ГЛАВА 29. ТРАДИЦИЯ И АНТИТРАДИЦИЯ

Американский период. Восточносредиземноморский период

По очевидным причинам не представляется возможным включить в данную работу метафизику истории главных древних цивилизаций. Мы можем лишь выделить их наиболее типичные аспекты и смыслы, чтобы обеспечить путеводной нитью тех, кто захочет предпринять собственное исследование какой-либо из них.

Так или иначе, наше рассмотрение должно быть ограничено Западом, так как за его пределами большая часть цивилизаций до недавних времен сохраняла в том или ином отношении традиционный (в широком смысле этого слова, что включает все ранее описанные варианты цивилизаций в противоположность «гуманистическому» периоду последней эпохи) характер, в итоге утерянный из-за подрывных действий западных народов, которые сами уже дошли до последних форм упадка. Таким образом, чтобы понять процессы, игравшие решающую роль в становлении современного мира, необходимо взглянуть на Запад.

Следы северной и солнечной духовности в историческое время встречаются главным образом на территории распространения арийской цивилизации. Учитывая злоупотребление термином «арийский» в некоторых современных кругах, скажем, что его стоит использовать с некоторыми оговорками; иными словами, он должен относиться не к чисто биологическому или этническому понятию (в этом отношении будет более уместным говорить о бореальной (северной) или североатлантической расе в зависимости от конкретного случая), а к понятию расы духа, чье соответствие физической расе менялось от цивилизации к цивилизации. В духовном смысле слово «арийский» более или менее соответствует слову «героический»; здесь все еще существует связь с первоистоками в качестве туманного наследия, но решающей является тенденция к внутреннему освобождению и реинтеграции в активной и воинственной форме. На эту тему проливает свет тот факт, что в Индии слово арий было синонимом слова движья, «дваждырожденный» или «возродившийся» [670] .

Относительно территории арийской цивилизации существует интересное свидетельство Айтарея-брахманы. Этот текст сообщает, что борьба между дэвами, светоносными божествами, и асурами, врагами божественных героев, вспыхнула в четырех областях пространства. Область, в которой дэвы победили и которая получила название са-эша диг апараджита, «победоносная область», была расположена между севером и востоком, что как раз соответствует направлению североатлантической миграции. С другой стороны, юг рассматривался в Индии как область демонов, сил, враждебных богам и ариям: «южный огонь» в обряде трех огней направлен на изгнание этих сил. [671] Что касается Западного мира, то можно указать на так называемые «народы боевых топоров», в общем связываемые с мегалитической культурой дольменов. Для профанных наук родина этих народов все еще остается покрытой тайной, как и родина первых рас, ясным образом превосходящих неандертальца и которых, по одному утверждению, можно назвать «эллинами палеолита». Существует связь между появлением «народов боевых топоров» неолита и более поздней экспансией индоевропейцев («арийцев») в Европе. Сегодня считается, что именно они первыми создали политические и военные институты и формы управления, противоположные деметрическому, мирному, общинному и жреческому типу культуры, которые часто приходили ему на смену[672] .

Другие цивилизации, не относящиеся к арийским, вплоть до исторических времен демонстрировали черты первоначальной традиции. Но тщательное следование переплетению двух противоположных тем Юга и Севера с учетом этнического элемента увело бы нас слишком далеко и заставило бы ступить на зыбкую почву малообоснованных гипотез.

Говоря о доколумбовой Америке, мы так или иначе должны рассматривать в первую очередь архаичный субстрат теллурически-южного периода цивилизации, связанного с атлантическим периодом. В этом периоде мы находим цивилизации майя, тиауанако и пуэбло, а также цивилизации других народов или центров меньшей важности. Ее черты весьма схожи с теми, что можно найти в доисторических следах своего рода южного пояса, простирающегося от пеласгов Средиземноморья до остатков доарийской цивилизации Мохенджо-Даро (Индия)и аналогичных следов в додинастическом Китае.

Такая цивилизация обладала преимущественно деметрическим и жреческим характером; солнечные символы в искаженных и ослабленных формах сопровождаются сильным хтоническим компонентом —до такой степени, что было бы напрасно искать элементы, происходящие от принципа духовного мужества и олимпийского превосходства. Это относится также и к цивилизации майя. В такой цивилизации на первом плане стоят фигуры жрецов и божеств, несущие знаки высшей власти и царской функции. Известный майянский образ бога Кукулькана, присутствующий в Дрезденском кодексе, весьма типичен: перед божеством, несущим знаки царской власти, стоит на коленях жрец, осуществляющий кровавый ритуал самоумерщвления. Таким образом деметрический принцип ведет к формам «религиозного» типа, в котором посты и умерщвление плоти характеризуют падение человека с уровня его первоначального достоинства. Хотя майя, видимо, построили империю, называвшуюся «Царством Великого Змея» (Начан —этот символ часто встречался в этой цивилизации), она обладала мирным, а не воинским или героическим характером. В этой империи были сильно развиты жреческие науки, но когда она достигла высокой стадии благосостояния, она мало-помалу выродилась в формы гедонистической и афродитической цивилизации. Кажется, что именно среди майя зародился образ Кетцалькоатля—солнечного атлантического бога, культ которого обладал мирным и созерцательным характером, но также и характером самоумерщвления. Согласно преданию, Кетцалькоатль покинул своих подданных и удалился в свою атлантическую родину, откуда некогда и пришел.

Это, вероятно, нужно связывать с завоеваниями народов науа, тольтеков и в итоге ацтеков, которые одолели майя и их сумеречную цивилизацию, создав новые государства. Это народы, сохранившие память о Туле и Ацтлане, то есть о североатлантической родине, в более отчетливом виде, видимо, начали новый, «героический» период. Их последним творением была древняя мексиканская империя, чья столица, согласно легенде, была построена на месте появления орла, держащего в когтях змею. То же самое можно сказать о родах инков, ставших посланниками «солнца» и создавших перуанскую империю после подчинения народов низшей цивилизации и их анимистических и хтонических культов, сохранившихся в низших слоях общества. [673] Существует весьма интересная легенда о расе великанов из Тиуанако —на чьем небе светила только Луна (отсылка к лунному периоду, сопровождающемуся периодом титанов) —расу, которая убила пророка солнца, но была уничтожена и превращена в камень последующим появлением солнца, что можно связать как раз с пришествием инков. Говоря в общем, существуют многочисленные легенды, связанные с белыми американцами, выступающими в роли сверхъестественных завоевателей и создателей цивилизаций. [674] В Мексике двойственность элементов цивилизации характеризуют следующие элементы: солнечный календарь в противоположность лунному, очевидно, принадлежавшему более древнему слою аборигенной цивилизации и использовавшемся главным образом жреческой кастой; аристократическая наследственная система собственности, противопоставленная коммунистически-плебейской; противоположность культов свирепых воинских божеств, таких как Уицилопочтли и Тескатлипока, и сохранившихся следов культа Кетцалькоатля. В наиболее отдаленных воспоминаниях этих цивилизаций мы вновь находим —как в Эдде —тему борьбы с великанами и последнее поколение, затронутое потопом. Во время испанского завоевания воинская цивилизация этих народов демонстрировала типичное вырождение, развивавшееся в некую зловещую версию дионисийства, которую можно назвать безумием крови. Темы священной войны и героической смерти как жертвоприношения, дарующего бессмертие, обнаруженные у ацтеков, как и у северных европейцев и арабов, в центрально американской и южноамериканской цивилизациях были смешаны с неким видом одержимости человеческими жертвоприношениями, которые даже в форме коллективных убийств совершались ради сохранения контакта с божественным, но с темной, яростной экзальтацией, исходящей из уничтожения жизни, подобную которой нельзя найти нигде в мире. Как и в случае с империей инков, крах этой цивилизации —без сомнения, имевшей славное солнечное прошлое —от рук нескольких групп европейских авантюристов сделали возможным другие факторы вырождения вместе с внутренней политической борьбой. Внутренний жизненный потенциал этих периодов уже истощился задолго до этого, и таким образом мы не можем подтвердить какое-либо существование или возрождение древнего духа во времена после завоевания.

