5. Апофеоз

Один из самых могущественных и почитаемых бодхисаттв в махаянском буддизме Тибета, Китая и Японии – это Носящий Лотос, Авалокитешвара, «Владыка, Глядящий Вниз с Состраданием», и называют его так потому, что он с состраданием относится ко всем живым существам, страдающим от зла в этом бренном мире. К нему обращена повторяемая миллионом молитвенных барабанов и храмовых гонгов Тибета молитва От mani padme hum, «Драгоценный камень – в лотосе». Возможно, к нему ежеминутно возносится больше молитв, чем к любому другому из богов, известных человечеству; ибо когда в своем последнем воплощении на земле в качестве человеческого существа он разбил для себя все преграды последнего порога (что открыло перед ним безвременье пустоты за всеми ведущими к разочарованию загадками – миражами имен и границ космоса), он остановился: он поклялся, что прежде чем войдет в пустоту, он приведет к просветлению все существа без исключения; и с тех пор он привносит в зримый облик существования божественную благодать своего спасительного присутствия, так что самая скромная молитва, адресованная ему, во всей обширной духовной империи Будды оказывается благосклонно услышанной. В различных образах он пересекает десять тысяч миров и появляется в час, когда нужна его помощь и когда ему возносят молитву. В образе человека он является с двумя руками, в сверхчеловеческих образах – с четырьмя руками или с шестью, а также с двенадцатью или же с тысячей рук, и в одной из своих левых рук он держит лотос мира.

Как и Будда, это богоподобное создание является образом божественного состояния, которого достигает человеческий герой, когда переступает последний порог ужаса незнания. «Когда оболочка сознания разрушается, тогда он становится свободным ото всех страхов, вне досягаемости перемен».[216] Это потенциальное освобождение, которое каждый из нас носит в себе и в состоянии достичь, совершая героические поступки; ибо, как мы читаем: «Всякое существование есть существование Будды»;[217] или, например (и это утверждение похоже на предыдущее): «Все сущее лишено самости».

Хинаяна (сохранившаяся на Цейлоне, в Бирме и Таиланде) почитает Будду как героя в человеческом облике, высшего святого и мудреца. А махаяна (распространенная на севере) считает Просветленного спасителем мира, воплощением вселенского принципа просветления.

Бодхисаттва – это человек, который приближается к состоянию Будды: хинаяна утверждает, что это адепт, который в следующей реинкарнации будет Буддой; махаяна (как будет видно далее) это тип спасителя мира, воплощающий в себе вселенский принцип сострадания. Слово Бодхисаттва (санскрит) означает: «Тот, чьим бытием или сущностью является просветление».

В махаяне существует целый пантеон, в котором представлены во множестве бодхисаттвы и прошлые и будущие Будды. Все они в той или иной мере вбирают в себя проявляющиеся силы трансцендентного, единственного Ади-Будды («Извечного Будды»),[218] который является высшим возможным источником и крайним пределом всего бытия, висящим в пустоте небытия, подобно чудесному шару.

Весь мир наполняет собой и освещает Бодхисаттва («просветленный»); но не мир вмещает его, а именно он держит мир, лотос. Он не окружен болью и радостью, а вмещает их – в своем глубоком покое. И так как все мы можем стать таким, как он, само его присутствие, его образ, простое произнесение его имени спасительно.

Ил. 32. Бодхисаттва (плакат в храме). Тибет, XIX в.

«На нем венок из восьми тысяч лучей – полное отражение состояния совершенной красоты. Его тело пурпурно-золотого цвета. В его ладонях смешан цвет пяти сотен лотосов, а на кончике каждого его пальца восемьдесят четыре тысячи печатей, и в каждой печати восемьдесят четыре тысячи цветов; каждый цвет излучает восемьдесят четыре тысячи лучей, мягких, нежных и освещающих все сущее. Этими драгоценными руками он привлекает и обнимает все существа. По всему нимбу, окружающему его голову, рассеяны чудесно преображенные Будды, число которых пятьсот, каждого из них окружают пятьсот Бодхисаттв, они же, в свою очередь, окружены бесчисленными богами. Когда он ступает своей ногой на землю, на все стороны света все покрывается цветами рассыпающихся бриллиантов и драгоценных камней. Лицо его цвета золота. В своей высокой короне из драгоценных камней Будда возвышается на полных двести пятьдесят миль».[219]

В Китае и Японии этот возвышенно мягкий Бодхисаттва представлен не только в мужском образе, но также и в облике женского божества Гуань Инь в Китае, Каннон в Японии – эта Мадонна Дальнего Востока – являет миру милосердную заботу женщины. Ее можно встретить в каждом буддийском храме стран Восточной Азии. Она одинаково священна как для непосвященных, так и для мудрого; ибо в основе ее священного служения лежит глубокое понимание, спасающее и поддерживающее мир. Остановка на пороге нирваны, непоколебимое решение воздержаться до скончания времени от погружения в безмятежную заводь вечности символизирует осознание того, что различие между вечностью и временем иллюзорно – так работает наш рациональный разум в силу необходимости, на деле же они растворяются в совершенном знании разума, который преодолел единство противоположностей. Так приходит понимание того, что время и бесконечность – это два аспекта одной и той же целостной реальности, две плоскости одного и того же бытия – неделимого и невыразимого; драгоценный камень вечности находится в лотосе рождения и смерти: «O? mani padme hum».

