II

II

Мы уже кратко ознакомили наших читателей с прошлой революционной историей Испании, чтобы помочь им лучше понять и оценить события, которые в настоящее время привлекают к этой стране взоры всего мира. Еще больший интерес и, пожалуй, не меньшее значение для понимания современности представляет великое национальное движение, обеспечившее изгнание Бонапартов и вернувшее на испанский трон ту династию, которая занимает его по сей день. Но чтобы правильно судить об этом движении с его героическими эпизодами и незабываемым проявлением жизнеспособности у народа, считавшегося чуть ли не отжившим уже свой век, мы должны вернуться к первым дням наполеоновского нападения на испанскую нацию. Действительная причина всего происшедшего, по-видимому, впервые была сформулирована в Тильзитском договоре, заключенном 7 июля 1807 г. и как будто получившем свое завершение в секретной конвенции, подписанной князем Куракиным и Талейраном. Договор был опубликован в мадридской «Gaceta» 25 августа 1812 года; в нем содержались, в числе прочих, следующие условия:

«Статья I. Россия должна получить во владение Европейскую Турцию и распространить свои владения в Азии настолько, насколько она найдет это нужным.

Статья II. Династия Бурбонов в Испании и дом Браганса в Португалии перестанут царствовать. Обе короны будут переданы принцам дома Бонапартов».

Этот договор, если только он подлинный, — а подлинность его мало кем оспаривается, как явствует даже из недавно опубликованных мемуаров короля Жозефа Бонапарта[246], — является настоящей причиной французского нашествия в Испанию в 1808 г., а бурные события этого времени в Испании, в таком случае, связаны тайными нитями с судьбами Турции.

Когда вслед за резней в Мадриде и байоннским соглашением одновременно вспыхнули восстания в Астурии, Галисии, Андалузии и Валенсии, а французская армия заняла Мадрид, то Бонапарт под фальшивыми предлогами захватил четыре северных крепости — Памплону, Сан-Себастьян, Фигерас и Барселону; часть испанской армии была ранее перевезена на остров Фюнен для участия в операциях против Швеции; наконец, все существующие власти — военные, духовные, судебные и административные, — а также аристократия призывали народ подчиниться иностранному захватчику. Было, однако, одно обстоятельство, которое компенсировало все трудности положения. Благодаря Наполеону страна избавилась от короля, королевской фамилии и королевского правительства. Таким образом, были разбиты оковы, которые в противном случае могли помешать испанскому народу проявить свою врожденную энергию. Насколько он был неспособен сопротивляться французам под верховенством своих королей и в обычных условиях, доказали бесславные кампании 1794 и 1795 годов[247].

Наполеон вызвал к себе в Байонну самых знатных лиц Испании, чтобы собственноручно вручить им нового короля и конституцию. За весьма немногими исключениями явились все. 7 июня 1808 г. король Жозеф принял в Байонне депутацию грандов Испании, от имени которых герцог Инфантадо, ближайший друг Фердинанда VII, обратился к нему с такими словами:

«Государь, гранды Испании всегда славились верностью своему королю; и теперь ваше величество найдет в них такую же преданность и привязанность».

Королевский совет Кастилии уверял бедного Жозефа, что «он является главным отпрыском фамилии, самим небом предназначенной для трона». Не менее низки были приветствия герцога дель Парке, возглавлявшего депутацию от армии. На следующий день те же лица опубликовали воззвание, предписывавшее всем покорность династии Бонапартов. 7 июля 1808 г. под новой конституцией поставили свои подписи 91 испанец из самых родовитых семей; среди них были герцоги, графы и маркизы, а также главы различных духовных орденов. При обсуждении этой конституции возражения с их стороны вызвала только отмена их древних привилегий и льгот. В состав первого министерства и первого придворного штата Жозефа вошли все лица, входившие раньше в министерство и придворный штат Фердинанда VII. Некоторые представители высших классов видели в Наполеоне человека, посланного провидением для возрождения Испании, другие смотрели на него, как на единственный оплот против революции; никто не верил в возможность успеха национального сопротивления.