Тем не менее, в духе и в расе некоторых североамериканских племен моренные[675] фрагменты древнего наследия сохранились более продолжительное время. В этих племенах героический элемент также исказился —главным образом в форме беспрецедентной суровости и жестокости. Тем не менее, по большей части можно присоединиться к суждению о «едином законченном типе американского индейца: его достоинство, его гордость, его прямота и сила духа, его великодушие и героизм, которые все являются измерениями внутренней красоты —представленной солнцем и орлом —внушают уважение и свидетельствуют о духовности, без которой эти добродетели казались бы непонятными и лишенными достаточного основания» [676] .

Схожая в общем ситуация может быть засвидетельствована также в Европе в позднем неолите, если рассматривать воинские племена, которые могут показаться наполовину варварскими по сравнению с обществами деметрически-жреческого типа, которые они стерли с лица земли, покорили или ассимилировали. На самом деле в этих племенах, несмотря на определенную инволюцию, присутствуют видимые следы формирующего действия предыдущего периода северной духовности. И таков же случай, как мы еще скажем, потомков многих северных народов эпохи завоеваний.

Говоря о Китае, ограничимся подчеркиванием того важного факта, что в обряде сохранялись следы древнего передачи династии по женской линии, [677] радикально противостоящей духу более поздней эпохи, уже указывающему на космократическую концепцию, согласно которой император воплощал функции мужчины и «полюса» по отношению к силам не только демоса, но и всего мира, и дух одной из наиболее строгих в мире систем отцовского права, которой является система исторического Китая. Даже недавно открытые останки цивилизации, похожие на останки цивилизации майя, имеющей линейную систему письма и образующей неожиданный наиболее архаичный слой китайской цивилизации, кажется, подтверждают, что за деметрически-атлантической фазой[678] (каким именно образом, пока еще неясно) последовал солнечный период, который не смог стереть все ее следы. Сохранились отзвуки метафизической концепции, демонстрирующие следы архаичной идеи ассимиляции «небес» фигурой женщины или матери, понимаемой как изначальный источник жизни; далее, часто встречается положение о первичности «левого» по отношению к «правому» и оппозиция лунного и солнечного календаря; и, наконец, теллурический элемент народного культа демонов, шаманский ритуал с его беспорядком и одержимостью, и магия, первоначально бывшая прерогативой почти исключительно женщин, в противоположность лишенной мистики и обладавшей почти олимпийским характером официальной китайской аристократической и имперской религии. В этническом отношении в дальневосточной области нужно констатировать наличие двух противоположных течений: первое, пришедшее с запада, обладало характеристиками урало-алтайских народов (в которых, в свою очередь, присутствовал арийский компонент), второе отсылает к южным и юго-восточным регионам. Периоды, в которых господствовали элементы первого течения, соответствовали периодам величия Китая: эти времена также характеризовались склонностью к войне и территориальной экспансии —позже эти две склонности сыграли особую роль в японской истории. Глубинное исследование однозначно высветит многие другие факты этого рода. В Древнем Китае полярный символ центра играл выдающуюся роль: он был связан как с концепцией Срединной империи, что подчеркивалось элементами местной географии, так и с идеями «срединного пути» и «равновесия», повлиявшими на этику и породившими особый, ясный и ритуалистический, образ жизни. Как и в Древнем Риме, китайские представители власти обладали в то же время и религиозным характером: тип «жреца» появился только в более поздний период и был связан с иностранными культами. Основание китайской традиционной мудрости, И Цзин, приписывалось таинственному царю Фу Си; главные комментарии к этому тексту, как считалось, были написаны князьями, а не жрецами или «мудрецами». Эти учения —которые, согласно самому Фу Си, восходят к прошлому настолько древнему, что его трудно определить —стали общей основой двух более поздних доктрин (даосизма и конфуцианства), [679] у которых на первый взгляд очень мало общего, учитывая разные измерения, к которым они обращаются. Эти две доктрины представляли собой духовное возрождение в период латентного кризиса и дезинтеграции: даосизм внес свой вклад в возрождение метафизического элемента при помощи инициатических и эзотерических практик, в то время как конфуцианство помогло оживить этический и обрядовый элемент. Таким образом, регулярная традиционная непрерывность смогла сохраниться в Китае в крайне стабильных формах вплоть до относительно недавних времен.

То же самое во многом касается и Японии. Ее национальная традиционная форма, синтоизм, является примером влияния, очистившего и поднявшего на высший уровень комплекс культов, отчасти происходящих из первобытного слоя (из присутствия изолированного белого рода айнов нельзя вывести ничего относящегося к делу). В исторические времена в сердце синтоизма мы находим имперскую идею и отождествление имперской традиции с божественнной. «Повинуясь приказанию, я сошел с неба», говорит в «Кодзики» отец-основатель японской императорской династии. В комментарии князя Хакабона Итоэ утверждается: «Священный трон был создан, когда земля отделилась от небес [то есть во время распада первоначального единства земного и божественного, характерные следы чего обнаруживаются и в китайской традиции: так, достаточно часто идеограммы, представляющие «природу» и «небеса», являются синонимами]. Император происходит с небес, он божественен и священен». Императору также приписывали «солнечный» принцип, хотя и с неясным смешением с женским началом: его сошествие произошло от богини Аматерасу Омиками.

На этой основе акт управления и господства был тождественен отправлению культа —термин мацуригото означает как управление, так и исполнение религиозного культа. В контексте синтоизма верность —безусловная преданность правителю (чу-ги) —приобретала религиозный смысл и была основной любой этики. Любое предосудительное, низкое или преступное действие воспринималось не как нарушение абстрактной нормы, более или менее «общественной», а как предательство, акт неверности и позора: в Японии не было «виновных», а были «предатели», существа без чести.