Здесь прежде всего удивляет двуполый характер Бодхисаттвы: в мужском образе – Авалокитешвара, в женском – Гуань Инь. Объединяющие в себе мужское и женское начало боги нередко встречаются в мире мифа. Их появление всегда связано с некой тайной; они уводят ум за грани объективного восприятия в символическую сферу, где двойственность отсутствует. Об Авонавилоне, главном божестве народности зуни, боге – создателе и вместилище всего сущего, иногда говорят как о мужском образе, однако в действительности это единство «он – она». Священная женщина Тай Юань, Великая и изначальная из Китайских хроник, воплощает и мужской принцип Ян, и женский – Инь.

Ил. 33. Гуань Инь, Авалокитешвара Бодхисаттва (раскрашенное дерево). Китай, XI–XIII в. н. э.

Ян воплощает светлое мужское начало, а Инь – темное, пассивное женское; в своем взаимодействии они составляют первооснову, образующую весь мир форм («десять тысяч вещей»). Они исходят из Дао как источника и закона бытия и являются его выражением. Дао означает «дорога» или «путь». Дао – это путь или ход развития вещей, судьбы, космического порядка. Поэтому Дао есть также «истина» и «праведность». В своем единстве Ян и Инь как Дао обозначаются следующим образом . Дао лежит в основе космоса Дао, присутствуя в каждой сотворенной вещи.

Каббалистические учения средневековых иудеев, так же как сочинения христианских гностиков II столетия, представляют Слово, Ставшее Плотью, андрогинным – каковым было состояние Адама на момент его сотворения, до того как женская сущность, Ева, была перемещена в другую форму. И у греков не только Гермафродит (сын Гермеса и Афродиты),[220] но также и Эрос, бог любви (первый из богов согласно Платону),[221] был двуполым. «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их».[222] Если задаться вопросом относительно природы образа Божьего, то ответ на него следует искать в тексте, где он выражен вполне ясно. «Когда Священный, будь Он Благословен, создал первого человека, Он создал его двуполым».[223] Женское начало перемещается в иную форму, знаменуя нисхождение от совершенства к двойственности; в результате этого происходит изгнание из Рая, где «Бог ходил по земле», познается двойственность добра и зла, и возводится стена Рая, образуемая «единством противоположностей»;[224] эта стена отделяет Человека (теперь раздвоившегося и ставшего мужчиной и женщиной), он отрезан не только от созерцания Образа Божия, но самого воспоминания о нем.

Это библейский вариант мифа, известного во многих странах. В нем описывается один из основных путей символизации таинства творения: развитие вечности во времени, разделение одного на два, а затем на множество, а также зарождение новой жизни через воссоединение пары.

Этот образ знаменует и начало космогонического цикла,[225] и момент завершения миссии героя, когда стена Рая растворяется, и вновь открывается и обретается божественная форма, вновь обретается мудрость.[226]

Тиресий, слепой провидец, был двуполым – его глаза были закрыты для искаженных форм мира отраженного света и пар противоположностей, однако в своей внутренней темноте он увидел судьбу Эдипа.[227] В одной из своих форм, известной как Ардханариша (бог полуженщина-полумужчина), Шива представлен слитым в одном теле со своей супругой Шакти (его половина тела справа, ее половина тела – слева).[228] На изображениях предков некоторых африканских и меланезийских племен на одном теле мы видим и груди матери, и бороду и пенис отца.[229] И в Австралии примерно через год после тяжелого испытания обрезания юноша, вступающий в полную зрелость, подвергается второй ритуальной операции – нижнего надрезания (нижняя часть пениса разрезается для образования постоянной щели в уретре). Этот разрез называется «лоном пениса» и символизирует мужское влагалище. Благодаря обряду герой становится больше, чем мужчиной.[230]

Кровь для ритуальных рисунков и для приклеивания белых птичьих перьев к своему телу австралийские отцы берут из своих нижних надрезов. Они вновь вскрывают старые раны и пускают кровь, которая одновременно символизирует менструальную кровь и мужскую сперму, а также мочу, воду и мужское молоко.[231] Кровотечение демонстрирует, что старики несут в себе источник жизни и питания,[232] то есть они являют собой неистощимый мировой источник жизни.[233]

Ил. 34. Предок-андроген (деревянная скульптура). Мали, XII в. н. э.

