ догматов и изучение их истории приводит к тому выводу, что догматы сами не выдают себя за познания, по крайней мере за познание положительные и адекватные. Значение их, прежде всего, отрицательно. „Non hoc а me, Fratres, expectatis, говорит блаженный Августин, ut explicem vobis quo modo cognoscat Deus. Hoc solum dicoj Non sic cognoscit ut homo“ ⁴⁹).

Можно ли признать положительным, ясным и отчетливым понятием понятие божественной личности? Сочетание этих двух слов повергает разум человеческий в бездну противоречий. Ясно говорит этот догмат только одно, — что Бога нельзя представлять себе в виде вещи, в виде объекта, аналогичного тем, которые мы познаем при посредстве наших чувств. Так, св. Фома Аквинский, вера которого чувствовала себя стесненной рамками схоластического формализма, утверждает, что догматы определяют божественные вещи отрицательно, via remotionis, т. е. устраняя такие определения, которые им не приличествуют.

Но если мы постигаем некоторое бытие только при помощи отрицательных определений, значит ли это, что мы получаем в результате чисто абстрактное утверждение, без всякого действительного содержания?

По учению Лейбница, смутное и неопределимое не всегда есть чистый нуль; совершенно правомерно допущение, что об известной вещи мы имеем действительную идею, хотя и не можем мыслить ее отчетливо, особенно когда дело идет о таких предметах, которые по самому существу своему выходят из рамок наших понятий.

В действительности мы живем как раз теми понятиями, которые мы постигаем смутно. Последние руководят и нашими действиями, и даже самиы научным исследованием, которое в сущности есть не что иное, как усилие превратить такие смутные понятия в отчетливые идеи.

Рассматриваемые с практической и моральной точки зрения, догматы снова становятся ясными и положительными. Что такое божественная личность? Рассудком я не могу этого объяснить. Но я непосредственно понимаю такое предписание: относитесь к Богу так, как вы относитесь к личности ⁵⁰).

Если догмат есть прежде всего практическое предписание, то из этого еще не следует, что те теоретические формы, в которых догматы обыкновенно представляются людьми, заслуживают пренебрежения или совершенно безразличны.

Формы эти необходимы: человеческое действие не есть нечто, обособленное от мысли, точно так же, как и реальная мысль неотделима от действия. То действие, на которое опирается догмат, есть действие-мысль, действие единое с идеей; и хотя эта последняя не ясна, что неизбежно при несоответствии ее объекта силам нашего рассудка, тем не менее она начертана в нас интеллектуальной интуицией, дает толчок нашей мысли, является источником наших взглядов и представлений. Таким образом догмат не есть чисто практическое предложение, он содержит в себе также теоретический элемент. Буква имеет силу с точки зрение самого духа.

Приходится признать поэтому вполне естественным и полезным, что буква выдвигается вперед и развивается.

Чистая, отделенная от всяких представлений, интуиция не улавливается сознанием, и не может быть сообщена другим людям. Наш язык с его беспредельным богатством, наша наука с ее системою символов, самый наш внешний мир с бесконечно сложною сетью тех отношений, из которых он слагается, — все это лишь знаки, избранные человеком для того, чтобы отмечать свои впечатление и передавать их себе подобным. Каждая мысль стремится выразиться, каждая деятельность создает формы.

Сам догмат излучает, таким образом, из себя те формы, которые позволяют человеку фиксировать его перед сознанием и обсуждать его вместе с себе подобными.

И согласно основному закону сознания, формы эти, для того чтобы осуществить ту познаваемость и передаваемость, орудиями которых они призваны служить, приспособляются к категориям, уже имеющимся в сознании воспринимающих людей. Дух в этом случае совершенно подобен телу: он питается лишь такими веществами, которые способны стать его собственным веществом.

Вот почему спекулятивные теории, облекающие собою догматы с целью сделать их доступными воображению и познанию, содержат в каждую данную эпоху те научные и философские идеи, которые отвечают состоянию человеческой мудрости. Можно ли упрекать человека за то, что он посвящает Богу лучшие плоды своего интеллектуального труда?

Но во всяком случае история догматов должна постоянно напоминать человеку, что проявление божества носят существенно практический характер, и что их подлинное значение безусловно превышает все те иллюстрации и объяснения, на которые способен человек. Интеллектуальная деятельность, которая по самому существу своему ограничена всегда условиями познаваемости, присущими данному обществу, не может в области религиозных догматов дать ничего, кроме символов, кроме языка, всегда полезного, но вместе с тем подлежащего совершенствованию, имеющего лишь провизорное значение.

* * *

Так строятся в настоящее время — скорее параллельно, чем совместно — философия науки и философия религии, опирающиеся и та, и другая на предпосылки человеческого действия. Сопоставляя между собой эти две философии, мы находим, что они достаточно согласуются между собой, для того чтобы их можно было объединить в одну под именем философии действия.

В двух областях понятие жизни рассматривается, как основное. В двух областях жизнь, осознав себя, выражается в символах, построенных рассудком, в формах, в одно и то же время устойчивых и изменчивых, аналогичных тем временно упрочивающимся типам, которые отмечают собою этапы развития природы.

