Забота о добре233

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Забота о добре233

Саломон Малка. - Читая «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, поражаешься в тот или иной момент тому, что находишь в этой книге вдохновение, подобное Вашему, как если бы Гроссман читал Левинаса... Откуда это родство между вашими творческими исканиями, столь разными, с другой стороны?

Эмманюэль Левинас. - Я смею надеяться, что эти идеи имеют общий источник в той ситуации и опыте, который выпал на долю нашего века - самого жестокого из всех времен, века двух войн, Холокоста, Гулага, различных беспорядков в нашей экономической жизни. Когда дышат воздухом одной эпохи, то могут говорить на похожих языках. Кстати, мы не говорим на одном и том же языке.

В творчестве Гроссмана описывается в определенном смысле конец света, а именно конец того, что создает свет. В оккупированной России, Германии, в покоренном гитлеровской Германией мире и обращаясь к теме борьбы защитников Сталинграда, он выразительно отобразил то, что я называю именно концом света. И в этой книге, подобно тому, как это делал я в своих философских эссе, он попытался показать, что единственным местом, где присутствует смысл, остается человеческое и встреча людей.

В большой работе Гроссмана, описывающей - как простой репортаж, это значительное произведение, - все ужасы советской и сталинской России, гитлеровской Германии, показывается, что остаются неизменными отношения человека к человеку, те незаинтересованные отношения чистой доброты, в которых автор видит главное в человеческом. Взгляд, стало быть, не сулящий ничего, но и не разочаровывающий в добре. Иначе говоря, в таких отношениях, от одного человеческого существа к другому, обнаруживается не просто индивид в качестве заменимого другим, одного из многочисленных членов человеческого рода, но эти отношения пронизаны чем-то уникальным. Наблюдая эти рассеянные моменты доброты или любви, время от времени возникающие вновь, как искры во мраке исчезнувшего света, Гроссман сам испуган невозможностью создания прочного порядка. Он говорит: потушим ли мы вскоре струей омовения пожар зла?

Но, кажется, это и есть тот единственный момент, когда не разочаровываешься больше в человеческом, и - каковы бы ни были конкретные обстоятельства - именно там находится царство духовности.

Главное в моих философских устремлениях - совсем не понятие бытия, не рациональность бытия, которая уже производна от этой рациональности отношения к другому. Как если бы то, что прежде всего было бы значимым и в первую очередь умопостижимым, совсем не являлось бытием со своим присутствием в себе, со своей реальностью, находящей удовольствие в том, чтобы быть реальной, со своим утверждением моего (du moi). Но как если бы то, что существует до всего и глубоко умопостижимо, являлось, наоборот, возможностью для меня отказаться от этого бытия ради того, чтобы заняться прежде всего бытием другого. Как если бы этот отказ от себя был глубже, древнее и, возможно, был более важным событием, нежели та настойчивость реальностей, которые для философов - и особенно для Спинозы - являлись первой умопостижимой вещью.

В «Жизни и судьбе» поражает соположенность открытия этической заботы и осознания судьбы еврея. Центральная тема Вашего творчества.

Действительно, я считаю, что библейская идея заключается именно в том, чтобы настаивать на первичности бытия ради другого. Что касается Гроссмана, то мы наблюдаем парадокс открытия сознания еврейского существования среди всеобщего страдания вне какого бы то ни было чтения текстов, вне всякого конфессионального образования, но в силу одного лишь альтруизма - можно это назвать так, он же называет это добротой. Данное бескорыстие в отношении к другому оказывается источником любой ценности. Самое волнующее в книге - постоянство человечности среди смятения, абсурдности, среди бесчеловечной жизни. Опыт ради другого - как открытие первых библейских заповедей.

Чем вдохновляется эта встреча Вашей философии с «диссидентским», так сказать, произведением?

Тем, что личностное отношение человека к человеку может проходить сквозь жестокости и насилие в общественном устройстве. Конечно, невозможно удержаться в опыте доброты, или уникальной ценности доброты. Он полностью значим, когда речь идет о человеке перед лицом другого. Но перед лицом другого мы никогда не одни. Всегда имеется третий и четвертый человек, и группа вокруг нас, в которой каждый уникален. Поскольку в среде разных личностей, составляющих общество, имеется насилие одних по отношению к другим, то, следовательно, вместо того, чтобы удерживаться в порыве доброты, мы обязаны объективным образом рассматривать человеческое множество. Так справедливость становится основанием объективного знания. Имеется непреодолимый конфликт между этой первой ценностью, коей является обязательство милосердия, и тем, что справедливость может требовать насилия.

Я думаю, таким образом, что Гроссман и мои собственные исследования заканчиваются на данной проблеме, на антиномии. В определенном смысле, как банально это ни выглядит, в нашем мире демократическое устройство, несмотря на все его недостатки и опасности, все еще является самым лучшим из-за его слабости и открытости для критики со стороны индивида и для заботы, в частности.

Литература в Вашем творчестве присутствует довольно часто. И однако в своих сочинениях Вы говорили порой о своей сдержанности относительно ее глубоких заслуг. Истина в другом месте, она является философской.

Я всегда считал, что литература должна подвергаться интерпретации, но она была одним из источников первых интуиций. Вы знаете о важной роли русской литературы в моем личном формировании. Достоевский, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, также как великие английские произведения, Шекспир, - дали пищу для моих основополагающих опытов в философии. И сочинение Гроссмана, бесспорно, относится к этим книгам. Я сравниваю ее с «Войной и миром» Толстого, имея в виду широту поднятых реалий, способ их трактовки, талант автора. Вы знаете слова Достоевского: «Все за все и перед всеми виноваты, и я больше, чем другие», которые я использовал, чтобы подчеркнуть тот бескорыстный, незаинтересованный, изначальный характер отношения к другому. Взаимность -этим озабочена уже справедливость, которая появляется позже, вместе с общественной структурой.

Отмечаешь еще раз, слушая Вас, глубокое единство Ваших сочинений. Все интуиции есть на старте, и все сохраняются.

Все было, однако, последовательно. Дедукция вовсе не является тем способом, которым я излагаю свои идеи. Но есть связь между разными очерками, разными взглядами и, следовательно, это не удивительно. Теперь мне представляется важным, повторю, первичность «ради другого» по отношению к бытию в себе. Речь совсем не идет о том, чтобы предоставить место альтруизму после естественного и приемлемого эгоизма. Речь не идет также о том, чтобы проповедывать доброту, как это делает воспитание в нашей Европе. Наоборот, попытка состоит в том, чтобы увидеть в данном отношении к другому само начало человеческого. Следовательно, дедуцировать, если возможно, всю иную мудрость из этой первой мудрости. Очевидно, что формулируя это, желая мыслить иначе, чем исходя из реальности, связанной с самой собою, то есть из того, что называют устойчивостью бытия в своем бытии, мы приходим к открытию понятия божественного, понятия Бога.