Зов Великого Отца Змея пугал ребенка, мать защищала его. Но приходил отец. Он был проводником в тайны неведомого. Первый незваный гость в раю ребенка и его матери, отец представляется архетипным врагом, и на протяжении всей жизни любой враг в сфере бессознательного символизирует отца. «Что бы ни было убито, оно становится отцом».[234] Отсюда и почитание голов, принесенных домой с набегов на враждебные племена, в общинах, где практикуется охота за головами (например, в Новой Гвинее).[235] Отсюда вытекает непреодолимое стремление воевать, импульс уничтожить отца постоянно трансформируется в публичное насилие. Старшие мужчины родовой общины или племени защищают себя от своих растущих сыновей психологической магией своих тотемных обрядов. Они разыгрывают роль страшного отца, а затем намекают, что являются также и кормящей матерью. Так образуется новый, более просторный рай. Но в этот рай не допускаются традиционно враждебные роды или племена, на которые постоянно направляется агрессия. Все «добро», которое несут мать вместе с отцом, сохраняется для дома, а «зло» выносится за его пределы. «Кто этот необрезанный филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого?».[236] «И не слабейте в поисках этих людей. Если вы страдаете, то и они страдают так, как вы страдаете, притом что вы надеетесь от Аллаха на то, на что они не надеются».[237]

Тотемные, родовые, племенные или агрессивно насаждаемые миссионерами культы – все это лишь частичные решения психологической проблемы победы любви над ненавистью, они проводят инициацию лишь частично. Эго в них не уничтожается, его рамки скорее раздвигаются, и, вместо того чтобы думать лишь о себе самом, индивид посвящает себя своему обществу целиком. А остальная часть мира (то есть бульшая часть человечества) его симпатии не вызывает, и он не хочет прилагать никаких усилий в этой области, потому что его богу нет до этого никакого дела. И поэтому возникает драматический разрыв между двумя принципами – любви и ненависти, и мы находим немало подтверждений этому в мировой истории. Вместо того чтобы очистить свое собственное сердце, последователь культа пытается очистить мир от скверны. Законы Града Божьего применяются лишь к тем, кто входит в его непосредственное окружение (племени, церкви, нации, классу и т. п.), при этом огонь вечной священной войны направляется (с чистой совестью и с глубоким убеждением в своей священной правоте) против любого необрезанного, любого варвара, язычника, туземца любого народа, волею судеб оказавшегося вблизи границ его страны.[238]

В мире постоянно кто-то с кем-то борется: поклонники различных тотемов, представители разных народов, последователи разных партий. Даже так называемые христианские нации, – которые должны были бы следовать учению мирового спасителя, – известны скорее своей колониальной жестокостью и междоусобицей, а не каким-либо практическим проявлением бескорыстной любви, тогда мир в действительности был бы покорен, было бы преодолено его эго и эго племенных богов, и настало бы время той любви, к которой призывал Бог, веру в которого они декларировали.

Но вам слушающим говорю любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность, ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего, и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего, ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд.[239]

Сравним вот с этим христианским письмом:

В год 1682 от Рождества Христова

Дорогой мой старый и любезный моему сердцу Мистер Джон Хиггинсон!

Сейчас в море находится корабль под названием Желанный, на борту которого 100 или более еретиков и злодеев, зовущихся квакерами, с негодяем В. Пенном во главе. В связи с этим Генеральный Суд препоручил святую миссию капитану Малачи Хаскотту брига Дельфин – ловко перехватить вышеупомянутый корабль Желанный как можно ближе к полуострову Кейп-Код и пленить вышеупомянутого Пенна с его безбожной командой, дабы имя Господа Бога было восстановлено на земле этой новой страны и не подвергалось языческому глумлению этими нечестивцами. Продав их всех на Барбадосе, можно хорошо заработать, там за рабов хорошо платят ромом и сахаром, и мы не только совершим благое дело, наказав нечестивых, но и будем действовать на благо Его Преосвященства и всего нашего народа.

Во имя Господа,

Ваш Коттон Мадер.[240]

Если мы освободимся от своих провинциальных предрассудков, из-за которых истолкование мировых архетипов сводится к узко церковным, локальным племенным или узко национальным интерпретациям, то сможем понять, что высшая инициация происходит не под руководством отцов и матерей своего племени, которые затем ради собственной защиты проецируют агрессию на соседей. Благая весть, которую принес Спаситель Мира и которой возрадовались столь многие, с готовностью проповедовали, но неохотно исповедовали и воплощали в собственной жизни, заключается в том, что Бог есть Любовь, что его можно и должно любить и что все мы без исключения – дети его.[241] Такие сравнительно тривиальные вопросы, как ортодоксальные детали символа веры, религиозные обряды и церковная иерархия (которые настолько поглощают все интересы западных теологов, что сегодня они серьезно обсуждаются как принципиальные вопросы религии), приводят к изощренному педантизму, если не подчинить их основам самого учения. И где об этом забывали, начинался откат назад, к более примитивным верованиям: образ отца сводился к тотемному образу. Именно это, безусловно, и произошло во всем христианском мире. Словно нам дали право решать, кого из нас Отец Небесный любит больше других. Но тогда христианское учение формулирует все совсем не в нашу пользу: «Не судите, да не судимы будете».[242] Крест Спасителя Мира, несмотря на поведение на словах поклоняющихся ему священников, – это более демократичный символ, чем национальный флаг отдельно взятой страны.[243]

