IV

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV

Уже во времена Филиппа V Франсиско Бенито Соледад говорил: «Все беды Испании происходят от ее togados (юристов)»[257]. Во главе пагубной судебной иерархии Испании стоял Королевский совет [Consejo Real] Кастилии. Рожденный в бурную эпоху дон Хуанов и Генрихов, усиленный в своем значении Филиппом II, который открыл в нем достойное дополнение Santo officio [инквизиционного трибунала. Ред.], этот Совет воспользовался бедствиями тех времен и слабостью последних королей для того, чтобы захватить и сосредоточить в своих руках самые разнообразные полномочия и к своим функциям верховного судилища присоединить функции законодателя и высшего административного органа всех королевств тогдашней Испании. Таким образом, по своей власти он превзошел даже французский парламент, на который во многом походил, — за исключением того, что он никогда не становился на сторону народа. Поскольку Королевский совет являлся в свое время наиболее могущественным органом власти в старой Испании, он был, конечно, самым непримиримым врагом новой Испании и всех недавно возникших народных властей, угрожавших ослабить его верховное влияние. Возглавляя сословие юристов, воплощая в себе гарантию всех их злоупотреблений и привилегий, Совет, естественно, располагал всей совокупностью многочисленных и влиятельных интересов, связанных с испанской юстицией. Таким образом, он представлял силу, с которой революция не могла вступить в компромисс; революция должна была уничтожить эту силу, чтобы самой не быть уничтоженной ею. Как мы видели в одной из предыдущих статей, Совет продался Наполеону и благодаря этой измене утратил весь свой авторитет в глазах народа. Однако в день вступления в исполнение своих обязанностей Центральная хунта имела глупость сообщить Совету о своем конституировании и потребовать от него присяги на верность; при этом Хунта объявила, что по принесении присяги Советом она разошлет текст присяги всем прочим властям королевства. Этот неосмотрительный шаг, вызвавший открытое осуждение всей революционной партии, показал Совету, что Центральная хунта нуждается в его поддержке; он воспрянул духом и после нескольких дней притворных колебаний с затаенным недоброжелательством выразил свое подчинение Хунте, сопроводив свою присягу выражением своих собственных реакционных сомнений, вылившихся в рекомендацию Хунте самораспуститься, сократив свой состав до трех-пяти членов, согласно закону 3, разделу 2, титулу 15[258], и отдать приказ о закрытии провинциальных хунт. После того как французы, вернувшись в Мадрид, разогнали Королевский совет, Центральная хунта, не довольствуясь своим первым промахом, имела безрассудство воскресить Совет, создав Consejo Reunido, т. е. объединение Королевского совета с остальными обломками древних королевских советов. Таким образом, сама же Хунта создала для контрреволюции центральный орган, который, конкурируя с ее собственным влиянием, все время чинил ей затруднения и препятствия интригами и заговорами, провоцируя ее на самые антинародные действия, чтобы затем с видом благородного негодования выставлять се на позор перед возбужденным народом. Нужно ли говорить, что сначала признав, а затем и восстановив Королевский совет, Центральная хунта оказалась не в состоянии провести какую-либо реформу ни в устройстве испанских судов, ни в совершенно негодном гражданском и уголовном законодательстве.

Несмотря на то, что в испанском восстании преобладали национальные и религиозные элементы, в течение первых двух лет в нем были налицо самые решительные тенденции к социально-политическим реформам; это видно из всех манифестов провинциальных хунт того времени, которые, даже будучи составлены в своем большинстве из представителей привилегированных классов, не упускали случая осудить старый порядок и обещать радикальные реформы. Это видно также из манифеста Центральной хунты. В своем первом обращении к нации от 26 октября 1808 г. Хунта говорит:

«Тирания, осуществляемая в течение двадцати лет самым бездарным образом, привела страну на край гибели; ненависть и раздоры оторвали нацию от ее правительства. Еще недавно угнетенный и униженный, не сознавая собственной мощи, не находя ни в учреждениях, ни в законах защиты против злоупотреблений правительства, народ считал чужеземное владычество менее ненавистным, нежели эту губительную тиранию. Господство воли, всегда капризной и почти всегда несправедливой, длилось слишком долго; терпением народа, его любовью к порядку и великодушной лояльностью слишком долго злоупотребляли; пришло время, когда закон, основанный на общем благе, должен вступить в свои права. Реформа, следовательно, необходима во всех областях жизни. Хунта образует различные комитеты по каждому ведомству, и к ним должна направлять все письменные предложения по части правительства и администрации».

