ГЛАВА 33. УПАДОК СРЕДНЕВЕКОВОГО МИРА. РОЖДЕНИЕ НАЦИЙ

Упадок Священной Римской империи и, говоря в общем, принципа подлинной верховной власти был обусловлен рядом причин как свыше, так и снизу. Одной из основных было постепенное обмирщение и материализация политической идеи. Уже борьба Фридриха II против церкви, хотя и предпринималась для защиты сверхъестественного характера империи, часто была связана с первоначальным переворотом. Мы имеем в виду, с одной стороны, зарождающийся гуманизм, либерализм и рационализм сицилийского двора; учреждение корпуса светских судей и административных чиновников; и важность, приобретаемую легистами, декретистами[825] и теми, кого точный религиозный ригоризм(отвечавший на ранние плоды «культуры» и «свободомыслия» при помощи аутодафе) с презрением определял как философствующих теологов (theologi philosophantes); с другой стороны, тенденцию к централизации некоторых новых имперских учреждений, уже приобретающую антифеодальный характер. В тот момент, когда империя прекращает быть священной, она также прекращает быть Империей. Ее принцип и ее власть теряют свой уровень, и, снисходя на уровень материи и простой «политики», они больше не могут поддерживать свое существование, поскольку этот уровень по своей природе исключает любую универсальность и высшее единство. Уже в 1338-м году Людовик IV Баварский провозгласил, что императорское посвящение более не является необходимым, и что избранный государь становится законным императором на основании этих выборов. Карл IV Люксембургский завершил это освобождение от посвящения «Золотой буллой». Но поскольку это посвящение не было заменено чем-то метафизически эквивалентным, императоры таким образом лишились своей трансцендентной dignitas. Можно сказать, что с этого момента они потеряли «мандат Небес» и Священная Империя стала пережитком. [826] Фридрих III Австрийский стал последним императором, коронованным в Риме (1452), после того, как роль обряда свелась к пустой и бездушной церемонии.

Переходя к другому аспекту, стоит сказать, что феодальная форма общественного устройства характеризует большинство традиционных эпох и является наиболее подходящей для нормального формирования общественных структур. [827] Здесь подчеркивается принцип многообразия и относительной политической автономии отдельных частей, а также правильное место того всеобъемлющего элемента, unum quod non est pars, который только и способен по-настоящему организовать и объединить эти части, не противостоя им, а возвышаясь над каждой из них посредством трансцендентной, надполитическои и регулятивной функции, которую он воплощает (Данте). В этом случае королевская власть сочетается с феодальной аристократией, а имперская функция не ограничивает автономию отдельных княжеств и королевств и признает отдельные народности, не заставляя их изменяться. И наоборот, когда, с одной стороны, приходит в упадок dignitas, которая может править многочисленным, мирским, случайным; а, с другой стороны, уже не существует fides и духовного признания со стороны отдельных подчиненных элементов —тогда возникают или тенденция к централизации, политический абсолютизм, пытающийся удержать все вместе посредством насильственного, политического и государственного объединения вместо надполитического и духовного, или же обретают преимущество процессы чистого партикуляризма и распада. Любой из этих двух путей завершает разрушение средневековой цивилизации. Короли начинают требовать для своих собственных владений того же принципа абсолютной власти, который свойственен для империи, [828] воплощая и утверждая новую и в то же время подрывную идею национального государства. Посредством аналогичного процесса образуется множество общин, свободных городов и республик, имеющих тенденцию к установлению собственной независимости. Они переходят к противостоянию, бунтуя не только против имперской власти, но и против дворянства. Спускаясь с вершины, европейская ойкумена начинает распадаться. Принцип единого корпуса законов приходит в упадок, даже несмотря на то, что он оставляет достаточно места для структур ius singulare, законов, соответствующих конкретному языку и духу. С упадком рыцарства приходит в упадок и идеал человеческого типа, согласующийся с принципами чисто этической и духовной природы: рыцари начинают защищать права и поддерживать светские устремления своих повелителей, и, в итоге, соответствующих национальных государств. Великие силы, сведенные воедино надполитическим идеалом «священной войны» или «справедливой войны», сменились сочетанием мира и войны, обусловленным дипломатической ловкостью. Христианская Европа пассивно наблюдает падение Восточной империи и Константинополя, захваченных османами. Более того, король Франции Франциск I нанес первый смертельный удар мифу «христианской цивилизации», составлявшему основу европейского единства, когда в своей борьбе против представителей Священной Римской империи он вступил в союз не только с бунтующими князьями-протестантами, но и с самим султаном. Коньякская лига (1526) являлась свидетелем подобных действий со стороны главы Римской церкви: Климент VII, союзник короля Франции, вступил в войну с императором, объединившись с султаном как раз тогда, когда продвижение Сулеймана II в Венгрии угрожало Европе, а вооруженные протестанты намеревались погрузить в хаос ее центр. Кардинал Ришелье, священник на службе короля Франции, во время последней фазы Тридцатилетней войны объединился с Лигой протестантов против императора. После Аугсбургского мира(1555) Вестфальский мир (1648) устранил последний остаток религиозного элемента, постановив взаимную терпимость между протестантскими и католическими нациями и пожаловал мятежным князьям почти полную независимость от Империи. С этого периода главным интересом и причиной для борьбы перестанут быть даже защита идеалов феодальных или династических прав, а войны станут просто спорами о клочках европейской территории. Империю решительно сменил империализм —иными словами, козни национальных государств в попытках утвердиться над другими нациями в военной и экономической сферах. Этому перевороту в европейской политике, обращенному против империи, способствовала в первую очередь французская монархия.