Доктор Карл Меннингер отмечает,[244] что хотя еврейские раввины, протестантские и католические священники иногда еще могут прийти к согласию, обсуждая теоретические расхождения религиозной доктрины, когда они начинают говорить о правилах и принципах достижения вечной жизни, их взгляды безнадежно расходятся. «До этого момента программа безукоризненна, – пишет доктор Меннингер, – но если никто определенно не знает, каковы правила и принципы, все приходит к абсурду». Ответ на это, безусловно, дает Рамакришна:

«Бог создал различные религии для того, чтобы удовлетворить требования различных людей, стремящихся к Богу, различных времен и стран. Все учения – это лишь множество путей; но путь ни в коей мере не есть Сам Бог. Воистину, человек может прийти к Богу, если будет следовать по любому пути с искренней приверженностью… Пирожное с сахарной глазурью можно есть, начиная как спереди, так и сбоку. В любом случае вкус его будет сладок».[245]

Осознание высшего и решающего смысла спасительных для мира слов и символов христианских традиций было столь основательно извращено на протяжении бурных столетий, прошедших с момента объявления cв. Августином священной войны Civitas Dei против Civitas Diaboli, что современный мыслитель, желая приобщиться к основам мировой религии (то есть доктрины всеобщей любви), должен обращаться к другому великому и (намного более древнему) всеобщему вероучению: вероучению Будды, где первичным словом до сих пор остается мир – мир всему сущему.

Я не упоминаю ислам, потому что в этом учении также присутствует такое понятие, как священная война, и поэтому оно также подвергается искажению. Несомненно, и там, и здесь, многим было известно, что истинное поле битвы разворачивается не в географическом пространстве, а в психологическом (ср.: Rumi, Mathnawi, 2. 2525: «Что означает «обезглавить»? Умертвить плотскую душу в священной войне»[246]); тем не менее общераспространенные и ортодоксальные положения как магометанского, так и христианского учения были настолько жесткими, что усмотреть в проповедях любого из них принцип любви возможно, лишь очень тщательно вдумываясь в их смысл.

Вот эти тибетские стихи, например состоящие из двух гимнов поэта – святого Миларепы, – были сложены приблизительно в то же время, когда Папа Урбан II призывал к первому крестовому походу.

В Городе Иллюзий Шести Плоскостей Мира

Всем движет грех и помрачение, рожденные пороком;

Там существо следует велениям пристрастий и

предубеждений,

Так никогда и не постигнув Равенства:

О сын мой, избегай пристрастий и предубеждений.[247]

Осознайте Пустоту Всех Вещей,

И сострадание родится в сердцах ваших;

Утратьте все различия меж собой и другими,

И будете готовы служить другим вы;

И когда в служении другим вы добьетесь успеха,

Тогда вы встретитесь со мною;

И, найдя меня, вы достигнете Просветления.[248]

Всеобщая пустота (санскрит: ??nyat?) с одной стороны относится к обыденному миру, который есть иллюзия, а, с другой стороны, говорит о том, что знакомые нам в чувственном мире качества не применимы к феноменальному миру непознаваемых высших идей:

В божественном сиянии пустоты

Нет там ни теней вещей, ни понятий,

Но тем не менее там есть все, что можно познать,

Подчинившись неизменной Пустоте.[249]

Покой лежит в основе всего, потому что Авалокитешвара – Каннон, великий Бодхисаттва, Безграничная Любовь, включает в себя каждое чувствующее существо, внимает каждому и пребывает в каждом (без исключения). Он все видит – и мимолетное совершенство изящных крылышек насекомого – ведь и сам он есть их совершенство и их мимолетность; и длящееся годами страдание человека, самого себя терзающего, заблудшего, запутавшегося в сетях своего собственного незамысловатого бреда, потерявшего надежду, но все же несущего в себе нераскрытую, абсолютно неизведанную тайну освобождения. И он безмятежен над человеком и над ангелами; и он ниже человека, демонов и несчастных умерших: все они притягиваются к Бодхисаттве лучами его драгоценных рук, и они – это он, а он – это они. Мириады ограниченных, скованных центров сознания на каждом уровне существования (и не только в этой нашей вселенной, ограниченной Млечным Путем, но и далее в глубинах космоса) – галактика за галактикой, вселенная за вселенной, миры, возникающие из вечной бездны пустоты, в которых жизнь вспыхивает, а затем лопается как мыльный пузырь; опять и опять; бесчисленное множество жизней; все страдающие; каждый заключен в свой собственный узкий круг и ограничен им – они сражаются, убивают, ненавидят друг друга и жаждут почивать на лаврах победителей: все они – Дети, безумные персонажи преходящего, но неисчерпаемого, мирового видения, которое все длится и длится. Видения всебъемлющего, сущностью есть Пустота: «Бог, Взирающий Вниз с Состраданием».

