4. Примирение с отцом

«Тетива Божьего Гнева натянута, и Лук готов выпустить Стрелу; Правосудие нацеливает Стрелу в ваше Сердце и натягивает Тетиву; и нет ничего, кроме Соизволения Господа, Гнев Господний, – и никаких Обещаний и Обязательств, ничего, что бы удержало эту Стрелу за Миг от того, как хлынет из жил ваша Кровь…»

Эти слова Джонатана Эдвардса вселяли ужас в сердца его прихожан в Новой Англии, без прикрас раскрывая перед ними жуткий лик Отца. Проповедь была призвана пригвоздить их к скамьям жуткими картинами мифологического суда божьего; ибо хотя пуританство не допускало образов рукотворных, оно не ограничивало себя в образах словесных.

– Гнев Божий, – вещал Эдвардс, – подобен великим Водам, пока еще сдерживаемым; но их собирается все больше и больше, они поднимаются все выше и выше, пока им не будет дан Выход; и чем дольше сдерживается Поток, тем стремительнее и сильнее хлынут его Воды, если наконец дать ему волю. Воистину Правосудие над вашими порочными Деяниями еще не свершилось; Потоки Возмездия Божьего сдерживаемы; но Вина ваша со Временем непрестанно растет, и каждый День вы навлекаете на себя все больший Гнев Его; Воды непрестанно поднимаются и прибывают; и нет ничего, кроме Соизволенья Господнего, что бы сдерживало эти Воды, не поддающиеся усмирению и с силой рвущиеся вперед; и стоит Господу лишь убрать свою Руку от преграждающих путь этим Водам Врат, как они тут же отворятся, и огненные Потоки Неудержимого Гнева Господнего ринутся вперед с немыслимой Яростью и падут на вас со всемогущей Силой; и будь Сила ваша в Десять Тысяч Раз более, чем теперь, да и в Десять Тысяч Раз сильнее Силы самого упорного, несокрушимого Дьявола в Аду, то и тогда ничто не поможет вам противостоять и вынести Гнев Божий…

Пригрозив гневом водной стихии, пастор Джонатан далее обращается к геенне огненной.

Для Бога, что держит вас над Преисподней Ада, как держат Паука или другое мерзкое Насекомое над Огнем, вы ненавистны и достойны страшного гнева; его Гнев, обращенный к вам, пылает подобно Огню, он видит в вас исчадия, достойные лишь быть брошенными в Огонь; его Очи настолько чисты, что не могут вынести вашего вида; в его Очах вы в Десять Тысяч Раз отвратительнее самой отвратной, в наших глазах, ядовитой Змеи. Вы согрешили против него бесконечно больше, чем любой упрямый Бунтовщик против своего Господина; и все же каждое Мгновение ничто, кроме его Руки, не удерживает вас от падения в Огонь…

О Грешник!.. Ты висишь на тонкой нити, вокруг которой сверкают вспышки Пламени Гнева Господнего, в каждую Секунду готового оборвать ее, объяв огнем; и никакой Заступник вам не поможет, и не за что вам ухватиться, чтобы спасти себя; нет ничего, что могло бы удержать вас от Геенны Огненной, – ничего вам присущего, ничего из того, что вы когда-либо свершите, ничего из того, что вы могли бы свершить, – ничего, что бы побудило Господа подарить вам одно лишь Мгновение…

А теперь, наконец, как спасение предлагается картина второго рождения – однако лишь на мгновение:

Так все вы, никогда не испытавшие великой Перемены в Сердцах своих от действия могучей Силы Духа ГОСПОДНЕГО на ваши души, все, не рожденные заново и не ставшие новыми Существами и не восставшие из смерти в Грехе к Обновлению и к прежде никогда не испытанному Свету и Жизни (как бы вы ни исправляли свою Жизнь во множественных Вещах, какие бы набожные Чувства вы ни питали, какую бы Форму Религии вы ни исповедовали в Семьях своих и в Уединении и в Храме Господнем и как бы строго ее ни придерживались), – все вы в Руках разгневанного Бога; ничто, кроме одного его Соизволения, не удерживает вас от того, чтобы сию же Секунду и на веки вечные Низвергнуты будете.[171]

«Одно лишь соизволение Бога», что оберегает грешника от стрелы, потопа и огня, в традиционной фразеологии христианства называется «милосердием» Божьим, а «могучая сила духа Господа», которая изменяет душу – это «милость» Божья. В мифических образах, как правило, милосердие и милость представлены так же ярко, как справедливость и гнев, и таким образом сохраняется равновесие, и сердце скорее ощущает поддержку, чем карается на своем пути. «Не бойтесь!» – гласит жест руки бога Шивы, исполняющего перед поклоняющимися ему танец вселенского разрушения. «Не бойтесь, ибо все благополучно пребывает в Боге. Формы, что приходят и уходят, – одной из которых и есть ваше тело – это мелькание моих конечностей в танце. Узнавайте Меня во всем, и чего вам тогда бояться?» Магия священных таинств (воплощенных в Страстях Господних или медитациях Будды), оберегающая сила примитивных амулетов и талисманов и сверхъестественные помощники мифов и сказок всех народов мира – все это заверения человечества в том, что стрела, огонь и потоп не так жестоки, как кажутся.

Ил. 27. Сотворение мира (деталь фрески). Италия, 1508–1812 г.