В этих обстоятельствах, помимо кризиса, который переживала имперская идея, идея верховной власти в целом все больше обмирщалась; король стал простым воином и политическим главой своего государства. Он еще некоторое время воплощал мужественную функцию и абсолютный принцип власти, хотя и без каких-либо отсылок к трансцендентной реальности, кроме пустой остаточной формулировки «божественного права», установившейся среди католических наций уже после Тридентского собора и в эпоху Контрреформации. В это время церковь провозгласила свою готовность санкционировать и освящать абсолютизм монархов, потерявших свое священное внутреннее призвание, —постольку, поскольку они представляли собой мирскую десницу Церкви, которая к тому времени избрала путь косвенного влияния на светские дела.

По этой причине после упадка имперской Европы в отдельных государствах становится все меньше причин, оправдывавших борьбу с церковью во имя высшего принципа. Власть Рима получила более или менее видимое признание исключительно в вопросах религии взамен чего-то полезного для государства. В других случаях были провозглашены попытки непосредственно подчинить духовную сферу светской, как в англиканском и галликанском перевороте, а позже и в протестантском мире, где национальные церкви перешли под контроль государства. По мере развития современной эпохи новые государства стали образовываться по образцу еретических течений в религии: они стали противопоставлять себя всем прочим не только как политические и светские объединения, но как почти что мистические субъекты, отказывающиеся покоряться какой-либо высшей власти.

Одно становится совершенно ясным: если Империя пришла в упадок и осталась лишь пережитком, ее антагонист —церковь, получив свободу действий, не смогла принять имперское наследие, продемонстрировав свою неспособность организовать Запад согласно собственному гвельфскому идеалу. Империю сменила не церковь во главе укрепившейся «христианской цивилизации», а множество национальных государств, чья нетерпимость к высшему принципу власти все увеличивалась.

С другой стороны, обмирщение правителей, их непокорность по отношению к Империи, а также лишение организмов, которыми они правили, дарованного высшим принципом миропомазания неизбежно толкало их на орбиту низших сил, которые мало-помалу одерживали верх. Говоря в общем, когда каста восстает против высшей касты и провозглашает свою независимость, она неизбежно теряет характер, присущий ей в иерархии, и таким образом отражает характер нижестоящей касты. [829] Абсолютизм —материалистическая транспозиция традиционного единства —проложил путь демагогии и национальных антимонархических революций. И там, где короли в своей борьбе против феодальной аристократии и своем стремлении к политической централизации благоволили к притязаниям буржуазии и плебса, процесс окончился даже быстрее. Справедливо, что тому примером служит Филипп Красивый, предвосхитивший и воплотивший различные моменты инволюционного процесса. Благодаря пособничеству Папы именно он уничтожил наиболее типичное выражение тенденции к реконструкции единства жреческого и воинского элементов, бывшее тайной душой средневекового рыцарства, в лице тамплиеров. Именно он начал процесс светской эмансипации государства от церкви, продолжавшийся почти непрерывно при его наследниках, как и борьба против феодальной аристократии, продолженная ими (особенно Людовиком XI и Людовиком XIV) без всяких колебаний по поводу использования поддержки буржуазии и без сожалений по поводу поощрения мятежного духа низших общественных слоев. И именно он поощрял развитие антитрадиционной культуры: еще до гуманистов Возрождения легисты Филиппа Красивого являлись истинными предшественниками современного лаицизма. [830] Если священник —кардинал Ришелье —использовал принцип централизации против аристократии, подготовив замену феодальных структур современной нивелирующей и двухсоставной формой (правительство и нация), то именно Людовик XIV своим созданием органов государственной власти и систематическим строительством национального единства вместе с политическим, военным и экономическим его усилением, подготовил, так сказать, тело для воплощения нового принципа —народа, нации как простой сообщности. Так антиаристократические действия королей Франции (чья постоянная оппозиция Священной империи уже упоминалась) логично должны были обратиться против самих этих королей (что воплощалось в фигурах типа Мирабо) и привести к их свержению с оскверненных тронов. Поскольку именно Франция начала этот переворот и придала идее государства все более централизованный и националистический характер, она стала первой страной, явившейся свидетелем краха монархической системы и появления республиканского режима в смысле явного и решительного перехода власти к третьему сословию. В итоге среди всех европейских государств именно Франция стала главным очагом революционных волнений, а также и светской и рационалистической ментальности, губительной для любых остатков традиционного духа[831] .