Таким образом, с самого начала испанской войны за независимость высшее дворянство и члены бывшей администрации утратили всякое влияние на буржуазию и народ, так как покинули их в начале борьбы. На одной стороне были Affrancesados (офранцуженные), на другой — нация. В Вальядолиде, Картахене, Гранаде, Хаэне, Санлукаре, Ла-Каролине, Сьюдад-Родриго, Кадисе и Валенсии наиболее известные деятели бывшей администрации — губернаторы, генералы и другие видные лица, рассматривавшиеся как французские агенты и препятствие национальному движению, — пали жертвой разъяренного народа. Власти повсюду были смещены. Уже за несколько месяцев до восстания 19 марта 1808 г. в Мадриде происходили волнения, направленные к тому, чтобы El Chorizero (колбасник — прозвище Годоя) и его ненавистные приспешники были удалены с их постов. Эта цель была теперь достигнута в общенациональном масштабе; тем самым внутренняя революция в том плане, в каком ее желали народные массы, и вне всякой связи с борьбой против чужеземного нашествия, совершилась. В целом движение, казалось, было направлено скорее против революции, чем за нее. Будучи национальным, поскольку оно провозгласило независимость Испании от Франции, оно было в то же время династическим, так как противопоставляло «возлюбленного» Фердинанда VII Жозефу Бонапарту, — реакционным, так как противопоставляло древние учреждения, обычаи и законы рациональным новшествам Наполеона, — суеверным и фанатичным, так как противопоставляло «святую религию» так называемому французскому атеизму, или уничтожению особых привилегий римской церкви. Священники, устрашенные участью своих французских собратьев, из чувства самосохранения, возбуждали народные страсти.

«Священный елей суеверия», — говорит Саути, — «придавал патриотическому пламени еще больше силы»[248].

Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности, но нигде эта двойственность не проявлялась так ярко, как в Испании. В воображении народа король был окружен поэтическим ореолом сказочного принца, угнетаемого и плененного великаном-разбойником. Самые захватывающие и любимые эпохи национального прошлого были связаны со священными и чудесными преданиями о войнах креста против полумесяца; к тому же множество людей из низов привыкло носить рясу нищего монаха и кормиться за счет церкви. Один испанский писатель, дон Хосе Клементе Карнисеро, напечатал в 1814 и 1816 гг. следующие произведения: «Наполеон, истинный Дон-Кихот Европы», «Главные события славной испанской революции», «Законное восстановление инквизиции»[249]. Одного заглавия этих книг достаточно, чтобы уловить ту специфическую черту испанской революции, которая проявляется также в манифестах провинциальных хунт; все они славят короля, святую религию и родину, а некоторые даже говорят народу о том, что

«их надежды на потусторонний мир ставятся на карту и находятся под неминуемой угрозой».

Однако если крестьянство, жители маленьких городов, расположенных вдали от морей, и многочисленная армия нищих в рясах и не в рясах, глубоко проникнутые религиозными и политическими предрассудками, составляли огромное большинство национальной партии, то в нее входило, с другой стороны, деятельное и влиятельное меньшинство, которое видело в борьбе народа против французского нашествия сигнал 1; политическому и социальному возрождению Испании. Это меньшинство состояло из жителей портовых, торговых городов и некоторых провинциальных центров, где при Карле V до известной степени развились материальные условия современного общества. Их поддерживали лучшие элементы дворянства и буржуазии, писатели, врачи, адвокаты и даже священники, которых Пиренеи не спасли от вторжения философии XVIII века. Подлинной декларацией этой группы можно считать опубликованный в 1795 г. знаменитый меморандум Ховельяноса об улучшении сельского хозяйства и аграрном законе, составленный по приказу королевского совета Кастилии[250]. Наконец, имелась еще буржуазная молодежь, например, студенты университета, горячо воспринявшие стремления и принципы французской революции и одно время даже питавшие надежду возродить родину при поддержке Франции.

Пока дело шло только о совместной защите родины, две крупные составные части национальной партии пребывали в полном согласии. Антагонизм между ними не выступал наружу, пока они не встретились в кортесах, на арене борьбы за новую конституцию, которую предстояло выработать. Революционное меньшинство, стремясь поддержать в народе патриотический дух, без колебаний апеллировало к национальным предрассудкам старых народных верований. Если для непосредственных целей национального сопротивления такая тактика могла представляться уместной, то все же она неизбежно должна была оказаться роковой для меньшинства в тот момент, когда консервативная часть старого общества начала бы использовать те же предрассудки и народные страсти для того, чтобы защитить свои собственные интересы против истинных и конечных планов революционеров.