Ибо жуткий лик отца, наводящий на воспоминания о людоеде, является отражением эго его жертвы – берущим свое начало в переживаниях детства, оставшихся в прошлом, но спроецированным в будущее; и сила фиксации, заключенная в этом поклонении идолам из педагогических соображений, это уже нечто неправедное, оно заставляет человека чувствовать себя грешником, и таким образом удерживает дух, устремленный к взрослению, от более уравновешенного и реалистичного взгляда и на отца, и на мир в целом. Примирение с ним (по-английски «примирение» (atonement) можно разбить на отдельные слоги и получится at-one-ment = стать единым целым, одним. – Примеч. пер.) – это просто отказ от двойного монстра, которого мы сами и породили; оно не более, чем дракон, которого приняли за Бога (супер-эго), и всего лишь дракон, символизирующий грех, подавляемое Ид. Но тогда нужно отрешиться от привязанности к самому Эго, и это сложнее всего. Человек должен верить, что отец милосерден, и полагаться на это милосердие. И тогда центр веры переносится за пределы заколдованного круга, где представления о Боге скупы и ограниченны, и тогда жуткие великаны-людоеды исчезают.

Ил. 28. Шива, бог Космического Танца (литая бронза). Индия, X–XII в. н. э.

Символизм этого выразительного образа был подробно разъяснен Кумарасвами[172] и Циммером.[173] В вытянутой правой руке он держит барабан, его удары – это пульс времени, а время – это главный принцип созидания; в его простертой левой руке горит пламя гибели сотворенного мира; вторая правая рука обращена к нам в жесте «не бойся», а вторая левая рука, указывает на поднятую левую ногу, находясь в положении, символизирующем «слона», «прокладывающего дорогу через джунгли мира», то есть божественного проводника; правая нога попирает спину карлика, демона «Неведения», обозначающего переход душ от бога в материю, а левая нога поднята, обозначая освобождение души: на левую ногу указывает «рука – слон», и представляет она основание утверждения «Не бойся». Голова бога уравновешена, безмятежна и спокойна посреди динамизма созидания и разрушения, который символизируется раскачивающимися руками и ритмом медленного притопывания правой ноги. Это означает, что в центре все спокойно. Правая серьга Шивы мужская, левая – женская; ибо бог включает в себя и находится выше любой пары противоположностей. Выражение лица Шивы не печальное и не радостное, а является ликом Непоколебимой Движущей Силы, пребывающей вне мирской радости и боли, которая при этом присутствует в них. Ниспадающие локоны, длинные и растрепанные, как подобает индийскому йогу, разметались в танце жизни; ибо то, что составляет сущность радостей и горестей жизни и что обретается посредством углубленной медитации суть два аспекта одного и того же универсального, не-двойственного триединства Сатчитананда Бытие-Знание-Блаженство (sat-cit-?nanda). Браслеты Шивы, кольца на запястьях и лодыжках и брахманская нить сделаны из живых змей.[174] Это означает, что он прекрасен благодаря силе Змеи – таинственной созидательной энергии бога, которая является материальным и формальным источником и его собственного бытия, и бытия вселенной со всеми ее существами. В волосах Шивы мы видим череп, символизирующий смерть, на лбу – украшение Властелина Разрушения, а также полумесяц, символизирующий рождение и умножение, которые символизируют его блага для этого мира. В его волосах распустился цветок дурмана – растения, из которого готовят опьяняющий напиток (сравните с вином Диониса и церковным вином для причастия). В его локонах скрыт образ богини Ганга, ибо именно на его голову ниспадает с небес божественный Ганг, откуда несущие жизнь и спасение воды потом мягко разливаются по земле и служат для физического и духовного возрождения человечества. Позу танцующего бога можно рассматривать как символизирующую слог начальной мантры Ом / – вербальный эквивалент четырех состояний сознания и их сфер восприятия, где звук А – сознание в состоянии бодрствования, У – сознание в состоянии сна, М – сон без сновидений, безмолвие вокруг священного слога – Неявленное Трансцендентное.[175] Таким образом, бог пребывает и в самом верующем, и вне его.

Эта танцующая фигура иллюстрирует смысл и предназначение рукотворного образа и показывает, почему верующим, приходившим к этому скульптурному изваянию, не нужны были долгие проповеди. Каждый мог вникнуть в смысл божественного символа в глубокой тишине и в подходящее для него время. Кроме того, такие же браслеты, как на руках и лодыжках бога, носят и его поклонники, и означают они то же, что и браслеты бога. Они сделаны из золота, тогда как у бога – это змеи, золото – металл, не подверженный коррозии – символизирует бессмертие, бессмертие является таинственной созидательной энергией бога, красоту тела.

Множество других деталей и местных обычаев похожим образом повторяются, интерпретируются и наделяются глубоким смыслом в образе скульптур, изображающих богов. Так все, что встречается в жизни, становится материалом для медитации. Человек постоянно погружен в безмолвную молитву.

Именно в таких испытаниях герой обретает надежду и получает поддержку от женщины, ее советы или чары защищают его от разрушительных действий отцовской инициации, угрожающих стереть его в порошок. Ведь если лик отца внушает такой ужас, что поверить в него невозможно, тогда нужно верить в кого-то еще: в Женщину-Паука, в Благословенную мать; и с ее помощью пережить кризис, который в конечном итоге приводит к осознанию того, что отец и мать есть отражение друг друга и по существу представляют собой единое целое.

Когда воинственные боги-близнецы навахо покинули жилище Женщины-Паука и благодаря ее совету и оберегающим талисманам благополучно миновали опасные сталкивающиеся скалы, тростник, что режет на куски, кактусы, что разрывают на части, и зыбучие пески, они наконец пришли к дому их отца Солнца. Дверь охраняли два медведя, они встали на дыбы и зарычали; но мальчики произнесли слова, которым их научила Женщина-Паук, и звери улеглись на землю. Потом на Близнецов напали две змеи, потом им угрожали ветры, потом молнии: стражи последнего порога.[176] Однако всех их легко успокоили слова заклинания.