Интересен также другой, дополнительный аспект исторического возмездия. Освобождение от власти Империи государств, ставших абсолютистскими, сопровождалось и освобождением суверенных, свободных и автономных индивидов от власти самих государств. Первый вид узурпации привлек и предсказал второй; в итоге в атомизированных и анархичных независимых национальных государствах узурпированному суверенитету государства было предначертано смениться народным суверенитетом, в контексте которого всякая власть и закон имеют силу исключительно как изъявление воли граждан, каждый из которых является отдельным независимым субъектом: таково демократизированное и «либеральное» государство, предпосылка к последней фазе —государству совершенно коллективизированному.

Впрочем, говоря о причинах «свыше», не следует забывать и о причинах «снизу», отчетливо прослеживаемых через параллель с первыми. Всякая традиционная организация —это динамическая система, предполагающая силы хаоса, низшие импульсы и интересы, низшие общественные и этнические слои, над которыми господствовал сдерживавший их принцип «формы». Это также включает динамику двух противоположных полюсов. Высший полюс, связанный со сверхъестественным элементом высшего слоя, стремится вознести низший; но низший полюс, связанный с массами, с демосом, стремится обрушить высший. Так появление на сцене и освобождение (то есть восстание) низшего слоя является спутником любого ослабления представителей высшего принципа при отклонении или вырождении вершины иерархии. Следовательно, из-за вышеупомянутых процессов право требования от подданных fides в двойном смысле (духовном и феодальном) должно все больше приходить в упадок; открывается путь для материализации этого термина в политическом смысле, а позже и для восстания. Действительно, если верность, обладающая духовным основанием, безусловна, то связанная со светским измерением —обусловлена, временна и может исчезнуть в зависимости от эмпирических обстоятельств. Дуализму и упорному противостоянию церкви и империи было суждено содействовать сведению всякой fides к этому светскому и ненадежному уровню.

С другой стороны, еще в Средние века именно церковь «благословила» нарушение fides, вступив в союз с итальянскими коммунами, морально и материально поддержав их восстание. Помимо своего внешнего аспекта оно представляло собой попросту бунт частного против универсального в связи с типом общественной организации, который теперь моделировался в соответствии даже не с воинской кастой, а с третьей кастой —буржуазией и торговцами, узурпировавшими достоинство политического управления и право на оружие, укреплявшими свои города, поднимавшими свои флаги и организовывавшими свои войска против имперских отрядов и оборонительных альянсов феодальной аристократии. Здесь начинается движение снизу, прилив низших сил.