Но это имя означает также: «Бог, Видимый Внутри».[250] Все мы являемся отражениями образа Бодхисаттвы. Внутри нас страдает эта божественная сущность. Мы и отец, оберегающий нас, составляем единое целое. И в этом – искупление и спасение. Кого бы мы ни встретили – это наш отец, оберегающий нас. Поэтому следует знать, что в облике несведущего, ограниченного, страдающего, защищающего себя тела, которое ощущает угрозу и воспринимает ее источник как врага, также живет Бог. Великан-людоед побеждает нас, но герой достойно проходит инициацию «как мужчина»; и оказывается, что это и был отец: мы в Нем и Он в нас.[251] Наше тело – эта милостивая, оберегающая нас мать, больше не в силах защитить нас от Великого Отца-Змея; смертное, материальное тело, которое она подарила нам, отдано во власть этой грозной силы. Но не смерть ждет нас в конце испытаний. Нам даруются новая жизнь, новое рождение, новое познание бытия (и мы живем не только в этом теле, а во всех телах мира, как Бодхисаттва). Наш отец явился нам как лоно, как мать, даровав нам второе рождение.[252]

В этом и заключается значение образа двуполого бога. В нем – главное таинство инициации. Нас отнимают от матери, «пережевывают» и по кусочкам ассимилируют в разрушающее мир тело великана-людоеда, для которого самые бесценные формы и существа являются лишь пищей на его пиру; но затем, чудодейственно возродившись, мы оказываемся чем-то большим, чем были прежде. Если Бог – это родовой, племенной, национальный или конфессиональный архетип, то мы тогда – борцы за его дело; но если он – господь самой вселенной, тогда мы выступаем как просветленные, для которых все люди без исключения – братья. И в том, и в другом случае мы находимся по ту сторону родительских образов «добра» и «зла» и представлений о них. Мы освободились от желаний и страхов; ибо мы теперь и есть тот, к кому стремились и кого боялись. Все боги, Бодхисаттвы и Будды присутствуют в нас, словно в пантеоне могущественного держателя лотоса мира.

Потому: «Пойдем и возвратимся к Господу! ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны; оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицем Его. Итак познаем, будем стремиться познать Господа; как утренняя заря – явление Его, и Он придет к нам как дождь, как поздний дождь оросит землю».[253]

В этом суть первого чуда Бодхисаттвы: андрогинность его образа, в котором воссоединяются два явно противоположных эпизода его мифологических приключений: Встреча с Богиней и Примирение с Отцом. Ибо во время первого посвященный узнает, что мужчина и женщина являются (как это сказано в «Упанишадах») «двумя половинами расколотой горошины»;[254] а во время второго обнаруживается, что Отец предшествует разделению полов: местоимение «Он» было не более чем манерой выражения, миф с привлечением темы Сына – не более чем пунктирной линией маршрута, которую надлежит стереть. И в обоих случаях обнаруживается (или, скорее, вспоминается), что герой сам является тем, кого он был призван найти.

Второй удивительный момент в мифе о Бодхисаттве, который следует отметить, – это стирание границы между жизнью и освобождением от жизни, что символизируется (как мы уже видели) добровольным отречением Бодхисаттвы от Нирваны. Понятие нирвана означает «Затушить Тройственный Огонь Желания, Враждебности и Иллюзии». Читатель помнит, как в легенде об искушении под Деревом Бодхи (см. Пролог, подраздел «Герой и бог») противником Будущего Будды был маг Кама-Мара, буквально «Желание-Враждебность» или «Любовь и Смерть», мастер Иллюзии. Он был олицетворением Тройственного Огня и трудностей последнего испытания, он охранял последний порог, который должен был преодолеть герой вселенского масштаба на своем высоком пути к Нирване.

Глагол nirv? (санскрит) в буквальном переводе означает «гаснуть», как гаснет огонь, который перестает разгораться… Без источника огонь жизни «умиротворяется», то есть гасится с обузданием разума, человек достигает «покоя Нирваны», «приобщения к Божеству», «деспирации в Боге»… Прекращая разжигать огонь, мы достигаем покоя, о котором в другом предании сказано, что «он дает понимание».[255] Слово «деспирация», которое используется в этом контексте, образовано как буквальный латинизм санскритского «нирвана»; nir – «прочь, наружу, из, из чего-то, от, от чего-то»; v?na – «выдутый»; nirv?na – «выдутый, ушедший, угасший».