Эти общие ценности получили особое внимание в среде воинской аристократии (буси или самураях) и ее этике (бусидо). Ориентация традиции в Японии была по своей сути активной и даже воинской, но параллельно несла внутреннее преобразование —самурайская этика имела сколь воинский, столь и аскетический характер, а также сакральные и обрядовые элементы; она примечательно напоминает элементы, типичные для феодальных и рыцарских европейских Средних веков. В формировании самураякак типа, а также в формировании различных аспектов и обычаев японской жизни, включая искусства и ремесла, кроме синтоизма, сыграл свою роль также и дзен —эзотерическая форма буддизма; присутствие сект, практиковавших поздние, отколовшиеся, религиозные формы буддизма —вплоть до набожного амидаизма —существенно не изменило превалирующий характер японского духа. Наряду с бусидо, в Японии мы также находим традиционную идею жертвенной смерти воина, вплоть до камикадзе —пилотов-самоубийц Второй мировой войны.

Вплоть до недавних времен Япония демонстрировала уникальный в своем роде пример сосуществования традиционной ориентации с принятием на материальном уровне структуры современного технологического общества. В итоге Второй мировой войны тысячелетняя непрерывность была разорвана, а равновесие потеряно, таким образом отмечая исчезновение последнего государства в мире, которое все еще признавало принцип «солнечной» царской власти чисто божественного права. Там, где технологический и промышленный потенциал, равно как и материальная власть, играют решающую роль в столкновении мировых держав из-за «темной эпохи» и ее законов, судьба этой традиции с исходом последней войны была предрешена.

Из мифологии Египта, кроме метафизических смыслов, можно извлечь некоторые сведения по первоначальной истории его цивилизации. Традиция, связанная с древнейшей династией «божественных мертвых» —которых путают с так называемыми «последователями древнего Гора» (Шемсу-Херу) —и представленная иероглифом Осириса как повелителя «Священной Западной земли», может отражать память о первоначальной атлантической расе, пришедшей с Запада[680] в качестве господ и носителей цивилизации. Согласно титулу божественных царей Гор является богом, сделанным из золота, как и Аполлон; иными словами, он связан с первоначальной традицией. В Египте мы также находим символизм двух соперничающих братьев, Осириса и Сета, и их борьбы. В египетской традиции присутствуют некоторые следы, позволяющие увидеть в этой борьбе указание на борьбу между двумя родами, представляющими дух, символизируемый каждым богом. [681] Если смерть Осириса от рук Сета, в дополнение к «жертвенному» смыслу, который уже был истолкован в первой части книги, на историческом плане может выражать кризис, принесший конец первой эпохе, называемой эпохой «богов», ????, [682] то воскрешение Осириса в виде Гора может представлять собой восстановление, связанное со второй египетской эпохой, которую греки называли «эпохой ???????», что может соответствовать одной из форм «героического» периода, упомянутого Гесиодом. Согласно традиции, эта вторая эпоха кончилась с Менесом; и данный этому царю титул Хор Axa, «сражающийся Гор», может подчеркивать этот смысл.

Тем не менее, этот кризис, в первый момент преодоленный Египтом, должно быть, вновь проявился позже, принеся с собой раздробленность. Одним из указаний на это является демократизация понятия бессмертия, что можно наблюдать уже в конце Древнего Царства (шестая династия); другим знаком кризиса являются изменения в характере духовной центральности и «имманентной трансцендентности» фараона, который становится просто представителем божества. В более поздние времена в дополнение к присутствию солнечной темы мы можем засвидетельствовать появление хтонически-лунной темы, связанной с образом Исиды — «матери всех вещей, госпожи стихий, рожденной в начале времен». [683] В этом отношении весьма красноречива легенда, в которой Исида, понимаемая как волшебница, хочет сама стать «госпожой всего мира и божеством, подобным Солнцу (Ра) на небесах и на земле». С этой целью Исида подкараулила Ра, когда он сидел на «троне двух горизонтов»; она заставила ядовитую змею укусить его, и отравленный бог согласился, чтобы его «имя» перешло на нее[684] .

Так произошел переход к цивилизации Матери. Из солнечного бога Осирис превратился в лунного, в бога вод в фаллическом смысле, и в бога вина (дионисийской стихии) —таким же образом после прихода Исиды Гор выродился в простой символ бренного мира. [685]Пафос смерти и воскрешения Осириса приобретает мистические и эскапические оттенки, демонстрируя полную противоположность бесстрастной солнечной духовности аристократического культа Ра и «древнего Гора». Часто тип божественной женщины, архетипом которой является Исида, становился посредником в воскрешении и вечной жизни; это образы цариц, носящих преимущественно лотос (как символ перерождения) и «ключ жизни». В этике и в обычаях это отражается в господстве женщины и царицы, которое Геродот и Диодор приписывали позднему египетскому обществу и которое нашло свое типичное выражение в династии так называемых «божественных поклонников» нубийского периода[686] .

Показательно, что в этой связи центр сместился от царского к жреческому символу. Во время двадцать первой династии египетские жрецы вместо стремления служить божественному царю попытались узурпировать царскую власть; на месте фараонов утвердилась фиванская династия царственных жрецов. Таким образом вместо божественной царской власти первых времен появилась жреческая теократия[687] —типичное проявление света Юга. Начиная с этого времени богов стали гораздо меньше почитать как воплощенные присутствия; они стали трансцендентными существами, чья сила по своей сути опосредована жрецами. Солнечно-магическая стадия пришла в упадок —ее сменила «религиозная»: молитва заменила повеление, желание и сентиментализм сменили отождествление и необходимые для этого техники. Например, древнеегипетский заклинатель мог сказать: «Я Амон, оплодотворяющий свою мать. Я обладатель великой силы, Повелитель Меча. Не восставай против меня —я Сет! Не трогай меня —я Гор!». Человек, изображенный в образе Осириса, мог сказать нечто вроде: «Я восстаю как живой бог»; «Я —Единственный, мое бытие —это бытие всех богов в вечности»; «Если [воскресший] желает вашей смерти, о боги, вы умрете; но если он хочет, чтобы выжили, вы будете жить»; «Ты повелеваешь богами». Самые поздние же формы египетской духовности, напротив, отмечены мистическим томлением и мольбами, выходящими на первый план: «О Аммон, Повелитель Молчащих, внимающий зову бедных. Я взываю к тебе в своем мучении... Воистину, ты спаситель!». [688] Так египетский солнечный период окончился упадком, происходящим под знаком Матери. Согласно греческим историкам, из Египта главные деметрически-хтонические культы достигли сначала пеласгов, а потом эллинов. [689] Так или иначе, во взаимосвязи средиземноморских цивилизаций Египту было суждено сыграть роль только в качестве цивилизации исидического типа, находящейся под эгидой отзвука главным образом «лунной» (как и пифагорейская) мудрости и ферментов афродитического упадка и беспокойного народного мистицизма смешанного и эскапистского характера. Мистерии Исиды и Сераписа и царская гетера Клеопатра —вот и все, что Египет представлял собой перед лицом Римской державы.

