Откуда произошла культура?

Откуда произошла культура?

Каждый, кто знаком с предметом, признает такую постановку вопроса наивной. Тем не менее я попробую на этот вопрос ответить.

Мир представляет собой многокомпонентную смесь детерминированных и статистических (то есть предвидимых и непредвидимых в смысле будущего состояния) рядов событий. Пределы всего этого множества событий простираются от движений небесных тел до движения элементарных частиц. Врата жизни — это гармония макромолекулярной самоорганизации, оживленной потоком энергии в смесях типа броуновой эмульсии. Чтобы жить, надо иметь упорядоченность и ассимилировать упорядоченность (???ad). Таким образом, жизнь двояким способом противостоит стохастичности. Стохастичность участвует в жизненных процессах либо как освоенная (например, как случайность мутаций в генетических структурах), либо как неосвоенная (например, как генетический дрейф в популяциях — или как раковая опухоль в организмах). Не существует абсолютно надежных эволюционных решений, а потому нет и предела эволюции как процессу в том смысле, чтобы был достигнут ее «оптимум».

Эволюция — это постоянная дивергенция в решении вопроса о выживании, а виды — это поочередные решения этого вопроса. Вместе с тем виды являются и результатами таких решений, то есть предложениями типа «Эврика!», а одновременно и формулировками заданий на будущее. Потому что эволюция не представляет собой сплошного порыва, приближающего «окончательное решение», но она есть непрерывный поиск и нахождение, которые с течением времени подвергаются самоусложнению (autokomplikacji), так как эволюционное движение есть необратимая специализация. Каждый акт усиления приобретенной в ходе эволюции способности к выживанию втягивает ее (эволюцию) в дальнейшее усовершенствование этой специализации, если оно оказывается выгодным, то есть помогает выстоять в игре с Природой, хотя выигрыш в этой игре никогда не оказывается чистым выигрышем. Он порождает новые проблемы, требующие решения, а решение их каждый раз представляет собой дальнейшее движение в направлении специализации. Специализация — это рафинирование способностей в отношении отбора и выживания за счет утраты первоначальной универсальности. Что касается нейтрализации, это прием, к которому прибегает эволюция, чтобы на базе уже возникших специализаций построить новый ярус этологической универсальности. Иными словами, это стратегия такого «генерального штаба», который наделяет подразделения, действующие на данном направлении, как можно меньшей тактической автономией. Если же будет совершен переход от тактической автономии к стратегической, то можно будет сказать, что данный вид превратился в разумный.

Попробуем с помощью простого мысленного эксперимента ответить на вопрос, как могла бы выглядеть культура в мире, отличном от нашего. Свойства этого другого мира вытекают из такого, например, рассуждения. Эволюция — это игра коалиции систем с Природой, коалиции — достаточно своеобразной, так как ее члены, вообще говоря, не образуют некоего entente cordial[72], поскольку взаимно друг друга пожирают. «Коалицией» их можно называть только потому, что это взаимное пожирание постепенно изменяет естественную среду способом, полезным для всех, кто остался в живых, и приводит к целостному динамическому равновесию в обволакивающем нашу планету покрывале, именуемом биосферой. Одни участники игры вымирают, но появляются другие, и игра за выживание продолжается. Природа во время этой игры также ведет себя определенным способом: а именно, изменяются геологические, климатические, астрономические условия. Все происходящие в ходе этих изменений сдвиги можно назвать экологическими условиями игры, иначе говоря — стратегией Природы. Если бы эта стратегия отличалась строгой регулярностью и тем самым могла быть алгоритмизирована, то и применяемая живыми существами стратегия выживания находилась бы в точном соответствии с этим алгоритмом, и только с ним. Ибо задача выживания в таком случае имела бы, согласно этому алгоритму, только одно оптимальное решение, а любой организм, который методом проб и ошибок дошел до воплощения этого алгоритма в своей структуре и в своем поведении, останавливался бы и не участвовал далее в эволюционном движении, потому что достиг максимальной эффективности выживания. При этом эволюционная стратегия жизни заключалась бы в достижении алгоритма, образующего экран, полностью поглощающий виды. А именно: как вид, полностью еще не освоивший алгоритм, так и вид, перешедший за его пределы, в равной мере могли бы наилучшим образом и далее существовать, но естественный отбор втиснул бы жизнь в плоскость единых и высших правил и с этих пор был бы уже только отбором стабилизирующим. Таким образом, в мире с единообразной стратегией Природы культура вообще не могла бы возникнуть. Она возникает вследствие того, что Природа представляет собой область, где господствуют нарушения и неалгоритмизированные, иначе говоря — непредсказуемые изменения. Эволюция — непрекращающийся процесс, потому что любая эволюционная стратегия имеет характер одновременно неопределенный и компромиссный. Внутри альтернативы «двухполюсных» решений возникает компромисс, продиктованный либо неопределенностью решений на видовом уровне, либо тенденцией к ее минимизации (причем эта тенденция нарушена отбором). Организмы могут трактовать изменение условий среды либо как преходящее, либо как долгосрочное, причем выбирать между первым флуктуирующим вариантом и вторым, устойчивым, для них принципиально невозможно. Поэтому они следуют одному из двух вариантов приспособления к этому изменению: либо обратимому, иначе говоря, фенотипическому, либо необратимому, иначе: генотипическому. Трансформация стратегии по обратимому типу в чем-то лучше, потому что позволяет отказаться от принятого решения, но в чем-то и хуже, потому что адаптивная пластичность фенотипов имеет свои границы, переступить которые позволяет только радикально необратимое изменение генотипа. Изменение генотипа лучше в том смысле, что делает возможными переходы по шкале от водоросли до человека, — и хуже в том смысле, что делает невозможным отказ от уже совершившейся трансформации. Водоросль при благоприятных условиях может — а человек не может — уйти на стадию, где смерть является обратимой, и принять вид замкнутой споры.

