Любовь в эпоху Возрождения и Просвещения

В эпоху Возрождения любовь, естественно, вернулась к человеку и тесно увязывалась с познанием. С этих позиций о ней писали многие мыслители Ренессанса, в том числе, конечно же, и Леонардо да Винчи. Причем обычно они концентрировали внимание не на всеобщности любви, а на ее выборочности, т. е. на любви к конкретному субъекту, достойному любви. Само же достоинство выявляется путем познания субъекта любви. Леонардо да Винчи пишет: «Вещь, будучи познана, пребывает с интеллектом нашим»[16]. Но такое состояние наступает только тогда, когда познающий и познаваемый равны друг другу. «Поэтому многие влюбляются и берут себе в жены похожих на себя; и часто дети, рождающиеся от них, похожи на своих родителей» (с.285). Тема совместимости, «соразмерности» любящих, поднятая еще древними греками, затем Фомой Аквинским, а также Леонардо, является решающей при формировании семьи, о чем речь впереди.

Джордано Бруно, отвергая принцип «нерационального порыва», рассматривал любовь как огненную страсть, вдохновляющую человека на познание природы. Для него любовь — это такая космическая сила, которая делает человека непобедимым. В таком же космическом ключе о любви рассуждал немецкий мыслитель Яков Бёме, который, соединяя ее с разумом, восхвалял разумную любовь.

С рационалистических позиций к любви относился Рене Декарт. В трактате «Страсти души» (1649) он утверждал: «Любовь есть волнение души, вызванное движением "духов", которое побуждает душу добровольно соединиться с предметами, которые кажутся ей близкими»[17]. Хотя в его определении фигурирует «дух», но сам он поясняет, что этот «дух» есть состояние тела и суждений, т. е. чисто человеческое явление. Но у Декарта интересно другое: он разграничивает простую привязанность, дружбу и благоговение. Он пишет: «Мне кажется, что с большим основанием можно различать любовь, связанную с уважением, питаемым к тому, кого любят, и любовь к самому себе. Если, например, уважают предмет своей любви меньше, чем самого себя, то к нему чувствуют только простую привязанность, если же уважают наравне с собой, то это называется дружбой, а если его уважают больше самого себя, то такая страсть может быть названа благоговением» (с. 635).

Этот абзац дает возможность определить границу между любовью и другими формами расположения, т. е. фактически это — критерий любви. Если целью любви, в конечном счете, является жизнь, то ее критерием готовность человека отдать жизнь за объект своей любви. Именно это имел в виду Декарт, о чем свидетельствуют другие его строки: «Пример этого часто подавали те, которые шли на явную смерть, защищая своего государя или свой город, а иногда и частных лиц, которым они были преданны» (с. 636). Отсюда следует, что объектом любви может быть родина, человек, идея. На готовности отдать жизнь проверяется утверждение: я люблю того-то или то-то. Если кто-то говорит, что любит собаку или кошку или что-нибудь в этом роде, достаточно задать вопрос: готов ли ты умереть за них, чтобы выяснить истинную суть такой фразы. Таким образом, критерием любви является готовность пожертвовать своей жизнью!

Бенедикт Спиноза в своем «Кратком трактате о боге, человеке и его счастье» подчеркивает, что любовь возникает из познания некой вещи, и чем более эта вещь прекрасна, тем больше и наша любовь. Иначе: «любовь есть соединение с объектом, который наш разум считает прекрасным и добрым, и мы разумеем наше соединение, посредством которого любовь и любимое становятся одним и тем же и составляют вместе одно целое»[18]. Но соединяться можно с тремя типами предметов: преходящие предметы, модусы и бог, или истина. Соединение с преходящими вещами: почести, богатство, сладострастие и т. д. (не имеющих никакой сущности), делает любящих несчастными. Соединение с модусами также мало что дает, поскольку последние зависят от бога, т. е. истины. И только через соединение с богом/истиной человек приобретает подлинную, т. е. истинную любовь, так как «истинная любовь всегда вытекает из познания, что вещь прекрасна и хороша» (с.123).

Таким образом, Спиноза фактически выразил, только другими словами, идею, что истина и красота — это одно и то же, именно поэтому оно и есть единое целое — любовь.