В то время как итальянские коммуны предвосхитили профанный и антитрадиционный идеал общественной организации, основанный на экономическом и торговом факторах, а также на еврейской спекуляции золотом, их восстание продемонстрировало прежде всего то, как чувствительность к духовному и этическому смыслу верности и иерархии уже в то время приблизилась в некоторых областях к грани угасания. В императоре стали видеть просто политического вождя, чьим политическим притязаниям можно сопротивляться. Это означало утверждение той дурной свободы, которая уничтожает и отрицает любой принцип истинной власти, предоставляет низшие силы самим себе и сводит любую политическую форму к чисто человеческому, экономическому и социальному измерению, что выливается во всемогущество «торговцев», а позднее —организованных «трудящихся». Примечательно, что главным очагом этой опухоли стала итальянская земля, колыбель римской цивилизации. В борьбе коммун, поддержанных церковью, против имперских отрядов и corpus saecularium principum, [832] мы находим последние отголоски борьбы Юга и Севера, традиции и антитрадиции. Фридрих I, чью фигуру пытаются дискредитировать с помощью плебейской фальсификации итальянской «отечественной» истории, в действительности сражался во имя высшего принципа и из чувства долга, налагаемого на него его функцией, против мирской и партикуляристской узурпации, основанной, среди прочего, на неспровоцированном нарушении договоров и клятв. Данте видел в нем «доброго Барбароссу», законного представителя Империи, являвшейся источником всякой истинной власти. Он считал восстание ломбардских городов простым бунтом, согласно своему аристократическому презрению к «пришельцам и наживе» [833] и к элементам новой и нечистой власти коммун; таким образом, в «свободном правлении народов» и в новой националистической идее он видел подрывную ересь. [834] В реальности же Оттоны и Швабы[835] вели свою борьбу не столько ради признания своей власти или из-за территориальных амбиций, сколько из идеальных притязаний и защиты своих надполитических прав. Они требовали послушания не как германские князья, а как «римские» (romanorum reges), но при этом наднациональные императоры; они боролись против вооруженных мятежников —торговцев и буржуа —во имя чести и духа. [836] Последних считали бунтарями не столько против императора, сколько против Бога (obviare Deo). Согласно божественному порядку (Jubente Deo), государь вел войну против них как представитель Карла Великого, размахивая «мечом возмездия», чтобы восстановить древний порядок (redditur res publica statui vetuta) [837] .

Наконец, нужно сказать, особенно касательно Италии, что в так называемых сеньориях (эквивалентах или преемниках коммун) нужно видеть другой аспект новых настроений, ясным барометром которых является «Государь» Макиавелли. Вождем считался человек, способный править не на основании посвящения, благородного происхождения и воплощения высшего принципа и традиции, а от своего имени, применяя хитрость, насилие и средства «политики», которая тогда рассматривалась как «искусство» —как лишенная щепетильности техника, в которой честь и истина не значили ничего; религия стала в конечном счете лишь инструментом, одним среди многих. Данте верно сказал: «Italorum principum... qui non heroico more sed plebeio, secuntur superbiam» («итальянские государи... поступают в своей гордыне не как герои, а как простолюдины»). [838]Таким образом, сущность такого управления была не «героической», а плебейской; древний virtus сошел на этот уровень также, как и чувство превосходства как над добром, так и над злом тех, кто правил на основе нечеловеческого закона. С одной стороны, здесь возрождается тип древних тираний; с другой —в своих многочисленных формах выражается тот разнузданный индивидуализм, который характеризует эти новые времена. Наконец, здесь в радикальном смысле предвосхищен тип «абсолютной политики» и воля к власти, которая в более поздние времена будет осуществляться куда более масштабно.

Этими процессами окончилась средневековая эпоха реставрации. В некотором роде гинекократическая южная идея утвердилась вновь; мужественный принцип, кроме вышеуказанных крайних форм, обладал в ней только материальным (то есть политическим и светским) смыслом, даже когда воплощался в личности монарха; напротив, церковь осталась хранительницей духовности в «лунной» форме набожной религии, и, максимум, в форме созерцания —в монашеских орденах. Подтверждая такое расщепление, стали преобладать привилегии крови и земли или проявления простой воли к власти. Неизбежным следствием этого стал партикуляризм городов, отечеств и различных национализмов. За этим последовало зарождающееся восстание демоса, коллективного элемента, дна традиционного общественного порядка, стремившегося овладеть нивелированными структурами и объединенными органами государственной власти, созданными в течение предшествовавшей антифеодальной фазы.

Борьба между «героическим» мужественным принципом и церковью, характеризовавшая Средние века лучше всего, закончилась. С этого момента западный человек будет жаждать независимости и освобождения от религиозных уз лишь в отклонившихся от традиции формах, что можно назвать демоническим переворотом гибеллинства, предопределенным с принятием лютеранства германскими князьями. Говоря в общем, Запад как цивилизация освободился от влияния церкви и католического мировоззрения лишь благодаря обмирщению под эгидой натурализма и рационализма, а также восхваляя как символ завоевания обеднение, свойственное точке зрения и воле, не признающей более ничего за пределами человека и того, что обусловлено человеческим элементом.