Дом Солнца, выстроенный из бирюзы, огромный и квадратный в основании, стоял на берегу бурного потока. Мальчики вошли в него и увидели женщину, сидящую у западной стены, двух красивых юношей – у южной и двух красивых девушек – у северной. Девушки, не говоря ни слова, поднялись, окутали новоприбывших четырьмя небесными покрывалами и уложили их на полати, мальчики спокойно лежали, пока трещотка, висевшая над дверью, не простучала четыре раза, и одна из девушек сказала: «Идет наш отец».

Тот, кто носит солнце, вошел в свой дом, снял со своей спины солнце и повесил его на крючок на западной стене комнаты, где оно некоторое время раскачивалось, позвякивая «тла-тла-тла-тла». Он повернулся к старшей женщине и гневно спросил: «Кто эти двое, что вошли сюда сегодня?» Но женщина не ответила. Юноши и девушки лишь молча глядели друг на друга. Носитель солнца еще четыре раза задавал свой вопрос, тогда женщина наконец промолвила: «Ты бы лучше попридержал язык. Двое юношей пришли сюда сегодня в поисках своего отца. Ты же говорил мне, что ни к кому не заходишь, когда покидаешь дом, и что у тебя не было другой женщины, кроме меня. Тогда чьи же это сыновья?» Она указала на покрывала, и дети многозначительно глянули друг на друга.

Носящий солнце развернул все четыре покрывала (одеяния рассвета, голубого неба, желтого вечернего света и тьмы), и мальчики упали на пол. Он тут же схватил их и в ярости швырнул на огромные острые шипы белой раковины, что лежала у восточной стены. Мальчики крепко ухватились за свои перья жизни и отскочили назад. Тогда он швырнул их на острые выступы из бирюзы на южной стене, затем на желтый гелиотис на западе и на черную скалу на севере. Мальчики каждый раз крепко хватались за свои перья жизни и отскакивали обратно. «Вот было бы хорошо, – сказал Отец Солнце, – чтобы они действительно были моими детьми».

Затем жуткий отец попробовал обварить мальчиков паром в бане. Но им помогли ветры, которые защитили от пара один уголок, где дети смогли спрятаться. «Да, это мои дети», – сказал Отец Солнце, когда они вышли, но это была лишь его уловка, ибо он все еще намеревался уличить их во лжи. Последним испытанием явилась курительная трубка, набитая ядом. Покрытая колючими волосками гусеница предупредила мальчиков и дала им положить что-то себе в рот. Они курили трубку безо всякого вреда для себя, передавая ее друг другу, до тех пор пока не выкурили до конца. Они даже сказали, что она пришлась им по вкусу. Отец Солнце испытал гордость за них. Он был совершенно доволен. «А теперь, дети мои, – спросил он, – что вы хотите от меня? Зачем вы искали меня?» Так герои-близнецы завоевали полное доверие Солнца, своего отца.[177]

Отец, так осторожно и неохотно принимающий в своем доме лишь тех, кто прошел испытания, напоминает известный греческий миф о неудаче юного Фаэтона. Фаэтона родила в Эфиопии дева, товарищи донимали его вопросами об отце, и он отправился через Персию и Индию в поисках дворца Солнца; ибо мать сказала ему, что его отец Феб – бог, правящий солнечной колесницей.

«Дворец Солнца поднимался в небо на высоких колоннах, сверкавших золотом и бронзой, они горели как огонь. На верху фронтона светилась слоновая кость; двойные раздвижные двери сияли отполированным до блеска серебром. А тончайшая отделка была еще прекраснее, чем драгоценности, из которых была сделана».

Поднявшись по крутой лестнице, Фаэтон вошел во дворец. Там он увидел Феба, который восседал на изумрудном троне в окружении Часов и Времен Года, а также Дня, Месяца, Года и Столетия. Отважному юноше пришлось остановиться у порога, ибо его глаза смертного не могли вынести такого сияния; но отец ласково заговорил с ним из другого конца зала.

Ил. 29. Падение Фаэтона (пергамент, чернила). Италия, 1533 г.

«Зачем ты пришел? – спросил отец. – Чего ты хочешь, о Фаэтон, сын, которым может гордиться любой отец?»

Юноша почтительно ответил: «О мой отец (если дозволяешь мне так называть тебя), о Феб! Свет всего мира! Прошу тебя о доказательстве, мой отец, благодаря которому все могли бы знать, что я твой родной сын».

Великий бог отложил свою сверкающую корону и попросил юношу приблизиться. Он заключил его в свои объятия и затем пообещал, скрепив свое обещание клятвой, что любое желание юноши будет удовлетворено.

Фаэтон пожелал, чтобы отец разрешил ему взять на один день свою колесницу с крылатыми лошадьми и позволил самому покататься на ней. «Такая просьба, – сказал отец, – говорит о том, что мое обещание было опрометчивым». Отстранив от себя юношу, он попытался отговорить его. «В своем неведении ты просишь о том, что не может быть дано даже богам, – сказал он. – Каждый бог волен поступать по своему желанию, но никто, кроме меня, не может занять мое место в моей огненной колеснице; даже сам Зевс».