В другой своей работе, «Этике», он обращает внимание на аффекты любви, которые являются не чем иным, как удовольствием и радостью, «сопровождаемые идеей внешней причины» (с.467). То есть они не возникают сами по себе в душе человека, необходим внешний источник, или причина. Эта позиция расходится с представлениями некоторых философов, полагающих, что чувство любви заложено в человеке от природы. Спиноза выразил еще одну важную идею, которая звучит так: «Кто воображает, что предмет его любви получил удовольствие или неудовольствие, тот и сам также будет чувствовать удовольствие или неудовольствие, и каждый из этих аффектов будет в любящем тем больше или меньше, чем больше или меньше он в любимом предмете» (с.473). Эта «теорема» сопрягается с моим принципом взаимогарантированной любви (ВГЛ), принцип, расходящийся с концепцией возможности «односторонней любви» (в системе: субъект-субъект). Наконец, Спиноза в другой «теореме» доказывает побеждающую силу любви над ненавистью. Он пишет: «Ненависть, совершенно побеждаемая любовью, переходит в любовь, и эта любовь будет вследствие этого сильнее, чем если бы ненависть ей вовсе не предшествовала» (с.491). Хотя сама идея близка к библейскому варианту (люби врага своего), но Спиноза раскрывает ее через динамику борьбы между ненавистью и любовью, в которой последняя оказывается победителем.

Другой гений XVII в. Готфрид Вильгельм Лейбниц, рассматривая любовь как стремление человека к совершенству, упор делал на ее эмоциональную сторону. В одном из писем Мальбраншу он писал: «Любовь есть склонность находить удовольствие в благе, совершенстве, счастье другого человека, или (что то же самое) склонность соединять благо другого с нашим собственным благом»[19]. Упор на удовольствии («что доставляет наслаждение, есть добро само по себе») является косвенным осуждением библейской трактовки любви как суровой необходимости[20]. Важно подчеркнуть, что приведенное определение любви сам Лейбниц извлек из своей же работы «Дипломатический кодекс международного права». Это означает, что любовь из сферы морали и этических норм стала переходить в сферу правовую, требующую осмысления ее общественной значимости. В таком контексте любовь уже более подробно рассматривалась философами XVIII и XIX вв.

- - - - -

Естественно, тему любви не могли обойти и англо-французские философы эпохи Просвещения. Хотя напрямую с богом они и не порывают (нередко из соображений безопасности), однако основное внимание они обращают на взаимоотношения между людьми, возвеличивая то, что богословы обычно осуждали и осуждают. Так, Томас Гоббс, повторив известное: «под любовью человека к человеку мы всегда понимаем стремление к обладанию или доброжелательность»[21], далее уже по-иному оценивает «вожделение». По его мнению, оно есть не только чувственное удовлетворение, но заключает в себе «удовольствие духовное» (с.485). Сладострастие, которое есть также любовь, столь же естественно, как и голод. Возвеличивает он и понятие эроса, которое «может быть определено не иначе как словом потребность. Ибо любовь есть представление человека о его потребности в лице, к которому его влечет» (с.486). Здесь ему надо было показать для раннекапиталистической Англии, что эрос не является чем-то низменным, а вытекает из естественных потребностей человека. Контекст понятен, но потребность все-таки еще не любовь. Потребность как биологический инстинкт в соединении с другим полом присуща и животным, но у них отсутствует эрос, который действительно имеет отношение к любви, а любовь — это уже сфера человека.

- - - - -

Французские философы XVIII в. большее внимание обращали на социальную значимость любви. Клод Адриан Гельвеций, например, утверждал: «Первой страстью для гражданина должна быть любовь к законам и общественному благу»[22]. Его логика, естественно, отличается от моей, изложенной выше. Он исходил из того, что если бы восторжествовала чрезмерная любовь к родным вообще, к ближним, то это породило бы условия для ограбления чужих или даже общественной казны, что в целом нарушало бы устои государства. Поэтому сыновья любовь или вообще узы, связывающие детей с отцом и отца с детьми, должны быть подчинены у человека «любви к отечеству» (там же). Эта любовь должна быть узаконена, поскольку она, по его мнению, не вытекает из самой природы. Если бы любовь вообще (а не только к отечеству) была естественна и обладала как бы «врожденным началом», то не было бы необходимости ни в библейских заповедях, ни вообще в законах.

Он столь же критично относится к описаниям различного рода любви, полагая, что «сюжет их всегда один и тот же: соединение мужчин и женщин» (с.392). Свой негативизм к такового типа любви он обосновывает и тем, что «у занятого народа любви придают мало значения…У праздного народа любовь становится делом, она более постоянна» (с.393). Очевидно, что он имел в виду чисто сексуальные отношения, а не любовь в подлинном смысле. Сексоблудие было главной забавой, делом дворян эпохи Людовиков XV и XVI, что стало одной из причин их полной деградации, против чего выступал Гельвеций и его сомысленники. Ситуация и реакция на нее очень напоминает период развала Римской империи, когда правящий класс ублажал себя сексуальными оргиями. Хочу подчеркнуть: когда в обществе любовь отождествляют с сексом, в перспективе следует ждать разложения и распада государства. Еще более прямо: как только любовь превращается в секс, сексистам наступает конец.