Одной из общих вещей в современной историографии является полемическое возвеличивание цивилизации Возрождения в противоположность Средневековью. Если перед нами не следствие одного из бесчисленных гипнотических внушений, целенаправленно распространенных в современной культуре руководителями глобальной подрывной деятельности, в этом можно видеть выражение типичного недопонимания. Если после конца древнего мира и существовала цивилизация, заслужившая право называться Возрождением, то это была цивилизация Средневековья. В своей объективности, мужественном духе, иерархической структуре, своей гордой антигуманистической простоте, так часто пропитанной чувством священного, Средневековье представляло собой возвращение к истокам. Без какого-либо романтического флера подлинное Средневековье предстает перед нами, неся классические черты. Характер пришедшей после него цивилизации является совершенно иным. Напряженность, имевшая в период Средневековья сущностно метафизическую направленность, деградировала и сменила свою полярность. Потенциал, прежде концентрировавшийся в вертикальном измерении (направление вверх, как в символе готических соборов), перетек в горизонтальное измерение, во внешнее, таким образом породив явления, впечатлившие поверхностного наблюдателя. В области культуры этот потенциал породил буйный всплеск множества форм творчества, почти полностью лишенных какого-либо традиционного или даже символического элемента. На внешнем плане мы видим почти взрывное распространение европейских народов по всему миру во время эпохи открытий, исследований и колониальных завоеваний, происходивших как раз во время Возрождения и эпохи гуманизма. Таковы были последствия процесса высвобождения сил, схожие с аналогичным процессом, сопровождающим разрушение организма.

Утверждают, что Возрождение во многих аспектах представляло собой возрождение античной цивилизации, заново открытой и вновь утвердившейся как противоположность мрачному миру средневекового христианства. Это грубая ошибка. Возрождение заимствовало не исконные формы, пропитанные священными и надличностными элементами, а упадочные формы античного мира; либо, совершенно пренебрегая всеми подобными элементами, оно использовало древнее наследие совершенно иначе. Во время Возрождения это «язычество» во многом способствовало простому утверждению человека и стимулированию возвеличивания индивидуума, опьяненного плодами искусства, эрудицией и спекуляциями, лишенных какого-либо трансцендентного и метафизического элемента.

В связи с этим необходимо обратить внимание на феномен нейтрализации. [839] Цивилизация перестала иметь единый стержень, даже как идеал. Центр больше не управлял отдельными частями не только в политической, но также и в культурной области. Больше не было общей организующей силы культуры. В духовном пространстве, в котором в экуменическом символе некогда содержалось единство Империи, благодаря распаду возникли мертвые или «нейтральные» зоны, соответствовавшие различным ветвям новой культуры. Искусство, философия, наука и право —все развивалось в своей собственной области, отображая систематическое и выставляемое напоказ безразличие к чему-либо, что могло бы превзойти их, освободить их от изоляции или дать им истинные принципы: такова была «свобода» новой культуры. Семнадцатый век вместе с окончанием Тридцатилетней войны и фундаментальным обессиливанием Империи был эпохой, в течение которой этот переворот принял определенную форму, предвосхищая то, что свойственно современности.

Так закончился средневековый порыв вновь поднять тот факел, который Древний Рим получил от героической олимпийской Эллады. Традиция королевской инициации утеряла контакт с исторической реальностью, с представителями любой европейской светской власти. Она продолжила существовать только в подполье, в тайных течениях, таких как герметизм и розенкрейцерство, которые все больше уходили вглубь, пока современный мир мало-помалу принимал свою форму —пока организации, которые они оживляли, не были уничтожены процессом инволюции и инверсии. [840] В качестве мифа средневековая цивилизация оставила свое завещание в двух легендах. Согласно первой легенде каждый год, в ночь годовщины уничтожения рыцарского ордена тамплиеров, вооруженная тень с красным крестом на белой мантии появляется в крипте ордена, чтобы спросить, кто хочет освободить Гроб Господень. «Никто, никто», —следует ответ, — «потому что Храм уничтожен». Согласно второй легенде Фридрих I по-прежнему жив, как живы и его рыцари —они спят внутри символической горы Кифхойзер. Он ждет условленного времени, чтобы спуститься в долины, расстилающиеся внизу, вместе с верными ему, и сразиться в последней битве, чей успешный исход заставит засохшее древо вновь зацвести, и начнется новая эпоха[841] .