Погасив в себе Тройственный Огонь, движущую силу вселенной, так что он стал подобен тлеющему угольку, Спаситель видит вокруг себя отраженными, как в зеркале, последние проекции фантазий, порожденных примитивным желанием физического тела жить как другие люди – отдаваясь страсти и вражде, в иллюзорном окружении причин и следствий, целей и средств, доступных чувственному восприятию. Он подвергается последней яростной атаке презренной плоти. И это переломный момент; ибо от одного уголька вновь может заняться большой пожар.

Эта удивительная легенда – прекрасный пример близкой связи восточного мифа с психологией и метафизикой. Яркие воплощения готовят разум к доктрине о тесной зависимости внутреннего и внешнего миров. Читателя, несомненно, поразило определенное сходство этой древней мифологической доктрины движущих сил психики с современным учением Фрейда и его последователей. По Фрейду, желание жизни (эрос или либидо, соответствующие буддийскому Кама, «страсть») и Желание смерти (танатос или деструдо, соответствующие буддийскому Мара, «враждебность или смерть») – это два импульса, которые не только движут индивидом изнутри, но также и наполняют для него жизнью и смыслом весь окружающий мир.[256] Кроме того, скрытые в бессознательном иллюзии, пробуждающие желание и отвращение, в обеих системах рассеивает психологический анализ (санскритское viveka) и просветление (санскритское vidy?). Однако цели этих двух учений – древнего, дошедшего до нас через многие поколения, и современного – не совсем сходны.

Ил. 35. Бодхидхарма (роспись по шелку). Япония, XVI в. н. э.

Психоанализ – это метод лечения людей, чрезмерно страдающих от бессознательно неверно направленных желаний и враждебностей, которые сплетают вокруг них свою паутину из нереальных страхов и амбивалентных зависимостей, освобожденный от них пациент оказывается способен относительно спокойно найти свое место в культуре своего времени с ее более реалистичными страхами и предубеждениями, эротическими и религиозными стремлениями, деловыми проектами, войнами, развлечениями и домашними заботами. Но для того, кто намеренно предпринял сложное и опасное путешествие за пределы своей общины, эти интересы также предстают как основанные на заблуждении. Потому целью религиозного учения является не излечение индивида с целью вернуть его к общим иллюзиям, а полное его отрешение от иллюзий, и не посредством изменения структуры желания (эроса) и враждебности (танатоса) – ибо это лишь создает новый контекст для иллюзии, а путем радикального «погашения» («деспирации») побуждений, направляя героя на славный буддийский Восьмиричный Путь.

Правильная Вера, Правильные Намерения,

Правильная Речь, Правильные Действия,

Правильная Жизнь, Правильные Старания,

Правильная Забота, Правильная Концентрация.

Когда окончательно «уничтожаются иллюзии, желания и враждебности» (нирвана), разум постигает, что у него были неверные представления обо всем об этом, и представления покидают его. Дух пребывает в своем истинном состоянии, и может пребывать в нем до тех пор, пока не сбросит с себя тело.

Звезды, тьма, лампа, призрак, роса, пена,

Сон, вспышка молнии и облако —

Так мы будем смотреть на все сотворенное.[257]

Однако Бодхисаттва не уходит от жизни. Отвратив свое внимание от внутреннего мира постижимой с помощью мыслей истины (которая может быть описана как «пустота», так как она выше речи), он вновь устремляет ее вовне, в миру явлений, он постигает там тот же океан бытия, который нашел внутри, ибо «Форма есть пустота, а пустота воистину есть форма. Пустота не отличается от формы, а форма не отличается от пустоты. Что есть форма, то и есть пустота; а что есть пустота, то есть форма. И то же самое относится к восприятию, имени, концепции и знанию».[258] Преодолев иллюзии своего прежнего самоутверждающегося, самообороняющегося, направленного на самого себя эго, он познает, как внутри, так и снаружи, один и тот же покой. То, что он видит снаружи, является видимым аспектом великой, превосходящей мысль пустоты, обусловливающей его собственные восприятия эго, форму, ощущения, речь, концепции и знания. Он полон сострадания к существам, которые сами себе причиняют страдания, которые страдают от собственных кошмаров. Он поднимается, возвращается к ним и пребывает с ними как освободившийся от собственного эго, демонстрируя принцип пустоты во всей его простоте. В этом и состоит его великий «акт сострадания»; ибо посредством этого акта открывается истина – в понимании того, кто погасил в себе Тройственный Огонь Желания, Враждебности и Иллюзии, этот мир есть нирвана. Такой человек источает «волны благодати», несущие всем нам освобождение. «Наше существование в обыденном мире и есть сама Нирвана, и между ними не существует ни малейшего различия».[259]

Таким образом, можно сказать, что современная цель терапии, которая заключается в том, чтобы вернуть пациента к жизни, может быть в конечном счете достигнута благодаря древнему религиозному учению, но Бодхисаттва движется по огромному кругу; и его отрешение от мира рассматривается не как недостаток, а как первый шаг на этом благородном пути, в отдаленной поворотной точке которого достигается понимание глубокой пустоты вселенского круга. Такой идеал хорошо известен и в индуизме, где человек, свободный в жизни (j?van mukta), не имеющий желаний, сострадательный и мудрый «Истинный йог видит Меня во всех существах, и также видит все существа во Мне. Такой йог поклоняется Мне и всегда остается во Мне, что бы ни случилось».[260]