В своем обращении от 28 октября 1809 г., изданном в Севилье, Хунта говорит:

«Слабый и дряхлый деспотизм расчистил путь тирании французов. Допустить в государстве повторение прежних злоупотреблений было бы столь же чудовищным преступлением, как предать вас в руки Бонапарта».

В Центральной хунте, по-видимому, произошло самое оригинальное разделение труда: партии Ховельяноса разрешалось провозглашать и заносить в протоколы революционные стремления нации, а партия Флоридабланкн оставляла за собой право непосредственно опровергать их и противопоставлять революционным химерам контрреволюционные действия. Как бы то ни было, для нас важно, на основании признаний провинциальных хунт, сделанных Центральной хунте, доказать часто отрицаемый факт существования революционных стремлений в эпоху первого испанского восстания.

О том, как Центральная хунта использовала благоприятную обстановку для реформ, сложившуюся благодаря доброй воле нации, давлению обстоятельств и наличию непосредственной опасности, можно судить по влиянию, которое оказывали со комиссары в различных провинциях, куда их направляли. Один испанский автор[259] простодушно сообщает нам, что Центральная хунта, не страдая избытком талантов, старательно удерживала выдающихся своих членов в центре, а ни на что не способных отправляла на окраины. Эти комиссары были облечены полномочием председательствовать в провинциальных хунтах и представлять Центральную хунту во всей полноте ее функций. Приведем лишь несколько примеров их деятельности: генерал Романа, которого испанские солдаты прозвали маркизом де лас Ромериас [от слова «romerias» — «паломник». Ред.] за его вечные марши и контрмарши, причем сражения происходили только тогда, когда ему случалось быть в отлучке, — этот Романа, разбитый Сультом и выгнанный из Галисии, явился в Астурию в качестве комиссара Центральной хунты. Первым его шагом было найти повод для ссоры с провинциальной хунтой Овьедо, энергичные революционные меры которой возбудили ненависть привилегированных классов. Он не задумался распустить ее и заменить собственными ставленниками. Маршал Ней, узнав об этих раздорах в провинции, где до тех пор сопротивление французам было всеобщим и единодушным, немедленно повел свои силы в Астурию, прогнал маркиза де лас Ромериаса, вступил в Овьедо и подверг этот город трехдневному грабежу. Когда же в конце 1809 г. французы очистили Галисию, наш маркиз и комиссар Центральной хунты вступил в Ла-Корунью, присвоил себе всю государственную власть, уничтожил окружные хунты, появившиеся в большом числе в ходе восстания, на их место назначил военных губернаторов, угрожая членам этих хунт преследованием, да и в самом деле преследуя патриотов и нарочно выказывая высшую благосклонность лицам, ставшим на сторону врагов, наконец, во всех отношениях проявлял себя как зловредный, бессильный и капризный болван. В чем же заключались проступки провинциальной и окружных хунт Галисии? Они издали приказ о всеобщем рекрутском наборе среди всех классов и лиц без исключения; они взимали налоги с капиталистов и земельных собственников; они снизили жалованье государственным чиновникам; они приказали духовным корпорациям предоставить в распоряжение хунт наличность своих касс. Словом, они приняли революционные меры. С появлением знаменитого маркиза де лас Ромериаса Астурия и Галисия, две провинции, наиболее отличившиеся своим общим сопротивлением французам, стали уклоняться от участия в войне за независимость, лишь только им перестала грозить непосредственная опасность нашествия.

В Валенсии, где, казалось, открывались новые перспективы, пока народ был предоставлен самому себе и своим выборным вождям, революционный дух был сломлен влиянием центрального правительства. Не довольствуясь тем, что доставила эту провинцию под начало некоего генерала дон Хосе Каро, Центральная хунта направила туда «собственного» комиссара, барона Лабасору. Этот барон вменил провинциальной хунте в вину то, что она не подчинилась некоторым приказам сверху, и отменил ее декрет, в силу которого назначения на вакантные каноничества, церковные бенифиции и командорства были справедливо приостановлены, а доходы с них предназначены для военных госпиталей. Отсюда ожесточенные споры между Центральной хунтой и хунтой Валенсии; отсюда бездействие Валенсии в дальнейшем, когда она находилась под либеральным управлением маршала Сюше, а после возвращения Фердинанда VII — ее старание провозгласить последнего королем в противовес тогдашнему революционному правительству.