Отправившись из Египта в Халдею и Ассирию, мы найдем тему цивилизации Юга и ее материализации и искажений в еще более отчетливой форме и уже в отдаленные времена. Уже в древнейшем субстрате этих народов, состоящем из шумерского элемента, встречается типичная тема первоначальной небесной Матери, правящей различными воплощенными божествами, также как и тема «сына», которого она рожает без отца; у этого сына есть черты героя или «бога», но он подвержен закону смерти и возрождения. [690] В поздней хеттской цивилизации богиня победила бога, в итоге впитав атрибуты бога войны и представ как богиня-амазонка с жрецами-евнухами и вооруженными жрицами. В Халдее почти не встречалась идея божественной царской власти; за исключением некоторых влияний со стороны египетской традиции. Халдейские цари, даже принимая характер жрецов, осознавали себя как просто «наместников» (patesi) божеств и пастырей, избранных для слежения за человеческим стадом, а не как имеющих божественную природу. [691] В этой цивилизации богу города давался титул царя — «мой господин» или «моя госпожа». Царю бог доверял править городом от его имени, и он был правителем лишь в смысле представителя. Его титул эн был прежде всего жреческим: он был жрецом, пастырем в смысле наместника. [692] Жреческая каста оставалась отдельным сообществом, и в итоге стала править всеми прочими кастами. [693] Ежегодное унижение царя в Вавилоне, где он снимал свои царские регалии перед статуей бога, надевал одежду раба и просил о милости, исповедуясь в своих «грехах», типична для такого доминирования; его даже порол представляющий божество жрец. Вавилонских царей часто изображали как «создание Матери» (Иштар-Мами); в кодексе Хаммурапи царь получал свою корону и скипетр от богини, а царь Ашурбанипал говорил ей: «Я молю тебя о даре жизни». Формула «всемогущая царица, милостивая покровительница, нет иного прибежища, кроме Тебя» была типичным исповеданием вавилонской души и пафоса, с которым она приближалась к священному[694] .

Халдейская наука, представлявшая собой высший аспект этого периода цивилизации, имеет во многом лунно-деметрический характер. Эта наука о звездах, в отличие от египетской, интересовалась главным образом планетами, а не неподвижными звездами, и луной, а не солнцем (для вавилонян ночь была более священной, чем день; бог луны Син занимал более высокое положение по сравнению с богом солнца Шамашем). Неотъемлема от этой науки тема фатализма и идея всемогущества космического закона или «гармонии»; в ней не заметна подлинная трансценденция. Говоря в общем, она не смогла преодолеть натуралистический и антигероический предел в духовном измерении. В более поздней цивилизации того же корня —ассирийской —мы находим характеристики, типичные для титанических и афродитических периодов. В такой цивилизации, с одной стороны, обнаруживаются появление рас и мужских божеств, связанных с насилием, грубой чувственностью, жестокостью и войной; с другой стороны, утверждается духовность, кульминирующая в афродитических образах типа Великих Матерей, которым подчинены мужские божества. Хотя Гильгамеш и представлял собой героический солнечный тип, презирающий богиню и пытающийся завоевать Древо Жизни, его попытка окончилась неудачей: после того, как он добрался до символической страны, которой правил Утнапиштим-Атрахасис (божественный герой, спасшийся при Потопе), змея украла у него полученный при посредничестве женщины, «Девы Морей», подарок «вечной молодости», который он хотел вернуть людям, «чтобы они тоже могли наслаждаться вечной жизнью». Это может символизировать неспособность материалистической воинской расы —такой, как ассирийская —подняться на трансцендентный план и тем самым трансформироваться в род «героев», который мог бы получить и сохранить «дар жизни» и возобновить первоначальную традицию. Так как ассирийско-халдейский календарь был лунным, в противоположность египетскому солнечному календарю, мы также находим в этих цивилизациях след гинекократии афродитического типа: например, персонажей типа Семирамиды, на самом деле управлявшей царством Нина, и изнеженного Сарданапала —это было почти что отражением отношений между божественной парой Иштар и Нинип-Адор. Даже если в этих расах женщина, видимо, изначально играла доминирующую роль и только позже уступила ее мужчине, [695] этот переход власти можно интерпретировать по аналогии как свидетельство более широкого движения, представлявшего собой дальнейшую инволюцию, а не реставрацию предыдущего состояния. Смена халдеев ассирийцами во многих аспектах отмечает переход от деметрической стадии к «титанической», что сильнее отразилось в ассирийской воинственности и свирепости, последовавшей за халдейским лунным и астрологическим жреческим типом. Весьма примечательно, что в легенде устанавливалась связь между Нимродом, которому приписывалось основание Ниневии и Ассирийской империи, и исполинами-нефилим и другими допотопными великанами, которые из-за своего насилия «наполнили землю пороками».

Еврейский период. Восточный арийский период

Неудача халдейского героя Гильгамеша соответствует падению Адама в мифе другой цивилизации того же семитского периода —еврейской. Здесь мы находим фундаментальный и характерный мотив: превращение в грех того, что в арийской версии мифа предстает геройством и подвигом, часто увенчивавшимся успехом, а в мифе о Гильгамеше имевшего отрицательный исход только потому, что героя застали спящим. В еврейско-семитском контексте пытающийся завладеть символическим Древом однозначно превращается в жертву соблазнения женщиной и грешника. Он вынужден выносить проклятие и наказание в священном ужасе перед ревнивым, ужасным и всемогущим богом: остается только надежда на «спасителя», который обеспечит искупление.

В древнееврейской традиции также присутствуют и элементы иного рода. Сам Моисей, хотя и был обязан своей жизнью женщине из царской семьи, воспринимался как «спасшийся из вод»; таким же образом события, описанные в книге Исхода, позволяют эзотерическую интерпретацию. Помимо Илии и Еноха, героем был и Иаков как победитель ангела; в отношении этого даже само имя «Израиль» передает идею «победы над божеством». Эти элементы, тем не менее, являются спорадическими и выдают любопытное колебание между чувством вины, самоуничижением, обмирщением и приземленностью, с одной стороны, и почти что люциферианской гордыней и бунтарством с другой, типичное для еврейской души в общем. Возможно, это связано с тем фактом, что инициатическая традиция, которую можно найти в иудаизме и которая (как Каббала) играла важную роль в европейских Средних веках, имеет некоторые частично искаженные черты, которые в ряде случаев характеризуют ее как «проклятую науку».