Так убеждал его Феб. Но Фаэтон настаивал на своем. Отец не мог нарушить свою клятву, и все медлил, но в конце концов уступил и привел своего упрямого сына к удивительной колеснице: ее оси и дышло были золотыми, ее колеса с серебряными спицами украшены золотом. Хомут был отделан драгоценными камнями и хризолитами. Часы уже выводили четверку пышущих огнем и насытившихся божественной пищей лошадей из высоких стойл. Они надели на них звенящие уздечки; огромные животные били копытами по загону. Феб смазал лицо Фаэтона особой мазью, чтобы защитить его от огня, а затем надел на его голову сияющую корону.

«Послушай меня хотя бы, – советовал ему бог, – не хлещи коней с кнутом и крепко держись за поводья. Кони сами достаточно быстро бегут. И не следуй прямой дорогой через пять поясов неба, а сверни у развилки влево – следы моих колес будут ясно видны тебе. Кроме того, чтобы небеса и земля прогревались одинаково, не поднимайся слишком высоко и не опускайся слишком низко; ибо если ты поднимешься слишком высоко, то опалишь небо, а если опустишься слишком низко, то подожжешь землю. Самый безопасный путь посередине.

Но поспеши! Ибо пока я говорил, прохладная Ночь уж достигла своей цели на западном берегу. Нас зовут. Смотри, алеет рассвет. Мальчик мой, пусть лучше Фортуна помогает тебе и правит тобою там, где тебе будет трудно. Вот, держи поводья».

Богиня моря Тетис открыла заграждение, и лошади резко рванули с места; разбивая своими копытами тучи, разгоняя своими крыльями воздух, быстрее ветра, что поднимались в той же восточной части. И тут же – ибо колесница была слишком легка без своего привычного веса – повозку начало раскачивать, как корабль без балласта, бросаемый волнами. Охваченный ужасом возничий забыл о поводьях и уже не обращал никакого внимания на дорогу. Дико взметнувшись вверх, упряжка задела небесный свод, потревожив самые далекие созвездия. Большая и Малая Медведицы опалились. Змея, лежавшая свернувшись кольцом вокруг полярных звезд, разогрелась и с поднявшимся жаром рассвирепела. Волопас, бросив свой плуг, бежал. Скорпион стал бить своим хвостом.

А далее, после того как колесница, сталкиваясь со звездами, некоторое время неслась по бескрайним небесным путям, она низверглась к облакам у самой земли; и Луна в изумлении увидела лошадей своего брата, мчащихся ниже ее собственной колесницы. Облака превратились в пар. Земля вспыхнула пламенем. Горы запылали; стены городов обрушились; народы превратились в пепел. Это было время, когда народ Эфиопии почернел; ибо от жара кровь прилила к поверхности их тел. Ливия превратилась в пустыню. Нил в ужасе бежал на край земли и спрятал там свою голову, где она скрыта и поныне.

Мать Земля, прикрывая рукой свои опаленные брови, задыхаясь от горячего дыма, громким голосом призвала Юпитера, отца всего сущего, и стала просить его спасти мир. «Взгляни вокруг! – закричала она ему. – Небо от полюса до полюса в дыму. Великий Юпитер, если погибнет море, и земля, и все сферы небесные, тогда мы снова окажемся в хаосе начала! Подумай! Подумай об опасности, грозящей нашей вселенной! Спаси от пламени то, что еще осталось!»

Юпитер, Всемогущий Отец, призвал в свидетели богов, что если быстро не предпринять меры, то все будет потеряно. После чего он поспешил к зениту, взял в свою правую руку молнию и метнул ее из-за спины. Повозка разлетелась; охваченные ужасом лошади вырвались на свободу; Фаэтон с охваченными пламенем волосами, подобно метеору, полетел вниз. И его горящее тело упало в реку По.

И Наяды той земли поместили его тело в гробницу, на которой была начертана следующая эпитафия:

Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница.

Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он.[178]

Эта история о родительском попустительстве иллюстрирует античное представление о том, что, когда силы жизни оказываются в руках недостаточно подготовленных, это влечет за собой хаос. Когда ребенок отрывается от материнской груди, идиллия заканчивается, и он попадает в мир взрослых поступков, с духовной точки зрения он переходит в мир отца, который указывает своему сына его предназначение, а для дочери становится прообразом ее будущего мужа. Известно ему это или нет, независимо от его положения в обществе, отец – это жрец, проводящий обряд инициации, с помощью которого молодые вступают в больший мир. И подобно тому, как ранее мать создавала представления о «добре» и «зле», так теперь эту роль берет на себя отец, но только сложность в том, что в картине мира появляется новый элемент – соперничество: сына с отцом за господство во вселенной и дочери с матерью за то, чтобы быть этим завоеванным миром.

Традиционно инициация заключается в приобщении к приемам, обязанностям и прерогативам своего призвания, при этом эмоциональное отношение к родительским образам подвергается переосмыслению. Мистагог (отец или фигура его замещающая) доверял принадлежащее ему по праву только сыну, который действительно достиг очищения от изживших себя инфантильных катексисов (??????? – термин из области психоанализа, обозначающий интенсивность проявления психических процессов и направленность психической энергии личности. – Примеч. пер.), которому бессознательное, сознательное и, возможно, логически обоснованное стремление с возвеличиванию самого себя уже не помешает справедливо, бесстрастно использовать обретенные силы. В идеале посвященный человек отказывается от обычной человеческой сущности и становится носителем беспристрастной космической силы. Он рождается дважды: он сам становится отцом, обретая его силу. И поэтому он сам теперь может проводить обряд инициации, быть проводником, солнечной дверью, через которую человек может пройти от инфантильных иллюзий «добра» и «зла» к восприятию величия законов вселенной, очиститься от надежды и страха, обрести покой, постигнуть откровения бытия.