Есть легенда об ученике Конфуция, который обратился к двадцать восьмому буддийскому патриарху, Бодхидхарме, с просьбой «успокоить его душу». Бодхидхарма ответил: «Покажи мне ее, и я ее успокою». На что конфуцианец сказал: «Вот в этом и есть моя беда, я не могу ее найти». Тогда Бодхидхарма сказал: «Твое желание исполнено». Конфуцианец все понял и ушел с миром.[261]

Те, кто знает не только о том, что Вечный живет в них, но и о том, что и они, и все сущее есть Вечный, обитают в рощах исполняющих желания деревьев, пьют напиток бессмертия и всюду слышат благозвучную музыку вечного согласия. Они бессмертны. Даосские пейзажи Китая и Японии весьма выразительно передают божественность этого земного состояния. Четверо священных животных – феникс, единорог, черепаха и дракон – обитают в ивовых садах, бамбуковых рощах, среди слив, в дымке священных гор, невдалеке от благодатных сфер. Мудрецы с изможденными телами, но вечно молодыми душами медитируют среди этих скал, скачут верхом на странных волшебных животных среди вечных потоков или наслаждаются беседой за чашкой чая под звуки флейты Лай Цзай-хо.

Хозяйкой земного рая китайских бессмертных является сказочная богиня Хси Ванг My, «Золотая Мать Черепахи». Она живет во дворце на горе Кун-лун, где благоухают цветы, за золотой стеной вокруг сада, с зубчатыми башнями из драгоценных камней.[262] Она – квинтэссенция западного ветра. Ее гостей на «Празднике Персиков», который устраивается, когда созревают персики, один раз каждые шесть тысяч лет, обслуживают грациозные дочери Золотой Матери в беседках и павильонах у Озера Драгоценных Камней. В нем струятся воды живительного источника. Подаются костный мозг феникса, печень дракона и другие мясные кушанья; персики и вино даруют бессмертие. Слышна музыка невидимых инструментов; песни слетают с бессмертных уст; танцы девушек воспевают радость вечности во времени.[263]

Церемонии чаепития в Японии воссоздают дух даосского земного рая. Помещение для чайной церемонии, которое называется «обителью фантазии», – это хрупкое строение, которое сооружается, чтобы создать обстановку для поэтической интуиции. Называемое также «обителью пустоты», оно лишено украшений. Временно там располагается одиночная картина или композиция из цветов. Домик для чаепития называется «обителью несимметричного»: несимметричное предполагает движение; намеренно незаконченное оставляет вакуум, в который может погружаться воображение наблюдателя.

Гость подходит к чайному домику по садовой дорожке и должен склониться, чтобы пройти через низкий вход. Он почтительно кланяется картине или композиции из цветов, кипящему чайнику и занимает свое место на полу. Самый обычный предмет, обрамленный господствующей в чайной церемонии простотой, становится загадочным, а его безмолвие хранит тайну существования во времени. У каждого гостя есть возможность ощутить это. Каждый гость созерцает вселенную в миниатюре, начиная осознавать свое скрытое родство с бессмертными.

Ил. 36. Чайная церемония: Обитель Пустоты (фотография Джозефа Кэмпбелла). Япония, 1958 г.

Великие мастера чайных церемоний стремились создать подходящий момент для приобщения к божественному чуду; затем это ощущение переносилось из чайного домика в жилой дом, а затем принимало общенациональный масштаб.[264] На протяжении длительного и мирного периода Токугавы (1603–1868), до прихода Коммодора Перри в 1854 г., весь уклад японской жизни строился на общезначимых ритуалах, и бытие до мельчайших деталей превращалось в сознательное выражение вечности, а сам ландшафт становился святилищем. И на Востоке, и во всем античном мире, и в доколумбовой Америке общество и природа являли разуму невыразимое. «Растения, камни, огонь, вода – все они живые. Они смотрят на нас и знают, что нам нужно. Они видят, когда у нас нет ничего, чтобы защитить себя, – говорил старый рассказчик из племени апачей, – именно тогда они открываются и говорят с нами».[265] Именно это буддисты называют «проповедью неодушевленного».

Однажды аскет прилег отдохнуть у священного Ганга, положив ноги на священный «лингам» Шивы (скульптурная композиция, представляющая собой сочетание фаллоса и вульвы, символизирующее соединение Бога со своей Супругой). Проходивший мимо жрец заметил, что мужчина отдыхает в такой неподобающей позе, и отчитал его. «Как ты осмелился осквернить этот символ Бога, положив на него ноги?» – стал он отчитывать аскета. Тот ответил: Добрый господин, я сожалею об этом, но не могли бы вы взять мои ноги и положить туда, где нет такого священного лингама?» Жрец схватил аскета за лодыжки и повернул вправо, но когда он опустил их, из земли вырос фаллос, и ноги по-прежнему попирали его. Жрец снова подвинул их, и другой фаллос принял их. «Я понял!» – сказал посрамленный жрец, поклонился отдыхающему святому и отправился своей дорогой.