Изначально евреи рассматривали загробный мир как мрачный и безмолвный Шеол, как некий вариант Гадеса без его противоположности в виде «острова героев»; даже священные цари, такие как Давид, не могли его избегнуть. Такова тема «пути предков» (питри-яна в индуизме), которая в этом контексте имеет особую важность как идея о еще большем расстоянии между человеком и Богом. Даже на этом плане, однако, мы находим двойственность. С одной стороны, для древних евреев истинным царем был Иегова; таким образом, евреи видели в полном и традиционном понимании царского достоинства умаление привилегии Бога (историческое или нет, противодействие Самуила установлению монархии весьма показательна в этом отношении). С другой стороны, евреи считали себя «избранным народом» и «народом божьим», которому обещано господство над другими народами и владение всеми богатствами земли. Они даже заимствовали из иранской традиции тему героя Саошианта, который в иудаизме стал «Мессией», сохраняя какое-то время черты, типичные для проявления «бога воинств».

В связи со всем этим мы находим в древнем иудаизме весьма отчетливую попытку жреческой элиты объединить беспорядочную, многообразную и беспокойную этническую субстанцию и возгосподствовать над ней, установив божественный закон как основание ее «формы», сделав его суррогатом того, что в других народах является единством родины и общего происхождения. Из этого формирующего действия, связанного со священными и обрядовыми ценностями и сохранившегося с первых редакций древней Торы до выработки Талмуда, возник еврейский тип духовной, но не физической расы. [696] Но полного уничтожения изначального субстрата так никогда и не произошло, что и демонстрирует древняя еврейская история в форме повторяющегося богоотступничества и нового примирения Бога с Израилем. Этот дуализм и проистекающее из него напряжение помогают объяснить отрицательные формы, которые иудаизм принял в более поздние времена.

Как и для других цивилизаций, для иудаизма временной промежуток между VI и VII веками до н. э. характеризовался переворотом. Как только от Израиля отвернулась воинская удача, поражение стало восприниматься как наказание на совершенные «грехи». Так выработалось ожидание того, что после добросовестного искупления Иегова вновь поможет своему народу и восстановит его власть: эта тема утверждается у Иеремии и позже у Исайи. Но так как этого не происходило, пророческие ожидания выродились в апокалиптически-мессианский миф и фантастическую эсхатологическую картину прихода Спасителя, который освободит Израиль; это отметило начало процесса распада. В итоге наследие традиционного компонента превратилось в ритуалистический формализм и становилось все более абстрактным и оторванным от жизни. Если представить ту роль, которая жреческая наука халдейского типа играла в этот период, то к этому источнику можно возвести все, что было сформулировано в иудаизме в форме абстрактной мысли и даже математических озарений (вплоть до философии Спинозы и современной «формальной» физики, в которой еврейский компонент очень силен). Кроме того, установилась связь иудаизма с человеческим типом, который, чтобы поддержать ценности, которые он не может воплотить в жизнь и которые из-за этого кажутся ему абстрактными и утопическими, чувствует неудовлетворенность и непереносимость любого существующего порядка и любой власти (особенно если мы находим в нем, хотя и в бессознательном виде, старую идею о том, что справедливым и богоугодным государством является только то, в котором правит Израиль), и поэтому является постоянным источником беспорядка и революции. В итоге нужно рассмотреть иное измерение еврейской души: оно соответствует человеку, который, безуспешно попытавшись воплотить в жизнь сакральные и трансцендентные ценности, преодолеть противоположность духа и «плоти» (которую он преувеличивает в своем особом стиле), в итоге радуется повсюду, где бы он ни встречал доказательства нереальности этих ценностей и неудачные попытки спасения: это становится для него некоторым видом алиби, самооправдания. [697]Таковы варианты развития первоначальной темы «вины», запускавшие процессы разложения по мере того, как иудаизм все более и более секуляризировался и распространялся в современной Западной цивилизации.

Необходимо также указать на один характерный момент в развитии древнего еврейского духа. Вышеупомянутый период кризиса был свидетелем утраты всего чистого и мужественного в древнем культе Иеговы и в воинском идеале Мессии. Уже у Иеремии и Исайи видна бунтарская духовность, осуждающая и презирающая культово-обрядовый элемент. Таков был смысл еврейского профетизма, первоначально демонстрировавший черты, родственные культам низших каст в общедоступных и экстатических формах рас Юга. Первоначальный тип «провидца» сменился фигурой одержимого божьим духом. [698] Пафос «слуг Вечности» сменил гордую, если не фанатичную самоуверенность «избранного народа», объединившись с двусмысленным мистицизмом с апокалиптическими нотками. Этот элемент, освобожденный от древнееврейского контекста, сыграл важную роль в общем ходе кризиса, охватившем древний традиционный Запад. Рассеяние еврейского народа соответствовало как раз этим продуктам духовного распада периода, не имевшего «героического» восстановления: своего рода внутренний распад способствовал процессам антитрадиционного характера. В некоторых древних традициях отцом евреев считался Тифон —существо, враждебное солнечному богу; Иероним и разные гностические авторы рассматривали еврейского бога как одно из творений Тифона. [699] Этот образ отсылает к демоническому духу, которому свойственны постоянное беспокойство, мрачное разложение и латентный мятеж низших стихий. Когда эта субстанция вернулась в свободное состояние и освободилась от «Закона» —то есть от сформировавшей ее традиции, все эти факторы воздействовали на еврейскую субстанцию сильнее, чем на другие народы, заставив действовать направленные на упадок и искажение мотивы своего более или менее осознаваемого наследия. Таково происхождение одного из главных источников тех сил, которые произвели (часто бессознательно) отрицательное влияние во время последней фазы западного периода Железного века.