«Однажды мне приснилось, – рассказывает маленький мальчик, – что меня взяли в плен пушечные ядра [sic]. Они подпрыгивали и кричали. Я с удивлением понял, что нахожусь в гостиной своего дома. Горел огонь, а над ним котел, полный кипящей воды. Они бросили меня в него, и время от времени появлялся повар, который тыкал в меня вилкой, проверяя, сварился я или нет. Затем он вытащил меня из котла и отдал хозяину, который собирался откусить от меня кусочек, и тут я проснулся».[179]

– Мне приснилось, что я сижу за столом со своей женой, – рассказывает воспитанный, культурный джентльмен, —

во время еды я протягиваю руку через стол, беру нашего второго ребенка, младенца, и как ни в чем не бывало начинаю засовывать его в зеленую супницу с каким-то горячим бульоном; потом вынимаю его оттуда, и он напоминает только что приготовленное куриное фрикасе.

Я кладу это кушанье на доску для нарезания хлеба и разрезаю его своим ножом. Когда мы съели почти все, за исключением маленького, как куриный желудок, кусочка, я с беспокойством смотрю на жену и спрашиваю: «Ты уверена, что именно этого хотела от меня? Ты хотела съесть его на ужин?»

Она, хмыкнув, ответила: «Раз уж он так вкусно сварился, что ж поделаешь». Я доедал последний кусочек и тут проснулся.[180]

Этот архетипный кошмар отца-людоеда встречается в испытаниях инициации примитивных племен. Как мы уже видели, мальчиков австралийского племени мурнгинов вначале сильно пугают, вынуждая их убегать к своим матерям. Великий Змей Отец требует их крайнюю плоть, и женщины стараются защитить их. Звучит устрашающий рог, называемый Йурлунггур, что означает зов Великого Змея Отца, который вылез из своей норы. Когда мужчины приходят за мальчиками, женщины хватают копья и делают вид, что не только сражаются, но также плачут и причитают, так как малыши будут отняты у них и «съедены». Треугольная площадка, где танцуют мужчины, символизирует тело Великого Змея Отца. На ней в течение многих ночей мальчикам показывают многочисленные танцы, символизирующие различных тотемных предков, и учат мифам, объясняющим существующий мировой порядок. Их также отправляют в длительное путешествие к соседним и далеким кланам, имитирующее мифологические блуждания фаллических предков.[181] Таким символическим образом, «в утробе» Великого Змея Отца они попадают в новую увлекательную реальность и знакомятся с ней, и это компенсирует для них потерю матери; теперь центральной точкой (axis mundi) воображения вместо женской груди становится мужской фаллос.

Кульминацией посвящения одного обряда за другим является освобождение героя-пениса мальчика от защиты его крайней плоти, посредством пугающего и болезненного нападения на него мужчины, выполняющего обрезание.

«Именно отец (тот, кто выполняет обряд обрезания) отрывает ребенка от матери, – указывает доктор Рохейм. – На самом деле от ребенка отрезают мать… Крайняя плоть – это место, которое ребенок занимал рядом с ней».[182]

Интересно, что ритуал обрезания сохранился до наших дней у иудеев и мусульман, в культурах, где женское начало считается нечистым и всячески изолируется в соответствии с официальной монотеистической религией. «Господь не простит греха от того, что поклоняются другим богам вместе с ним, – читаем мы в Коране. – Язычники, не признающие Аллаха, поклоняются женским божествам».[183]

У племени арунта, например, со всех сторон звучат трещотки, когда наступает момент этого решающего разрыва с прошлым. Ночью, в причудливых отблесках пламени костра внезапно появляется совершающий обрезание и его помощник. Шум трещоток – это голос великого духа церемонии, а пара мужчин, совершающих обрезание, – это его воплощения. С бородами, засунутыми в рот, что означает гнев, с широко расставленными ногами и вытянутыми вперед руками двое мужчин стоят совершенно неподвижно. Тот, кто будет проводить обрезание, стоит впереди с маленьким кремниевым ножом в правой руке, которым будет оперировать. Его помощник стоит сразу же за ним, так что их тела соприкасаются друг с другом. Затем в свете костра приближается другой мужчина, удерживая щит на своей голове и одновременно щелкая большим и указательным пальцами обеих рук. Трещотки страшно шумят, звук слышен даже женщинам и детям вдали от места проведения обряда. Мужчина со щитом на голове опускается на одно колено немного впереди оперирующего, и тут же одного из мальчиков поднимают с земли несколько его дядьев, которые подносят его ногами вперед к щиту и помещают сверху на него, в то время как все мужчины глубокими громкими голосами повторяют нараспев монотонный речитатив. Операция проходит быстро, страшные фигуры тут же покидают освещенное место, бесчувственного мальчика передают другим мужчинам, по отношению к которым он теперь станет равным, и они поздравляют его. «Ты молодец, – говорят они, – ты не кричал».[184]

Мифология австралийских туземцев свидетельствует о том, что в ранних обрядах инициации юношей убивали.[185] Таким образом, видно, что, кроме всего прочего, этот ритуал является театрализированным выражением агрессии старшего поколения в эдиповском преломлении; а обрезание – смягченной формой кастрации.[186] Но эти обряды также удовлетворяют каннибалический отцеубийственный импульс подрастающей группы мужчин и в то же самое время открывают милосердный акт самопожертвования архетипного отца; потому что в течение длительного периода символического посвящения инициируемых некоторое время заставляют питаться только свежей кровью, взятой у старших мужчин.