Но это одна и та же жизнь, жизнь человеческая в специфическом и высшем смысле этого слова, жизнь, которая в обеих своих областях есть задача, подлежащая осуществлению. Философия действия представляет из себя, таким образом, как бы общий ствол, от которого ответвляются наука и религия. Различие между ними столь же понятно, как и их взаимная связь. Ибо человеческая активность, в собственном смысле этого слова, имеет две существенные формы: интеллектуальную и волевую.

Наука есть раскрытие первой, религия второй. Мир, объект науки, и Бог, объект религии, несмотря на всю их несоизмеримость, соединяются между собой в человеке, через которого единая природа становится причастной и тому и другому.

Эта философия позволяет, по мнению ее представителей, понять связь между религией и наукой в смысле более внутреннем и духовном, чем это возможно для чисто рассудочных систем.

Наука доставляет человеку средства для внешнего действия. Благодаря ей, человек в состоянии переводить свою волю в действия, все более и более приспособленные к тому, чтобы осуществить ее в материальном мире.

Но совершенно естественно, что человеческая активность, наделенная такою способностью, старается уяснить себе свой основной принцип и свою цель. Поставив себе такой вопрос, она тем самым вступает в область религии. религия есть высшая мудрость, указующая человеческой деятельности достойную ее цель, и дающая ту внутреннюю силу, которая необходима для того чтобы действительно желать этой цели и успешно достигать ее.

Развивая таким образом идею религии и идею науки, разум находить, что они идуть навстречу друг другу.

Последнее слово науки есть сведение природы к доступным для рассудка символам, при помощи которых человек получает возможность распоряжаться природой.

Какими бы возвышенными ни казались те предметы, посредством которых объясняется строй вселенной, они лишь сознаются человеком, но не совпадают с его собственной сущностью. Размышляющий человек задает себе вопрос, какую ценность имеют они для него, должен ли он пасть перед ними ниц или использовать их, как свое орудие. Человек, особенно человек современный, сознающий все величие жизни, и в частности все обаяние жизни моральной и религиозной, пользуется своим интеллектом для того, чтобы исследовать притязание самого этого интеллекта. От имени того скрытого смысла истины, который составляет последнюю основу разума, он спрашивает, представляет ли интеллект, в том виде, как он осуществляется в науке, нечто самодовлеющее и способен ли он удовлетворить человеческое сознание. Но поставив этот вопрос значить уже постигать возможность религии.

Со своей стороны, религия хочет сделать из человека сотрудника Бога. Она отнюдь не презирает человеческих способностей. Она ждет от человеческого разума, чтобы он применил свой язык, совокупность своих знаков и формул, с целью возможно глубоко, верно и удачно выразить то, что по существу своему превосходит всякий язык человеческий. Но это еще не все: назначение религии, очевидно, не ограничивается тем, чтобы создать в душе индивидуумов своеобразную замкнутую и уединенную жизнь. Бог находится не за пределами мира, он действует в самом мире. Религия ждет поэтому от человека, чтобы, опираясь на науку, доставляющую ему материальную силу, он в свою очередь способствовал пришествию царствия Божия.

При таком понимании, отношение религии к науке соединяет в себе, по мнению интересующих нас мыслителей, два на первый взгляд противоположные, но в данном случае одинаково необходимые условия: существенное единство и взаимную независимость.

Единство науки и религии осуществляется в человеческом действии, из которого обе они возникают, и которое находить в них средства, позволяющие ему реализоваться во всей своей полноте.

Независимость их гарантируется присущей всякой жизни способностью совмещать в себе одновременно такие линии развития, которые кажутся несовместимыми, если их рассматривать исключительно теоретически, в форме понятий. Те противоречия, которые аналитик находит в сердце человеческом, представляются ему необъяснимыми. Но они существуют лишь для его абстрактной логической точки зрения. В действительности, это лишь различные проявление единой жизни. Жизнь терпима: она даст существовать всему, что способно существовать. по-видимому, она даже. с особенным удовольствием допускает сосуществование крайностей и того, что мы называем противоположностями.

Наука и религия представляют два момента человеческой жизни. Первая есть жизнь в своем устремлении к внешнему миру; вторая есть та же самая жизнь, но обратившаяся к своему основному началу, к началу всякой жизни, и здесь черпающая силы для того, чтобы бесконечно превосходить самое себя. Различие между этими двумя линиями развития таково, что они ни в коем случае не могут противоречить друг другу. Практически каждая из них может рассматриваться, как независимая и автономная.

Правда, наука и религия неизбежно сталкиваются между собою в одном пункте: в оценке тех форм и понятий, которые относятся к естественным фактам. Но согласно философии действия ни для религии, ни даже для науки понятия эти не являются адекватными выражениями. Наличность двух более или менее различных систем символов не представляет чего-то абсолютно недопустимого с точки зрение человеческого разума, который до известной степени мирится с подобного рода явлением даже в области самой науки; но попытки согласить символы религии с символами науки могут в наши дни, по примеру прежних времен, совершаться без всяких урезок религии. Раз существующие переводы известного древнего автора устарели, мы можем снова перевести его на современный язык, но от этого мысля его нисколько не изменятся.