Хотя мы говорим о периоде, сложившемся довольно недавно, в котором нам нужно рассмотреть только историю европейской цивилизации, здесь же можно рассмотреть и ислам —последнюю традицию, сформировавшуюся среди народов семитского происхождения демонстрирующую заметное преодоление уже рассмотренных негативных мотивов. Как и в случае с жреческим иудаизмом, здесь центральное место занимают закон и традиция как формообразующая сила, которую арабское происхождение обеспечивало более чистым и благородным человеческим материалом, отличавшимся воинственным духом. Исламский закон (шариат) —это божественный закон; его основа, Коран, мыслится как слово самого Бога (калам Аллах), как нечеловеческое деяние и «несотворенная» книга, существовавшая на небесах ab eterno. Хотя ислам и считает себя «религией Авраама», и даже приписывает ему основание Каабы (где вновь появляется «камень», символ «центра»), тем не менее верно и то, что он заявляет о своей независимости как от иудаизма, так и от христианства; Кааба, с присущим ей символизмом центра, находилась на своем месте еще с до исламских времен, а ее происхождение восходит к настолько древним временам, что их нельзя точно датировать. В эзотерической исламской традиции основным авторитетом является Хидр —загадочная фигура, считающаяся превосходящей библейских пророков и предшествующей им. Ислам отрицает присущий иудаизму мотив, в христианстве ставший догмой и основой мистерии; он сохраняет в заметно ослабленном виде миф о падении Адама, но все же не извлекает из него тему «первородного греха», в которой он видит «дьявольскую иллюзию» (талбис Иблис), а также в определенной степени искаженный мотив падения Сатаны (Иблиса или Шайтана), которому Коран(XVIII, 48) приписывает отказ пасть ниц перед Адамом совместно с ангелами. Также ислам отрицает не только идею Искупителя или Спасителя, центральную в христианстве, но также и посредничество жреческой касты. Рассматривая Божественное чисто монотеистически, без «Сына», «Отца» или «Богоматери», каждый мусульманин оказывается непосредственно связан с Богом; его жизнь получает освящение посредством закона, который пронизывает ее и организует в едином ключе во всех ее юридических, религиозных и социальных проявлениях. Как мы уже подчеркивали, в раннем исламе единственной формой аскетизма было действие, то есть джихад, «священная война» —и теоретически эта война не должна прекращаться до тех пор, пока божественный Закон не будет полностью осуществлен. Именно при помощи «священной войны», а не проповедей, ислам осуществил внезапную, необычайную экспансию, дав начало не только империи халифов, но и единству расы духа —уммы, «исламской нации».

Наконец, в исламе представлена традиционная полнота: у мира шариата и уммы, экзотерического закона и традиции есть дополнение не просто в виде мистицизма, но в форме полноценных инициатических организаций (турук), которые характеризуются эзотерическим учением (таавиль) и метафизической доктриной Высшего Тождества (таухид). Периодически повторяющееся в этих организациях и в целом в шиизме понятие масум —человека, обладающего непогрешимостью (исма), являющееся прерогативой вождей, видимых и невидимых имамов и высокопоставленных богословов (муджтахидов), возводится к непрерывной расовой линии, сформировавшейся под воздействием более высокой традиции по сравнению не только с иудаизмом, но и с религиозными верованиями, завоевавшими Запад.

В Индии, которая в древние времена также называлась Арьяварта, «страна ариев», термин «варна», обозначающий касту, также означал цвет. Каста слуг-шудр, противопоставленная кастам ариев, расы дваждырожденных (движья), также называлась черной (кришна-варна), враждебной (даса-варна) и демонической (асурья). Во всем этом мы можем видеть память о духовной разнице, существующей между двумя столкнувшимися в начале времен расами, а также о природе расы, сформировавшей высшие касты. Кроме своего метафизического содержания, миф об Индре —называемом хари-яка, «светлым» или «златовласым» богом, —вероятно, имеет и исторический смысл. Он родился против желания своей матери; в итоге покинутый ею, он не пропал, но пошел по славному пути. [700] Это светоносный и героический бог, который уничтожил множество черных кришна, покорил цветных даса, вызвав падение дасью, которые хотели вознестись на «небеса». Он помогал ариями завоевал еще больше территории с помощью своих «белых товарищей». [701] В подвигах Индры, который сражается против змея Ахи и страшного колдуна Намучи (возможно, отзвук легендарной борьбы дэвов с асурами); [702] в изображении богини зари, «захотевшей стать великой», и в уничтожении Индрой демона Вритры и его матери, что «породило солнце и небеса» [703] —что указывает на уранический, солнечный культ —мы находим аллюзии на борьбу культов арийских завоевателей и демонических и магических (в низшем смысле слова) культов аборигенных рас дравидов, палеомалайцев и им подобных. Кроме того, упоминание в эпосе о первоначальной солнечной династии (сурья-вамша), утвердившейся в Индии после уничтожения лунной династии, вполне может быть отголоском борьбы с формами, связанными с «южноатлантическим» периодом. [704] Рассказ о Парашу-Раме, шестом аватаре Вишну —герое, вооруженном гиперборейским топором, который в нескольких воплощениях уничтожил мятежный класс воинов во время, в которое предки индусов все еще населяли северные районы, и который проложил путь расе брахманов, [705] и даже традиция, говорящая о Вишну, также называемого «золотым» или «светлым» богом, который уничтожил млеччхов, выродившиеся роды воинов, отдалившихся от священного[706] —таковы темы, намекающие на преодоление выродившихся форм и новое утверждение или восстановление «героического» типа.

В исторической Индии, однако, мы находим следы искажения, которое, вероятно, было обусловлено субстратом покоренных автохтонных рас: в силу незаметного действия, подрывавшего изначальную духовность арийских завоевателей, и несмотря на существовавшие формы мужественного аскетизма и героической реализации, Индия как целое в итоге закончила упадком на пути «созерцания» и «жреческой ориентации» вместо того, чтобы остаться строго верной первоначальному царственному и солнечному пути. Период высокого напряжения длился до времени Вишвамитры, еще воплощавшим и царственное, и жреческое достоинство и властвовавшим над всеми арийскими родами, в то время еще совместно живущими в Пенджабе. Следующий период, связанный с экспансией в страны русла Ганга, уже был отмечен печатью разделения.

Следовательно, факт обретения власти жреческой кастой в Индии можно, как и в случае с Египтом, рассматривать как искажение первоначального состояния. Его причиной, вероятно, послужила постепенное усиление важности пурохиты —брахмана, служащего священному царю —по мере того, как первоначальные династии приходили в упадок, следуя разделению ариев на недавно завоеванных территориях. Эти династии в итоге стали считаться просто воинами-аристократами по отношению к жреческой касте. [707] Эпос помнит длительную и полную насилия борьбу между жреческой и воинской кастами за господство над Индией. [708] В прочем, разделение, произошедшее в более поздний период, не предотвратило ни появления у жрецов мужественных и царственных черт, ни сохранения у воинской касты (изначально называемой царственной кастой, раджанья) собственной духовности, которая в некоторых случаях побеждала жреческую —ив этой воинской духовности мы часто находим черты, специфичные для первоначального северного элемента.

Кроме того, к «северным» элементам в индоарийской цивилизации относятся: строгий тип древнего атхарвана, «господина огня», который «первый открыл пути через жертвоприношения», [709] и тип брахмана, который господствует над Брахманом —брихаспати —и богами при помощи формул силы; доктрина абсолютного Я (Атман) раннего периода Упанишад, соответствующий неуязвимому и светоносному пуруше доктрины санхья; мужественный и сознательный аскетизм, ориентированный на необусловленное, также свойственный буддийской доктрине пробуждения; доктрина чистого действия и героизма, которой приписывалось солнечное происхождение и принадлежность к царскому наследию, изложенная в «Бхагавад-Гите»; ведийская точка зрения на мир как на «порядок» (puma) и закон(дхарма), патриархальное право, культ огня, богатый символикой обряд кремации мертвых, кастовая система, культ правды и чести, миф о вселенском священном правителе (чакраварти).Здесь переплетены и представлены в их высшем смысле оба традиционных полюса —«действие» и «созерцание».