«Туземцы, – как нам рассказывали, – особенный интерес проявляют к христианскому обряду причастия и, услышав о нем от миссионеров, сравнивают его со своими собственными обрядами принятия крови».[187]

«Вечером приходят мужчины и занимают свои места согласно обычаю этого племени. Мальчик кладет голову на колени своего отца. Он должен лежать совершенно неподвижно, иначе умрет. Отец закрывает ему глаза ладонями, ибо считается, что если мальчик увидит то, что будет происходить, умрут его отец и мать. Сосуд из дерева или коры ставится рядом с одним из братьев матери мальчика. Мужчина, легко перетянув свою руку, протыкает ее в верхней части костью из носа и держит руку над сосудом до тех пор, пока в нем не наберется небольшое количество крови. Затем свою руку протыкает мужчина, сидящий рядом с ним, и так далее до тех пор, пока сосуд не наполнится. Он может вмещать около двух кварт.[188]

Мальчик делает большой глоток крови. На тот случай, если его желудок не примет ее, отец мальчика держит его за горло, чтобы не дать ему извергнуть кровь, потому что, если это случится, умрут его отец, мать и все братья и сестры. Остаток крови выливается на него.

Далее, начиная с этого времени, иногда в течение целого месяца, мальчику не разрешается принимать никакой иной пищи, кроме человеческой крови. Этот закон установил Йамминга, мифический предок… Иногда крови в сосуде дают застыть, и тогда опекун своей костью из носа разрезает ее на куски, и мальчик ест их, в первую очередь, придерживая за концы. Кровь должна быть разделена на равные куски, иначе мальчик умрет».[189]

Часто мужчины, отдающие свою кровь, теряют сознание и находятся в коме от потери крови в течение часа или более.[190] «В былые времена, – пишет другой исследователь, – эту кровь (которую ритуально пили новообращенные) брали от человека, которого специально убивали для этой церемонии, а части его тела съедали».[191] «Здесь, – комментирует доктор Рохейм, – мы подходим как никогда близко к ритуальному представлению убийства и поедания первичного отца».

В одном известном случае два мальчика не послушались и посмотрели вверх во время обряда. «Тогда к ним шагнули старики с ножами в руках. Они склонились над мальчиками и вскрыли им вены. Хлынула кровь, и окружавшие их мужчины пронзительно закричали. Мальчики испустили дух. Старые wirreenuns (шаманы) обмакнули каменные церемониальные ножи в кровь убитых и все присутствующие пригубили ее… Тела этих жертв изжарили на костре. Каждый участник церемонии пяти Бура отведал их приготовленной плоти. Другим было запрещено это видеть.[192]

Какими бы варварскими ни казались нам обряды обнаженных австралийских аборигенов, их символические церемонии, несомненно, представляют сохранившуюся до нынешних времен невероятно древнюю систему духовного просвещения, широко распространенные свидетельства которой можно встретить не только во всех частях света и островах Индийского океана, а также в памятниках древних центров цивилизации, к которой мы склонны причислять себя. Что именно было известно древним людям, по опубликованным материалам наших западных исследователей судить сложно. Но из сравнения деталей австралийского ритуала со знакомыми нам в культурах более высокоразвитых, можно судить, что и вечные темы, и вечные архетипы, и их воздействие на душу все те же.

Рекомендуем обратиться к труду Джона Лейярда,[193] в котором подробно описана обнаруженная в современной Меланезии удивительно сохранившаяся символическая система, по сути своей идентичная египетско-вавилонским и трояно-критским «комплексам лабиринтов» II тысячелетия до н. э. У. Ф. Дж. Найт в своей книге обсуждал явное сходство «путешествия в потусторонний мир» у малекула и классическое нисхождение в подземный мир Энея и вавилонянина Гильгамеша.[194] У. Дж. Перри полагал, что свидетельства этой общности культур можно обнаружить на всем пространстве культуры, от Египта и Шумера до островов Океании и до Северной Америки.[195] Многие ученые указывали на близкое соответствие деталей классических греческих и примитивных австралийских обрядов инициации, особенно Джейн Харрисон.[196]

До сих пор неясно, каким образом и в какие времена мифологические и культурные формы различных архаичных цивилизаций могли распространиться в самые отдаленные уголки земли; однако с уверенностью можно заявить, что лишь немногие (если вообще таковые найдутся) из так называемых «примитивных культур», когда-либо изучавшихся нашими антропологами, имеют аборигенное происхождение. Как правило, это или местная адаптация, или локальная вырожденная форма и невероятно древняя «окаменелость» обычаев, родившихся в совершенно иных странах, часто в намного более сложных обстоятельствах, и у других рас.[197]

Приди, о Дифирамб,

Войди в мое мужское лоно.[198]