Ил. 37. Лингам-Йони (резьба по камню). Вьетнам, XIX в. н. э.

Третий удивительный эпизод из мифа о Бодхисаттве заключается в том, что первое чудо (а именно двуполая форма) символизирует второе (тождественность вечности и времени). Ибо на языке божественных образов мир времени является великим материнским лоном. Жизнь в нем, зачатая отцом, состоит из ее тьмы и его света.[266] Мы были зачаты в матери и жили в ней отделенные от отца, но, покидая лоно времени в момент нашей смерти (которая является нашим рождением в вечность), мы попадаем в его руки. Мудрые понимают, даже пребывая в этом лоне, что они пришли от отца и вернутся к нему; в то время как очень мудрые знают, что он и она по существу есть одно.

В этом заключается смысл тех тибетских образов соединения Будды и Бодхисаттвы со своими собственными женскими аспектами, которые казались такими непристойными многим христианским критикам. Согласно одному из традиционных взглядов на подобные вспомогательные средства медитации, женские образы (тибетское: уит) следует рассматривать как время, а мужские (yab) – как вечность. Их единение дает начало миру, в котором все вещи являются одновременно преходящими и вечными, созданными по образу этого познавшего себя полумужского-полуженского воплощения Бога. Посвященный посредством медитации подходит к воспоминанию об этой Форме форм (yab-yum) внутри себя. Или же, с другой стороны, мужскую фигуру можно рассматривать как символизирующую инициирующий принцип и путь инициации; в этом случае женская представляет цель, к которой ведет инициация. Но этой целью является нирвана (вечность). Таким образом, обе фигуры, и мужская и женская, должны попеременно представляться и как время, и как бесконечность. То есть обе они суть одно и то же, каждая есть и то и другое, и двойственная форма (yab-yum) является лишь следствием иллюзии, которая сама по себе, однако, ничем не отличается от просветления.

Сравним с индуистской богиней Кали,[267] которая изображается попирающей ногами распростертое тело бога Шивы, своего супруга. Меч смерти в ее руке символизирует духовную дисциплину. Истекающая кровью человеческая голова говорит верующему, что если он потеряет свою жизнь ради нее, то найдет ее. Жесты «не бойся» и «дарение благ» учат, что она защищает своих детей, что пары противоположностей вселенского катаклизма – отнюдь не то, чем кажутся, и что для человека, сосредоточившегося на вечности, преходящие «добро» и «зло» является лишь умозрительным построением – как и сама богиня; хотя кажется, что она попирает ногами бога, в действительности она есть его блаженное видение.

Богиня Острова Драгоценных Камней[268] также представляет два аспекта бога: первый – это лицо, а второй аспект, с лицом, обращенным вверх, неразрывно слит с нею и является созидательным, радующимся миру аспектом; но второй – лицо, обращенное в сторону – является deus absconditus, божественной сущностью самой в себе и самой по себе, вне происходящего и вне перемены, пассивной, дремлющей, пустой, стоящей даже выше чуда таинства двуполости.[269]

Ил. 38. Кали Астриде Шива (гуашь, бумага). Индия, дата неизвестна

Это высшее выражение великого противоречия, с помощью которого раскалывается стена, образуемая парами противоположностей, и прошедший инициацию допускается к видению Бога, который, создавая человека по своему подобию, сотворил его мужчиной и женщиной. В правой, мужской, руке он держит молнию, которая является наиболее полным соответствием его мужского образа, в то время как в левой руке он держит колокол, символизирующий богиню. Молния символизирует и путь, и вечность, а колокол – «просветленный дух»; звук этого колокола символизирует прекрасный голос вечности, который слышит лишь чистый ум во всем мироздании, а следовательно, и в себе самом.[270]

Именно этот колокол звонит во время обряда христианского причастия в тот момент, когда Бог, благодаря силе слов освящения, нисходит в хлеб и вино. Таково же и христианское толкование смысла происходящего: Et Verbum caw factum es,[271] или, иными словами, «Драгоценный камень – в Лотосе»: От mani padme hum.

Сравните с эпизодом из приключений героя «Упанишад» (Каушитаки упанишада, 1:4), который достиг мира Брахмы: «Подобно тому, как человек, управляющий колесницей, смотрит вниз на два ее колеса, так и он смотрит на день и ночь, поступки добрые и злые и на всякую пару противоположностей. Ему неведомы ни добро, ни зло, он познал Бога и идет прямо к Нему».

В этом разделе рассматриваются следующие соответствия: