3. Женщина как искусительница

Мистический брак с царственной богиней мира символизирует полное господство героя над жизнью; ибо женщина есть жизнь, а герой – познавший ее господин. А испытания героя, в результате которых он обрел опыт и совершил свои подвиги, символизировали те душевные испытания и пережитые кризисы, благодаря которым развивалось его сознание, пока он не стал достаточно силен, чтобы полностью обладать матерью-разрушительницей, своей суженой. В этот момент он узнает, что он и отец едины: он занимает место отца.

Если проблему описывать в такой утрированной форме, может показаться, что к интересам современного человека она не имеет никакого отношения. Но, в конечном счете, всякий раз, когда мы не способны справиться с жизненными коллизиями, это происходит в силу ограниченности нашего сознания. Войны и вспышки раздражения – это непосредственные проявления невежества; раскаяние – это запоздалое озарение. Весь смысл повсеместно распространенного мифа о пути героя заключается в том, что он должен быть примером для всех мужчин и женщин, независимо от их социального статуса. Поэтому он представлен относительно обобщенно. Человеку нужно понять, какое отношение лично к нему имеют эти обобщения, и использовать их, чтобы преодолеть сдерживающие его ограничения. Кто его великаны-людоеды? Это есть отражения его неразрешенных личных проблем. Что есть его идеалы? Это знаки того, насколько успешно он осмысливает свою жизнь.

На приеме у современного психоаналитика снова выходят на дневной свет вехи героического путешествия, отражаясь в сновидениях и иллюзиях пациента. Бездна за бездной обретают воображаемые формы, а психоаналитик выступает в роли жреца, помогающего пройти обряд инициации. И всегда странствие, такое увлекательное и яркое в начале пути, затем становится темным, жутким, внушает отвращение, а его призрачные образы вызывают страх.

Подобные сложности возникают оттого, что осознанные представления жизни редко соответствуют реальному положению вещей. Как правило, мы отказываемся признать, что и в нас, и в наших близких царит подавляющее, обороняющееся, зловонное, плотоядное, развратное нервное возбуждение, которое составляет сущность органической клетки. Мы склонны скорее все приукрашивать и истолковывать по-своему; мы всячески убеждаем себя, что все ложки дегтя в бочке меда, все волоски в супе – это просто чья-то злая воля.

Но когда мы внезапно осознаем или просто не можем более игнорировать то обстоятельство, что все, что мы думаем или делаем, неизменно несет на себе плотскую печать, то мы, как правило, испытываем отвращение: жизнь, явления жизни, органы жизни, в частности женщина как великий символ жизни – все это становится невыносимым для чистой души.

О, если б этот плотный сгусток мяса

Растаял, сгинул, изошел росой!

Иль если бы предвечный не уставил

Запрет самоубийству! Боже! Боже!

Так формулирует эту ситуацию Гамлет, восклицая:

Каким докучным, тусклым и ненужным

Мне кажется все, что ни есть на свете!

О мерзость! Это буйный сад, плодящий

Одно лишь семя; дикое и злое

В нем властвует. До этого дойти![163]

Простодушный восторг Эдипа от первого обладания царицей сменяется ужасом и нравственными страданиями, когда он узнает, кто эта женщина на самом деле. Как и Гамлета, его постоянно преследует образ отца, который воплощает для него нравственный идеал. Как и Гамлет, он отвергает радости обыденного мира и ищет во тьме иное, более высокое царство, чем то, в котором он живет, отравленное кровосмешением и изменой, где царит погрязшая в роскоши падшая мать. Стремясь к более нравственной жизни, он должен отрешиться от обыденного, отринуть искушения и подняться ввысь, в мир горний.

И многократно, ясно бог воззвал:

Эдип, Эдип, что медлишь ты идти?

И так уже ты запоздал намного![164]

Отвращение терзает день и ночь душу Эдипа-Гамлета; мир, тело и прежде всего женщина становятся уже символами не победы, а поражения. Тогда отрицающая все мирское этическая система, монашеская и пуританская, радикально и стремительно преображает образы мифа. Герой уже больше не может наслаждаться невинностью по отношению к воплощенной богине, ибо она стала царицей греха.

«До тех пор, пока человек тяготеет к этому разлагающемуся телу, – пишет индуистский монах Шанкарачарйя, —

он нечист и страдает как от своих врагов, так и от рождения, болезни и смерти; но когда он думает о себе как о Чистом, как о сущности Добра и как о Недвижимом, он становится свободным… Преодолейте ограничения тела, инертного и развратного по своей природе. Не заботьтесь о нем больше. Ибо вещь, которую изрыгнули наружу (как вы должны были вытолкнуть наружу ваше тело), может вызвать лишь отвращение, едва лишь подумаешь о нем».[165]

Такие убеждения знакомы Западу по житиям и писаниям святых.

Когда святой Петр увидел, что его дочь Петронилла слишком красива, он стал молить Бога, чтобы он наслал на нее лихорадку. Однажды, когда его ученики были подле него, Тит спросил: «Ты лечишь все недуги, почему ты не сделаешь так, чтобы Петронилла поднялась с постели?» И Петр ответил ему: «Потому что я доволен ее состоянием». Это никоим образом не означает, что он не мог излечить ее; ибо тут же он сказал ей: «Встань, Петронилла, и прислуживай нам». И девушка тут же выздоровела, встала и подошла, чтобы прислужить им. Но когда она закончила работу, ее отец сказал ей: «Возвращайся в постель, Петронилла!» Она вернулась, и ее тут же охватила лихорадка. Позднее, когда она стала совершенной в своей любви к Богу, отец исцелил ее окончательно.

В ту пору благородный господин, по имени Флакк, пораженный ее красотой, пришел просить ее руки. Она ответила: «Если ты хочешь жениться на мне, то пришли девушек, чтобы они проводили меня к твоему дому». Но когда девушки прибыли, Петронилла тотчас стала поститься и молиться. Получив причастие, она снова слегла в недуге и спустя три дня отдала свою душу Богу.[166]

В детстве святой Бернар Клервосский страдал от головных болей. Однажды к нему пришла молодая женщина, чтобы своими песнями облегчить его страдания. Но возмущенный ребенок выгнал ее из комнаты. И Бог вознаградил его за такое рвение; больной тут же встал со своей постели и был исцелен.

Извечный враг человека, увидев в юном Бернаре такое устремление к целомудрию, постарался расставить для него ловушки. Однако, когда однажды юноша, подстрекаемый дьяволом, все-таки задержал свой взгляд на женщине, ему вдруг стало стыдно за самого себя, и он вошел в ледяной пруд, чтобы искупить свой грех, и оставался там, пока не продрог до костей. В другой раз, когда он спал, в постель к нему легла обнаженная девушка. Бернар, заметив ее, молча отвернулся от нее, уступив таким образом ей часть своего ложа, и снова уснул. Лаская и поглаживая его некоторое время, несчастная вскоре настолько устыдилась своего поступка, несмотря на все свое бесстыдство, что вскочила с кровати и бежала, полная отвращения к самой себе и восхищения перед юношей.

И однажды, когда Бернар вместе со своими друзьями гостил у одной богатой госпожи, она, увидев его красоту, воспылала страстью к нему. Ночью она поднялась со своего ложа и легла рядом с гостем. Но он тотчас, как почувствовал кого-то рядом с собой, начал кричать: «Воры! Грабят!». После чего женщина сразу же убежала, весь дом поднялся на ноги, зажгли фонари, и все бросились на поиски грабителя. Но так как никого не нашли, все вернулись в свои постели и уснули, кроме той самой госпожи, которая, будучи не в силах сомкнуть глаза, снова поднялась и скользнула в постель к своему гостю. Бернар опять стал кричать: «Воры!». И снова поднялся крик, и начались поиски. И даже после этого хозяйка дома в третий раз предприняла попытку и вновь была отвергнута; после чего она наконец отказалась от своей порочной затеи, либо испугавшись, либо осознав, что продолжать все это бесполезно. На следующий день в дороге спутники Бернара спросили его, почему ночью ему так навязчиво снились воры. И он ответил: «Мне действительно пришлось отражать нападения вора; ибо хозяйка пыталась лишить меня сокровища, потеряв которое, я бы уже никогда не обрел его вновь».

Все это убедило Бернара в том, что жить рядом со змеей опасно. Поэтому он решил уйти от мира и вступить в монашеский орден цистерцианцев.[167]

Но и монастырские стены и уединение в пустыни не могут защитить от женского присутствия; ибо до тех, пор пока плоть отшельника облекает его кости и полна жизни, мирские образы всегда готовы смутить его. Святого Антония, который предавался аскезе близ египетских Фив, смущали сладострастные галлюцинации демонов-искусителей, которые, узнав о том, что он пребывал в уединении, слетелись к нему. Видения такого рода, с чреслами неотразимой привлекательности и манящими персями, на протяжении всей истории монашества смущали отшельников в их пристанищах. «Ah! bel ermite! bel ermite! Si tu posais ton doigt sur mon epaule, ce serait comme une trainee de feu dans tes veines. La possession de la moindre place de mon corps t’emplira d’une joie plus v?hemente que la conqu?te d’un empire. Avance tes l?vres…»[168][169]

Вот что пишет Коттон Мадер из Новой Англии:

«Пустыня, через которую мы идем в Землю Обетованную, полна Огненных летающих змеев. Но, слава Богу, ни одному из них пока еще не удалось окончательно сбить нас с пути! Весь наш путь к Небесам лежит мимо Логова Львов и Леопардовых Гор; наш путь преграждают сонмища Дьяволов… Мы сирые и убогие странники в мире, который стал Полем Дьявола или Дьявольским Острогом, где каждый Укромный уголок есть прибежище Дьявола с сущей Бандой Разбойников, готовых наброситься на всякого, кто обращен своим ликом к Сиону».[170]