Итак, эволюционный прогресс — это одновременно выигрыш и утрата, риск и уменьшение риска, новая деятельность и новые упущения. Что, собственно, делает эволюция в условиях этой дилеммы? Она применяет изощренный прием, известный как «нейтрализация» организмов. Зажатая в клещи фенотипической слабости и генотипической необратимости, эволюция создает новый компромисс. Она творит организмы, жестко детерминированные генотипически, но весьма пластичные фенотипически. Моделью такого компромисса служит мозг. Будучи генотипически обусловлен, он усиливает фенотипическую адаптацию. На уровне генетики человека стратегические решения возникают уже не в веществе наследственности, но в культурной системе. Культура делает возможным то, что невозможно биологически: создает стратегии одновременно революционные и обратимые, то есть допускающие их пересмотр и преобразование в темпе, недостижимом для наследственного вещества. Специация, возникающая благодаря изменениям в этом веществе, происходит в течение миллионов лет. Не меньше одного миллиона лет требует для своего эволюционного утверждения новый биологический вид. В культуре для специации нужны — самое большее — тысячи лет. Если же культурогенез протекает ускоренно, на самые крупные стратегические преобразования достаточно всего лишь десятков лет. С этим ускорением маневрирования связаны в миллионы раз большие опасности, свидетелями которых мы являемся; но винить за них мы никого не можем. Анализ, проведенный по правилам теории игр и теории нелинейного программирования, показывает, что эволюция сделала все, бывшее в ее силах…

Мозг создает с течением времени культуру как стратегию выживания, при которой вид может отступить и может изменить эту стратегию на совершенно иную, нисколько не утрачивая при этом заданной неизменностью генотипа видовой идентичности.

Для всех этих модусов эволюционного прогресса общим является принцип, который можно назвать принципом антистохастического действия. Генеральный штаб жизни, то есть наследственное вещество организмов, осуществляет стохастическую стратегию, потому что такую стратегию осуществляет его противник — Природа. Когда противник использует лотерейные ходы, то лучше всего (как доказывается с помощью теории игр) противопоставить им такую стратегию, которая также является лотерейной. Лучшая модель для результатов бросания кости — бросание другой аналогичной кости. Поэтому генетические мутации случайны, то есть ненаправленны. Полезными их делает естественный отбор. Увековечиваемое отбором уже не стохастично, потому что здесь остается только та фракция мутационной случайности, которая адаптивно противопоставлена случайным шагам Природы. Когда наступает, допустим, значительное похолодание климата, мутационный ответ организмов будет случайным, но выживут только такие, которые «по счастливому случаю» вырастят у себя густой мех (или будут сдирать шкуры с других животных, чтобы себя ими покрыть). Или же те, кому удастся перебежать или перелететь в теплые края, и т. д. (Но только прошу не принимать эти примеры буквально, потому что они представляют собой колоссальное упрощение.)