В Кадисе, наиболее революционном пункте Испании того времени, присутствие комиссара Центральной хунты, глупого и тщеславного маркиза де Вильеля, вызвало восстание 22 и 23 февраля 1809 г., которое имело бы самые гибельные последствия, если бы не удалось своевременно превратить его в войну за независимость.

Самым ярким примером благоразумия Центральной хунты в назначениях своих комиссаров является отправка делегатом к Веллингтону сеньора Лосано де Торрес, который, унижаясь до раболепной лести перед английским генералом, тайно уведомлял Хунту, что жалобы генерала на недостаток продовольствия совершенно неосновательны. Обнаружив двуличие этого подлеца, Веллингтон с позором выгнал его из своего лагеря.

Центральная хунта находилась в самых благоприятных условиях для выполнения того, что она провозгласила в одном из своих обращений к испанской нации:

«Провидению было угодно, чтобы среди этого ужасного кризиса вы не могли подвинуться ни на шаг к независимости, не приближаясь в то же время к свободе»[260].

Когда Хунта взяла бразды правления, французы еще не захватили и третьей части испанской территории. Прежние власти либо отсутствовали, либо подчинились неприятелю, либо были распущены по его приказу. Не было такой социальной реформы, имеющей целью переход имущества и власти из рук церкви и аристократии в руки буржуазии и крестьянства, которую Хунта не могла бы провести во имя спасения общего отечества. На долю Хунты, как в свое время на долю Comite du salut public во Франции[261], выпал счастливый случай: внутренние потрясения совпали с необходимостью защищаться от нападения извне; мало того, Центральная хунта имела перед глазами пример смелой инициативы, проявленной некоторыми провинциальными хунтами под давлением обстоятельств. Но Центральная хунта не только повисла мертвым грузом на испанской революции, она фактически действовала на руку контрреволюции, восстанавливая прежние власти, снова выковывая уже разбитые цепи, гася пламя революции всюду, где ему удавалось пробиться, оставаясь сама в бездействии и мешая действовать другим. Во время пребывания Хунты в Севилье даже английское правительство тори сочло нужным 20 июля 1809 г. обратиться к ней с нотой, содержащей решительный протест, против взятого ею контрреволюционного курса, «из опасения, как бы Хунта не подавила общественный энтузиазм». Кем-то уже было замечено, что Испании пришлось претерпеть все бедствия революции, не приобретя революционной силы. Если в этом замечании есть доля правды, то оно звучит уничтожающим приговором Центральной хунте.

Мы тем более сочли необходимым остановиться на этом вопросе, что ни один европейский историк еще не понял его решающего значения. Только под властью Центральной хунты можно было сочетать решение насущных вопросов и задач национальной обороны с преобразованием испанского общества и с раскрепощением национального духа, без чего любая политическая конституция неизбежно разлетается в прах при малейшем столкновении с реальной жизнью. Кортесы находились в совершенно противоположных условиях: оттесненные на крайнюю точку Пиренейского полуострова, отрезанные в течение двух лет от основной части монархии оккупационной французской армией, они представляли воображаемую Испанию, в то время как действительная Испания была завоевана или сражалась. Во время правления кортесов страна была разделена на две части. На острове Леон — идеи без дел, в остальной Испании — дела без идей. Напротив, при Центральной хунте понадобилась исключительная слабость, неспособность и злая воля верховного правительства, чтобы оторвать испанскую войну от испанской революции. Вопреки утверждению французских и английских авторов, кортесы потерпели неудачу не потому, что они действовали революционно, а потому, что их предшественниками были реакционеры, которые упустили подходящий момент для революционного действия. Новейшие испанские авторы, хотя и обижаются на английских и французских критиков, оказались, однако, неспособными их опровергнуть; они все еще морщатся от bon mot [остроты. Ред.] аббата де Прада: «Испанский народ похож на жену Сганареля, которая любит, чтобы ее били»[262].