Этот призыв Зевса Громовержца, обращенный к своему сыну Дионису, звучит лейтмотивом во всех греческих мистериях, повествующих об инициирующем втором рождении. «И громкие крики взревели к тому же откуда-то от невиданных, страшных видений и из барабана, как будто из подземного грома в воздухе, преисполненном ужасом, родился образ».[199] Само по себе слово «дифирамб» в качестве эпитета смерти и воскресения Диониса понималось греками как «некто из двойной двери», то есть тот, кто пережил достойное благоговения чудо второго рождения. И нам известно, что хоровые песни (дифирамбы) и мрачные, кровавые обряды в честь этого бога – ассоциировавшиеся с возрождением растения, возрождением луны, возрождением солнца, возрождением души, которые совершались в сезон воскрешения года и, стало быть, воскрешения бога – это обряды, которые стали основой аттической трагедии. На протяжении всего античного периода такие широко распространенные обряды и мифы, как смерть и воскрешение Таммуза, Адониса, Митры, Вирбия, Аттиса, Осириса и различных животных, олицетворявших их (козлов и овец, быков, свиней, лошадей, рыб и птиц), хорошо известны всем, обратившимся к сравнительному анализу религии; популярные карнавальные празднества – вроде Зеленой Троицы, чествования Джона Ячменного Зерна, Проводов Зимы, Встречи Лета и Умерщвления Рождественского Крапивника – продолжают эту традицию в атмосфере веселья уже в наше время;[200] они проникли в христианскую церковь (в мифологии Падения и Искупления, Распятия и Воскресения, «второго рождения» крещения, символического удара по щеке во время конфирмации, символического причастия Кровью и Плотью) и в ее ритуалы, с помощью которых мы торжественно и зачастую эффективно воссоединяемся с древними образами силы, получаемой человеком при инициации, и с самых первых дней своего существования на земле человек с их таинственной помощью преодолевал ужас перед окружающим миром, достигая способности узреть бессмертное бытие, которое преображало все вокруг. «Ибо, если кровь тельцов и козлов и пепел телицы чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному!»[201]

У племени басумбва в Восточной Африке есть легенда о мужчине, которому явился мертвый отец, гнавший скот Смерти. Он провел сына по дороге, что вела под землю, в огромную нору. Они пришли к просторному месту, где были какие-то люди. Отец спрятал сына и отправился спать. На следующее утро появился Великий Вождь Смерть. С одной стороны он был прекрасен; другая же – гниющая – кишела червями. Его спутники подбирали падающие на землю личинки. Когда они закончили промывать его язвы, Вождь Смерть сказал: «Тот, кто родился сегодня, если отправится торговать, будет ограблен. Женщина, зачавшая сегодня, да умрет с зачатым ребенком. Мужчина, что возделывает землю сегодня, да потеряет весь урожай. Тот, кто отправится в джунгли, да будет съеден львом».

Ил. 30. Шаман (наскальный рисунок, выполненный черной краской; эпоха палеолита). Франция, 10 000 лет до н. э.

Таким образом, провозгласив всеобщее проклятие, Вождь Смерть отправился отдыхать. Но на следующее утро, когда он появился, его спутники промыли его прекрасную сторону, умастив ее маслом. Когда они закончили, Вождь Смерть произнес благословение: «Тот, кто родится сегодня, да будет богат. Пусть женщина, зачавшая сегодня, родит ребенка, который проживет до старости. Тот, что родится сегодня, пусть идет торговать; пусть заключает только выгодные сделки; пусть смело торгует вслепую. Мужчина, что войдет в джунгли, да добудет богатую добычу, да совладает он даже со слонами. Потому что сегодня благословенный день».

Тогда отец сказал сыну: «Если бы ты пришел сегодня, то обладал бы многим. Но теперь ясно, что тебе предопределена бедность. Завтра тебе лучше уйти».

После чего сын вернулся к себе домой.[202]

Солнце Преисподней, Повелитель Мертвых, является другой стороной того же лучезарного царя, что дарит день и правит днем; ибо: «Кто посылает вам удел с неба и земли? И кто выводит живое из мертвого и выводит мертвое из живого? И кто правит делом?».[203] Здесь уместно вспомнить сказку племени вачага об очень бедном человеке, Кьязимба, которого одна старуха перенесла к зениту неба, где в полдень отдыхает Солнце;[204] там Великий Вождь даровал ему процветание. Можно также вспомнить описанного в сказке, лукавого бога Эдшу, родившегося у другого берега Африки:[205] величайшим удовольствием для него было сеять раздор между людьми. Это различное видение одного и того же страшного Провидения. Оно вмещает в себя и от него исходят все противоречия, добро и зло, жизнь и смерть, боль и радость, блага и лишения. Это фигура, стоящая у солнечной двери, источник всех единств противоположностей «У Него – ключи тайного; к Нему ваше возвращение, потом Он сообщит вам, что вы делали».[206]

Таинство внутренне противоречивого отца прекрасно передает образ великого доисторического перуанского бога по имени Виракоча. Он носит солнце на голове вместо тиары; в каждой руке он крепко держит молнии; а из его глаз в виде слез идут дожди, которые питают жизнь в долинах мира. Виракоча – это Вселенский Бог, творец всех вещей; но в легендах он появляется на земле в облике нищего, в лохмотьях, всеми презираемый. На ум приходит Проповедь о Марии и Иосифе, которых никто не пускал переночевать в Вифлееме,[207] и классическая история о том, как Юпитер и Меркурий просили о ночлеге в доме Филемона и Бавкиды.[208] Также вспоминается история о том, как никто не узнал бога Эдшу. Эта тема часто встречается в мифологии; ее суть прекрасно выражают слова из Корана «и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха».[209] «Этот Атман, скрытый во всех существах, не проявляется, но острым и тонким рассудком его видят проницательные».[210] «Разломи палку, – гласит афоризм в духе гностиков, – и там найдешь Христа».[211]

И вот так вездесущий Виракоча напоминает своим характером всех могущественных богов вселенной. Более того, синтез бога-солнца и бога-бури тоже нам знаком по древнеиудейскому мифу о Яхве, в котором объединены черты двух богов (бога бури и солнечного бога); он прослеживается у навахо в ликах отца богов-близнецов; он явно проступает в характере Зевса, а также в сочетании молнии и солнечной короны в некоторых формах образа Будды. Суть в том, что милость, льющаяся во вселенную через солнечную дверь, это и энергия молнии, которая разрушает, сама являясь неразрушимой: разбивающий иллюзии свет – то же самое, что и свет творящий. Или на это можно посмотреть как на вторичную полярность природы: пламя, горящее в солнце, присутствует также и в грозе, несущей влагу земле; энергия, стоящая за элементарным единством противоположностей, огнем и водой, все та же.