Культура тоже вовлечена в игру за выживание с Природой, однако не только ведет эту игру, но сверх того ее и интерпретирует, иначе говоря, создает для себя ее образ. Этот образ не может быть редуцирован ни к генотипам, ни к фенотипам игроков, а также не обязательно изоморфен или хотя бы гомоморфен структуре реально проведенной игры. Как правило, этот образ «избыточен», так как приписывает игре такие признаки, которые в физическом смысле не существуют. Физически существуют только коалиция игроков, да еще экологическая среда, часть Природы — поле, где и разыгрывается партия. Игроки вместе с тем принимают, что ни поле игры, ни ее правила не ограничиваются тем, что может быть обнаружено чисто физическими методами. Каким образом игроки могут стоять на такой позиции? В целом это очень просто: они систематически отрицают стохастический характер среды и вытекающую из него стохастичность своего собственного положения. Тому, что в этом положении de facto является случайным, они противостоят двумя способами: путем инструментальных действий, а также путем символических (знаковых) интерпретаций. В начале антропогенеза нет ни большой разницы, ни противоречия между категориями инструментального и символичного, поскольку инструмент — это символ, а символ — это инструмент, так что любое действие происходит одновременно в двух планах: физическом и внефизическом. Нет необходимости, чтобы инструмент был объектом, внешним по отношению к телу. Отдельные части тела могут трактоваться и как орудия, и как символы. Гениталии могут быть и орудиями, и символами плодовитости. Впрочем, оба этих момента на различных стадиях культурной игры становятся взаимно дополнительными: если инструментарий уже отчетливо сформирован, он постепенно утрачивает придававшийся ему первоначально символический смысл. Утрачивает, но не полностью. Сразу после хирургической операции можно заказать мессу по случаю счастливого избавления. Одно, во всяком случае, другого не исключает. Результат хирургической операции более неопределен, чем результат ремонта автомобиля, — соответственно никто, отдав автомобиль в ремонт, вообще говоря, не станет заказывать мессу по случаю удачного завершения ремонта. Это потому, что для хирургической операции стохастичность — и тем самым непредвидимость — результатов не такова же, как для ремонта автомобиля.

Теперь надо защититься от упреков в неисторичности. Несомненно, что понятия случайных процессов в давние времена еще не существовало (особенно в трактовке современной науки, то есть в смысле индетерминизма и стохастичности, равно как и теории вероятностей). Понятие это — позднего происхождения, поскольку не укладывается в рамки архаики. Однако мы вовсе не говорим, будто бы люди когда-нибудь поступали согласно рефлексии, которая перед лицом какой-либо неприятности сначала распознает ее случайный характер, а потом приступает к поиску ее инструментальной либо символичной ликвидации. На самом деле стохастические случайности возникают перед нами как непонятные, неожиданные, незаслуженные, нерассчитанные; они навязываются нам именно тем, что сильнейшим образом препятствуют своей ассимиляции разумом. Отклонения, ломающие весь привычный ход вещей — например, то, что молния может убить или что ребенок может родиться калекой, — сосредоточивают на себе внимание сильнее, чем то, что вода утоляет жажду, а мясо успокаивает голод. Поэтому для деятельности, созидающей культуру, центрами кристаллизации служат прежде всего важные события случайного характера: значительные поражения и успехи в жизни требуют более интенсивной рефлексии, чем ежедневный, повседневный быт. Вместе с тем нет никакого способа установить с определенностью, что так или иначе культура пошла именно от такой трактовки случайных явлений и что они были «истолкованы» путем их реинтерпретирующего перевода в контекст упорядоченности данного типа. Можно и уменьшить предполагаемый вес случайности как культурного фактора, допустив, что первобытный человек прежде всего сознавал происходившие с регулярностью мощные природные явления, например, смену времен года, и уже на этой основе вторично пытался рационально освоить все нерегулярное и непредвидимое, добавляя незримый порядок к тем явлениям, в которых нет зримого.