Покидая Мадрид по требованию Наполеона, Фердинанд учредил высшую правительственную хунту под председательством инфанта дон Антонио. Но уже в мае эта хунта перестала существовать. Центрального правительства тогда не было, и восставшие города создавали свои собственные хунты под руководством хунт, созданных в столицах провинций. Эти провинциальные хунты являлись, собственно говоря, независимыми правительствами, каждое из которых организовало свою собственную армию. Хунта представителей в Овьедо заявила, что суверенитет полностью перешел к ней, объявила войну против Бонапарта и отправила делегатов в Англию для заключения перемирия. Позже то же самое сделала хунта Севильи. Любопытно, что под давлением обстоятельств эти фанатичные католики пошли на союз с Англией, державой, в которой испанцы привыкли видеть воплощение наихудшей ереси, немногим лучше самого турецкого султана. Спасаясь от нападения французского атеизма, они бросились в объятия британского протестантизма. Поэтому не удивительно, что Фердинанд VII, по возвращении в Испанию, объявил в декрете, восстанавливавшем святую инквизицию, что одной из причин,

«исказивших чистоту религии в Испании, было пребывание в ней иноземных войск, принадлежащих к различным сектам, одинаково зараженным ненавистью к святой римской церкви».

Провинциальные хунты, которые появились столь внезапно, совершенно независимо друг от друга, признавали некоторый, — правда, весьма незначительный и неопределенный, — авторитет верховной хунты в Севилье, поскольку этот город считался столицей Испании, с тех пор как Мадрид попал в руки чужестранцев. Так было установлено весьма анархическое подобие федерального правительства, которое вследствие столкновений противоположных интересов, местных взаимных подозрений и соперничающих влияний представляло мало пригодное орудие для централизации военного командования и совместных боевых операций.

Воззвания этих отдельных хунт к народу отражают всю героическую мощь народа, внезапно воспрянувшего от долгого сна и словно под действием электрического тока ринувшегося в лихорадочную деятельность; в то же время они не смогли избежать той чрезмерной напыщенности стиля, того паясничества и болтливости, того многословного велеречия, которые дали Сисмонди повод охарактеризовать испанскую литературу эпитетом «восточной»[251]. В неменьшей степени эти воззвания проникнуты ребяческим тщеславием, свойственным испанскому характеру, и недаром члены хунт украшали себя, например, титулом «высочества» и наряжались в яркие мундиры.

В связи с этими хунтами надо отметить два обстоятельства: одно из них показывает низкий уровень сознания народа ко времени начала восстания, другое принесло ущерб развитию революции. Хунты избирались всеобщим голосованием; однако «истинное усердие низших классов проявлялось в их покорности». Обычно они выбирали своих естественных повелителей — провинциальную знать и мелкопоместное дворянство, за которыми стояло духовенство, и очень редко — выдающихся представителей буржуазии. Народ был до того проникнут сознанием своей беспомощности, что инициативу он проявлял только в том, что принуждал высшие классы к сопротивлению французам, не претендуя сам на участие в руководстве этим сопротивлением. Например, в Севилье «первой мыслью народа было потребовать, чтобы приходское духовенство и главы монастырей собрались для избрания членов хунты». Таким образом, хунты были переполнены людьми, избранными на основании их прежнего социального положения и всего менее походившими на революционных вождей. С другой стороны, народ, назначая этих представителей, не думал ни об ограничении их власти, ни об определении срока. А хунты, конечно, думали только о расширении первой и о продлении второго. Вот почему эти первые детища народного порыва в начале революции, сохраняясь на протяжении всего ее развития, вставали как плотины против революционного потока, всякий раз как он грозил выйти из берегов.

20 июля 1808 г., в тот самый день, когда Жозеф Бонапарт вступил, в Мадрид, Кастаньос принудил 14000 французов, под командой генералов Дюпона и Веделя, сложить оружие при Байлене, а еще через несколько дней Жозефу пришлось удалиться из Мадрида в Бургос. Сверх того произошли еще два события, сильно поднявшие дух испанцев: генерал Палафокс выгнал Лефевра из Сарагосы, а в Ла-Корунью прибыла армия маркиза де ла Романа численностью в 7000 солдат, которая, не считаясь с французами, отплыла с острова Фюнен, чтобы подать помощь своей родине.

После битвы при Байлене революция достигла кульминационного пункта, и та часть высшей знати, которая либо признала династию Бонапарта, либо мудро воздерживалась от выступлений, присоединилась теперь к народному делу, что для последнего явилось преимуществом весьма сомнительного свойства.