Но самая удивительная и трогательная черта Виракочи, этого замечательного перуанского образа универсального бога (деталь, которая является его специфической особенностью) – это его слезы. Живительные воды – это слезы Бога. В этом смысл монашеского отречения от мира: «Все в жизни есть тлен» соотносится с заветом отца, дарующего жизнь: «Да будет жизнь!» Осознавая мучения сотворенных его рукой созданий, полностью сопереживая морю страданий, раздирающих разум огней заблуждающейся и опустошающей саму себя, похотливой и гневливой, им же сотворенной вселенной, этот бог предоставляет жизни право поддерживать жизнь. Удерживать оплодотворяющие воды означало бы уничтожить мир; дать им волю означает создание мира, который мы знаем. Ибо сущность времени – это течение, разложение существующего на мгновения; а сущность жизни – это время. В своем сострадании, в своей любви к тленным формам творец людей сохраняет это море страданий; но так как он осознает, что делает, то осеменяющие воды жизни, которые он дарует миру, – это слезы, бегущие из его глаз.

Парадокс сотворения, приход тленных форм из вечности – это отцовская тайна зачатия. Ее никогда нельзя полностью осознать и объяснить. Поэтому в каждой религиозной системе существует своя пуповина, ахиллесово сухожилие, которого коснулся перст матери жизни, и возможность совершенного знания здесь ограничена. Проблема героя заключается в том, чтобы пронзить себя (а вместе с тем и мир) именно в этой точке; разбить и уничтожить этот ключевой узел своего ограниченного существования.

Ил. 31. Плачущий Вселенский Отец (бронза, доинковский период). Аргентина, 650–750 гг. н. э.

Проблема героя, который стремится встретиться с отцом, в том, чтобы, победив свой ужас, открыть свою душу до такой степени, чтобы суметь понять, каким образом величие Бытия оправдывает самые отвратительные и безумные трагедии этой огромной безжалостной вселенной. Герой преступает пределы жизни с ее своего рода слепым пятном и на краткий миг способен смотреть на источник света. Он видит облик отца, понимает его и приходит к примирению с ним.

В библейском сказании об Иове Господь не делает никакой попытки оправдать – ни с человеческой, ни с какой-либо иной точки зрения – недостойную плату, определяемую им своему добродетельному слуге, «человеку непорочному, справедливому и богобоязненному и уклоняющемуся от зла». И слуги Иова были убиты халдейскими воинами, а его сыновья и дочери раздавлены упавшей крышей вовсе не за совершенные грехи. Когда его друзья прибыли, дабы утешить его, они с благочестивой верой в правосудие Господне сказали, что Иов, должно быть, совершил какой-то грех, за что и заслужил такое страшное наказание. Но честный, смелый, отстаивающий истину на земле и страдающий Иов настаивал, что свершения его были благими; после чего утешитель его, Елиуй, обвинил его в богохульстве за то, что тот мнит себя более справедливым, чем Бог.

Когда Господь отвечает Иову из бури, Он не делает никакой попытки оправдать содеянное Им с этической точки зрения, а лишь восхваляет Свое Присутствие и советует Иову поступать на земле подобным образом в человеческом подражании небесному пути:

«Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое, и смири его. Взгляни на всех высокомерных, и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их. Зарой всех их в землю, и лица их покрой тьмою. Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя».[212]

Не найти ни слова объяснения, никакого упоминания о двусмысленном споре с Сатаной, описанном в главе первой Книги Иова; только лишь немилосердная демонстрация факта из фактов, а именно: человек не может судить волю Бога, которая исходит из того, что лежит вне человеческого разумения, которое воистину полностью и окончательно сокрушает Всемогущий в Книге Иова. Но для самого Иова это откровение представляется имеющим душеспасительный смысл. Он был героем, который своей отвагой в огненном горниле, своим нежеланием сломиться и пасть ниц перед распространенным пониманием образа Всевышнего доказал свою способность смело встретить большее откровение, чем все, что признавали его друзья. Его слова из последней главы никак нельзя истолковывать как простое отчаяние. Это слова человека, который увидел нечто превосходящее все, что было сказано в оправдание случившегося. «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».[213] Набожные утешители посрамлены; Иову дарован новый дом, новая прислуга и новые дочери и сыновья. «После того Иов жил сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого колена. И умер Иов в старости, насыщенный днями».[214]

Сын, который созрел достаточно, чтобы понять отца, переносит изнурительные испытания с готовностью; для него мир уже не юдоль слез, а блаженство от проявления вечного Присутствия. Сравните с гневным разъяренным Богом из проповедей Джонатана Эдвардса вот этот исполненный любви стих, который сочинили в одном из беднейших восточноевропейских гетто того же столетия:

О Владыка Вселенной,

Я буду петь Тебе песнь.

Где Тебя можно найти

И где Тебя не найти?

Куда я иду – там Ты.

Где я остаюсь – там тоже Ты.

Ты, Ты и только Ты.

Все, что добр – благодаря Тебе.

Все, что зло – тоже благодаря Тебе.

Ты есть, Ты был и Ты будешь.

Ты правишь, Ты правил и Ты будешь править.

Небеса – Твои и Земля – Твоя.

Ты заполняешь высшие сферы,

И низшие Ты тоже заполняешь.

Куда бы я ни обернулся, там есть Ты.[215]