В гораздо более древние времена в Индии южный компонент можно было обнаружить во всем, что выдавало, в отличие от более чистых и более духовных элементов ведийского культа, одержимость воображением, хаотическое и буйное извержение животных и растительных символов, которые в итоге стали господствовать в большей части внешних артистически-религиозных проявлений индийской цивилизации. Хотя шиваитский культ был очищен в высшем типе магии[710] и в доктрине силы, тем не менее из-за обожествления жещины и оргиастических элементов тантрический культ Шакти представлял собой воскрешение доарийского древнего корня, родственного средиземноморско-азиатским цивилизациям, в которых господствовал образ и культ Матери. [711] Возможно, что этот корень заключал в себе все те элементы, которые в индийском аскетизме имеют характер умерщвления; та же самая идеальная ориентация связывала его с тем, что возникло у майя и цивилизаций шумерского происхождения[712] .

С другой стороны, распад арийского мировоззрения в Индии начался, когда тождество атмана и Брахмана было проинтерпретировано в пантеистическом смысле, что возвращает нас к духу Юга. Брахман более не понимался, как в более ранний период Атхарваведы и Брахманов, как дух, как бесформенная магическая сила, характеризовавшаяся почти «маноподобным» качеством, над которым арий господствует и направляет ее при помощи обряда: Брахман вместо этого стал пониматься как Всеединство, из которого происходит всякая жизнь и в котором она потом растворяется. Проинтерпретированная в таком пантеистическом смысле, доктрина тождества атмана и Брахмана ведет к отрицанию духовной личности и превращается в фермент вырождения и смешения: одним из ее выводов будет тождественность всех творений. На первый план выходит доктрина реинкарнации, понятая в смысле первенства судьбы периодического и тем не менее тщетного проявления в обусловленном мире (сансаре) —доктрина, которую нельзя обнаружить в раннем ведийском периоде. Аскетизм, направленный на освобождение, получил смысл эскапизма, а не действительно трансцендентной реализации.

Первоначальный буддизм, созданный аскетом из воинского клана, в его разных аспектах можно рассматривать как реакцию на эти взгляды, а также на чисто спекулятивный интерес и обрядовый формализм, ставшие господствующими во многих кругах брахманов. Буддистская доктрина пробуждения, объявляя, что взгляд отождествления себя с вещами и стихиями, с природой, с миром и даже с божественностью, понятой теистически (Брахма) свойственен «заурядному, ничего не знающему человеку, без святой цели, чуждому святому учению, для которого оно недоступно; без благородной цели, чуждому благородному учению, для которого оно недоступно», [713] ясно устанавливал принцип аристократического аскетизма, ориентированного на подлинно трансцендентную цель. Поэтому буддизм представлял собой реформацию, случившуюся в момент кризиса традиционной индоарийской духовности и, кроме того, был современником кризиса, проявившегося в других цивилизациях, как на Востоке, так и на Западе. В этой связи буддизм также характеризует противопоставление, вдохновленное прагматическим и реалистическим духом, «простой доктрине» или диалектике, ставшей в Греции «философской мыслью». Буддизм противостоял традиционной доктрине атмана только постольку, поскольку последний больше не соответствовал живой реальности и превратился в выхолощенный комплекс теорий и спекуляций жреческой касты. Отрицая наличие атмана у смертных существ, отрицая —по существу —ту же доктрину реинкарнации (так как буддизм отрицает существование личного ядра, остающегося тождественным самому себе в череде разнообразных инкарнаций: согласно буддизму, реинкарнирует не «я», а «желание», танха), и, тем не менее, заново утверждая атман как нирвану, как состояние, которое лишь в исключительных случаях может быть достигнуто при помощи аскезы, буддизм поддерживал «героическую» тему (завоевание бессмертия) против отзвуков изначального, божественного самопознания, сохранившегося в различных доктринах жреческой касты, которые более не соответствовали опыту большинства людей из-за процесса упадка, уже шедшего в те времена[714] .

В этой связи в более поздние времена типичным явлением является противостояние между доктриной бхакти Рама-нуджи и доктриной веданты Шанкары как выражение двух противоположных точек зрения. Последняя в своих аспектах предстает как отмеченная духом строгой и непосредственной интеллектуальной аскезы. Тем не менее, по своей глубинной сути она осталась ориентированной на деметрическую лунную тему бесформенного Брахмана (ниргуна-брахман), по отношению к которому все определенные формы —не что иное, как иллюзия и отрицание, просто следствие невежества. Таким образом, мы можем сказать, что Шанкара олицетворяет высшую возможность цивилизации Сереберяного века. С другой стороны, Рамануджу можно рассматривать как представителя следующей эпохи, определяющейся чисто человеческим элементом, и новой темы, появившейся во время упадка Египта, а также в соответствующие периоды у среди семитских народов: темы метафизической дистанции между человеком и божественным, лишающей человека «героической» возможности и оставляющей ему лишь набожное отношение в смысле простого чувства. Таким образом, в то время как веданта признавала личностного Бога только на уровне «низшего знания», а выше набожности, понимаемой как отношение между отцом и сыном(питри-путра-бхава), находилось состояние высшего единства(екатабхава), —Рамануджа нападал на эти взгляды как на богохульные и еретические с пафосом, схожим с пафосом ранних апологетов христианской церкви. [715] Рамануджа считал, что человечество в итоге пришло к нереальности древней доктрины атмана и пониманию дистанции, существующей между эмпирическим «я» и атманом, трансцендентным «Я», и исключал высшую, хотя и исключительную возможность, отстаиваемую буддизмом, которая допускалась до определенной степени даже в веданте —постольку, поскольку она предполагала принцип метафизического тождества.

Таким образом, в исторические времена в индийской цивилизации мы находим переплетение форм и смыслов, которые можно свести соответственно к арийской северной духовности (к которой мы обращались всегда, когда приводили примеры индийского «традиционного духа», говоря о доктрине), и к искажениям этой духовности, выдающим влияния субстрата потерпевших поражение аборигенных рас, их хтонических культов, их необузданного воображения, их беспорядочности и оргиастических и хаотических проявлений их заклинаний и трансов. Хотя в более поздние времена Индия в целом предстает традиционной цивилизацией, так как в ней жизнь тотально ориентирована в направлении священного и обрядовости, она, тем не менее, воплощает одну из двух второстепенных возможностей, которые изначально были включены в высший синтез: возможность, представленную традиционным миром созерцания. Традиционный дух поздней Индии характеризует полюс аскезы как «знания», а не «действия», несмотря на сосуществование (но не господство) многих других форм, в которых ориентация, свойственная внутренней расе воинской касты, выражается в «героической» форме.