Во всяком случае, фактом является, что человеческая мысль всегда пыталась и продолжает пытаться все случайное (управляемое стечением обстоятельств) превратить проявления в некоей регулярности. Также фактом является, что случайность — ни в своей ранней концептуальной форме «везения», «случившегося кстати», «оказии», ни в более позднем в понятийном отношении виде «совпадения», зависящего от вероятностного распределения разнородных событий — не появляется ни в каких мифах, легендах, религиозных догматах, верованиях на первых местах как одна из сил, распоряжающихся миром. И еще факт: в истории мысли никогда не было достигнуто полного согласия по поводу стохастичности, то есть лишенной всяких оснований случайности, как бы некоей способности бытия флуктуировать. Вместе с тем все человеческие общества стремились устранить из самого своего поля зрения представление о человеческом жребии как о слепой случайности, которую нельзя ни предвидеть, ни понять и в которой человек может отыскать в качестве смысла только то, что сам в нее вложил. Таким образом, случайность подлежала устранению либо инструментальным, либо символическим способом. Ее преодолели концептуальные орудия и истолкования, которые совместно должны были сделать ее чем-то приемлемым. Ее стали считать непостижимой Тайной, Мойрой, Немезидой, Промыслом, результатом битв между богами или между Добром и Злом, вообще результатом столкновения противостоящих друг другу стихий, каждая из которых, взятая по отдельности, ни в коей мере не имеет «лотерейного» характера. Также и попытки истолкования несчастных случаев, достигавшие концептуальных окрестностей понятия случайностей (Кисмет, Фатум), никогда не признавали человека и мир за переменные стохастические, иначе говоря — никак не фиксированные с определенностью в ценностном плане. Структурный инвариант мифов — их неприятие случайности. То, что героям мифов представляется совершенно случайным, на самом деле есть непознанное ими решение Провидения. Не обращает Бога в фактор статистического перемешивания и Августинианская доктрина полной неопределенности в распределении благодати — провиденциально даруемой в соответствии с непостижимыми решениями Небес, а вовсе не за заслуги и добродетель. Дело в том, что в этой доктрине тайна распределения благодати непостижима только, если смотреть из мира переходящего. (Впрочем, нелишне подчеркнуть, что и эту доктрину Церковь в конце концов не приняла).

При всем своем большом значении, высокая чувствительность к проблемам стохастичности человеческой жизни не является постоянной величиной для всех культур. Иначе говоря, характерным для любой данной культуры параметром является ширина маргинальной полосы, которая окружает так называемую чистую, не нагруженную никаким значением случайность. В ритуализованных, в каком-то смысле гипердетерминированных (против случайности) культурах почти ничто не может быть случайным, потому что практически все их моменты отражают господствующую интерпретацию мира как жесткого системно структурного единства. В таких культурах все что-то означает, между тем как случай, если это «чистый» случай, — ничего значить не может.

Гораздо более широка маргинальная полоса около случайности в культурах «расшатанных», без такой крайней идиосинкразии. Впрочем, и поздно возникшие великие религии в данном пункте характеризуются диагностической для их культуры расплывчатостью. Если все происходит по Божией воле, то аналогичным образом хорош и конец света и детский понос. Но для верующего имя Божие звучит, естественно, только в первом контексте, хотя в обоих случаях речь идет о событиях равно реальных и предметных, а значит — как будто бы равно подверженных возвышенному метафизическому истолкованию.

Одним из самых поздних (исторически) бастионов борьбы со случайностью уже в наше время была физика, царица естественных наук. У нас еще в памяти слова, которым Эйнштейн отверг квантовую теорию: «Бог не играет с миром в кости». Тем не менее эту позицию оказалось невозможно удержать. В биологии и поныне достаточно специалистов, отказывающихся признать роль творца видов за чисто случайными мутациями наследственной плазмы, производящими разнородность, которую затем шлифует естественный отбор. Впрочем, случайность мутаций наследственной субстанции не является «абсолютно чистой» и тем более не может ни в коем случае быть отождествленной с какой-либо хаотичностью изменений генотипа. Точные науки еще не до конца разобрались в понятиях «хаоса» и «случайности». Однако трудные загадки, скрытые за этими понятиями, выходят за пределы данного рассуждения.

Не менее, чем естественные науки, здесь заслуживают внимания те отрасли математики, которые — как, например, статистика — занимаются случайными событиями. Эти отрасли долго считались подсобными, чем-то «худшим» по сравнению с чистой математикой, а спор о месте понятия вероятности среди категорий отнюдь еще не затих. Можно даже утверждать, что человеческое сознание с давних пор было враждебно понятию случайности, и необходимо было суммировать множество открытий в разных отраслях эмпирии, чтобы наконец за этим понятием было признано его особое значение в создаваемом наукой образе мира.