Иран, кажется, остался в большей степени верным такой ориентации, хотя он и не достиг таких метафизических высот, которых достигла Индия, следуя путям созерцания. Воинский характер культа Ахура-Мазды широко известен. То же самое можно сказать и о древнеиранском культе огня, частью которого является широко известная доктрина хварны или «славы»; о строгой патриархальной системе; об арийской этике правды и верности; и о взгляде на мир как на rtam и asha, то есть космос, обряд и порядок, связанный с господствующим ураническим принципом, который после преодоления первоначального множества высших родов завоевателей привел к метафизическому идеалу империи и соответствующему восприятию правителя как «царя царей».

Характерно, что первоначально рядом с тремя кастами, соответствующим тремя высшим кастам индийских ариев (брахманам, кшатриям и вайшьям), в Иране не было отдельной касты шудр, как если бы в этих областях ариям вообще не встретился аборигенный элемент Юга, очевидно, ответственный за искажение древнего индийского духа, или же он просто не стал отдельным социальным слоем. Иран разделяет с Индией культ правды, верности и чести; тип мидийско-иранского атхарвана —господина священного огня, «человека первоначального закона». Тип paoriy? tha?sha был эквивалентен индийским типам атхарвана и брахмана в их первоначальной, еще не жреческой, форме. Однако даже внутри этой аристократической духовности, должно быть, происходил упадок, кульминировавший в кризисе и появлении —в личности Заратустры —фигуры реформатора, похожего на фигуру Будды. Даже в жизни Заратустры мы можем распознать реакцию, стремящуюся к реинтеграции принципов изначального культа, которые затемнялись в натуралистическом смысле, в более чистой и нематериальной форме, хотя они уже не были свободны от определенного «морализма» в некоторых аспектах. Имеющая особенно важный смысл легенда, присутствующая в Ясне и в Бундахишн, гласит, что Заратустра родился в Арйана Вэджа, то есть в первоначальной северной стране, понимаемой как «семя расы ариев», а также как область Золотого века и царской «славы»; именно здесь Заратустра впервые огласил свою доктрину. Точное время, в котором жил Заратустра, является предметом споров. «Заратустра», как и египетский «Гермес» и другие фигуры этого рода, указывали больше на определенное духовное влияние, чем на отдельного человека, и поэтому могут быть именем, отсылающим к разным людям, воплощавшим такое влияние в разные эпохи. Исторического Заратустру, о котором обычно говорится, нужно рассматривать в качестве особого проявления этой фигуры и —в некотором роде —первоначального гиперборейского Заратустры (отсюда тема его рождения в изначальном центре), чьей миссией было выполнить очищающее действие, соответствующее действию Будды в эпоху, которая приблизительно соответствует эпохе вышеупомянутого кризиса в других традициях. Что особенно интересно, Заратустра сражался с богом тьмы, который принял вид демона в женском обличье, и во время этой борьбы он призвал воды реки, находящейся в Арйана Вэджа. [716] На историческом уровне мы находим упоминания о жестокой борьбе Заратустры с прежней кастой магов (маздеистских жрецов), которые в некоторых более поздних текстах стали рассматриваться как посланники дэвов —существ, являющихся заклятыми врагами бога света Ахура-Мазды. Это свидетельствует об инволюции и упадке жреческой касты. В персидской традиции, «господствующей» характеристикой которой была арийская и царская, существовало напряжение, вызванное претензиями жреческой касты на гегемонию, судя по попытке жреца Гауматы узурпировать высшую власть и основать теократию, пресеченной Дарием Первым. Это, впрочем, было первой и единственной такой попыткой в персидской истории.

Изначальная тема, почти что обретшая новые силы от контакта с изменившимися традиционными формами другого народа, вновь возникла в митраизме в форме нового «героического» периода, наделенного особым инициатическим основанием. Митра, солнечный герой, победитель теллурического быка и древний бог светоносного эфира, подобный Индре и индийскому Митре, был одиночкой, не знавший женщин и богинь, обычно сопровождающих сирийских богов и египетских богов времен упадка в афродитическом или дионисийском стиле; таким образом, он типичным образом воплощал северный уранический дух в его воинской форме. Более того, показательно, что в некоторых кругах Митру отождествляли с Прометем, [717] а не с гиперборейским Аполлоном, богом Золотого века; это указывает на светоносное преображение, из-за которого титана приняли за божество, олицетворяющее первоначальную духовность. Митра был рожден из камня, держащим символы меча и света (факел). Также в мифе о титанах встречается образы Митры, использующего листья «дерева», чтобы накрыться ими перед борьбой с солнцем, окончившейся победой —солнце стало его союзником и в итоге отождествилось с ним[718] .

Также и воинская структура иерархии митраизма довольно отчетлива. Митраизм характеризовал антителлурический дух; в отличие от взглядов последователей Сераписа и Исиды митраизм помещал обитель «освобожденных» в сферы чисто уранического света, а не в глубины земли; благословенные прибудут на эти «небеса» после путешествия через разнообразные планеты, которые освободят их от всех земных привязанностей и страстей. [719] Также нужно отметить почти полное исключение женщин из митраистского культа и посвящения; этос митраистического сообщества, в котором утверждался иерархический принцип наряду с принципом братства, был коренным образом противоположен как беспорядочным чувствам, свойственным южным сообществам, так и мрачной зависимости от крови, характеризовавшей, например, иудаизм. Не будучи основанным на мистике любви (caritas), братство посвященных Митры, назвавшееся «солдатами», отражало братство, существующее между воинами, преданными одному делу. [720] Тот же этос позднее проявлялся как в Древнем Риме, так и у германцев.

В действительности, хотя митраизм претерпел упадок в некоторых своих аспектах, когда Митру стали понимать как «спасителя» (?????) и «посредника» (???????) на почти что религиозном уровне, тем не менее, в своем глубинном ядре вовремя глубокого кризиса в древнем мире он представал как символ другого направления, которое романизированный Запад мог принять вместо направления, представленного христианством, которое в итоге возгосподствовало и вокруг которого кристаллизовались различные антитрадиционные и разлагающие влияния. Именно на митраизм пыталась опираться последняя духовная реакция древнего римского мира, представленная императором Юлианом, самим посвященным в мистерии Митры.

Наконец, заметим, что даже после исламского завоевания территории древнеиранской цивилизации некоторые темы, связанные с предыдущей традицией, пережили свое возрождение. Так, начиная с царствования Сафавидов (1501-1722) официальной религией Персии был имамизм, основанный на идее о невидимом вожде (имаме), который после периода «сокрытия» (гайба) однажды вновь появится, чтобы «победить несправедливость и вернуть на землю Золотой век». Персидские монархи рассматривали себя как представителей скрытого имама до дня его возвращения. Это древняя арийско-иранская тема Саошианта.