Та же самая тема, изложенная пространнее

После долгого бесплодия твоей жены, внушавшего отчаяние, ты, как я слышу, сделался отцом и притом отцом мальчика, в ком видны замечательные природные свойства, то есть всецело свойства его родителей, и если только можно что-то предсказать на основании таких отличительных черт и признаков, он, видимо, обещает быть человеком совершенной добродетели. И поэтому ты намерен позаботиться о том, чтобы мальчика, так много обещающего, как только он станет немного старше, наставить в добрых науках и обучить достойнейшим дисциплинам, воспитать и снабдить полезнейшими предписаниями философии: без сомнения, ты желаешь быть настоящим отцом[276] и желаешь, чтобы он [этот ребенок] стал поистине твоим сыном, чтобы воспроизводил тебя не только лицом и фигурой, очертаниями тела, но также был похож на тебя и дарованиями ума. Право же, я от души радуюсь необыкновенному счастью друга и равно весьма одобряю твое благоразумное намерение.

Одно только я бы посоветовал тебе, хотя и дерзко, но по-дружески, – не допустить, следуя мнению или примеру толпы, чтобы первые годы твоего мальчика прошли без всякой пользы для воспитания и чтобы только тогда ты направил его к изучению основ наук, когда уже и возраст будет менее податлив и характер более склонен к порокам и, возможно, захвачен уже терниями очень цепких пороков. Ты поищи-ка уже теперь мужа, наделенного неиспорченными и обходительными нравами, а также приметного отнюдь не обычной ученостью, которому ты передашь своего мальчишечку под опеку как наставнику юной души, чтобы с его помощью он впитывал нектар знаний вместе с самим молоком, и равным образом заботу о сынке раздели поровну между кормилицей и наставником, чтобы та укрепляла тельце наилучшей влагой, этот питал душу целительными и благородными дисциплинами.

Действительно, не подобает, на мой взгляд, тебе, мужу, наиученейшему из всех, а равно благоразумнейшему, слушать тех пустых женщин или даже мужчин, во всем похожих на тех женщин, за исключением бороды, которые считают с каким-то жестоким милосердием и преступным благоволением, что детей вплоть до самого их возмужания надо держать возле их мамочки с ее поцелуями, ласками кормилиц, развлечениями и глупостями достаточно бесстыдных служанок и слуг, а также полагают, что их надо как от яда оберегать от наук, утверждая, что дети раннего возраста слишком неразвиты, чтобы быть способными к обучению, и слишком слабы, чтобы быть пригодными к трудным занятиям. Наконец, слишком незначителен успех в том возрасте, дабы ради него нести расходы или мучить слабых детей.

Пока я опровергаю каждое из этих положений, прошу тебя послушать меня немного с душевным вниманием, считая (и это есть правда), что, во-первых, это написано человеком, любящим тебя сильнее, чем кто-либо другой, затем написано о такой вещи, которая касается тебя более, чем любая иная. Ибо что дороже сына, особенно единственного, в которого мы желали бы перелить даже жизнь свою, если было бы можно, а не только состояние. Кто не видит поэтому, что извращенно и превратно поступают те, кто чрезмерно заботится об обработке полей, строительстве зданий, разведении лошадей (и они используют [при этом] советы людей благоразумных и весьма сведущих в практических делах), а воспитанию и формированию детей, ради которых и приуготовляют все прочее, настолько не придают значения, что ни свою душу сами не вопрошают, ни мнения рассудительных людей выведать не стараются, но так, словно речь идет о забавных вещах, выслушивают пустых женщин и каких угодно жалких людишек из плебеев. Что является не менее глупым, чем если бы кто-то, сильно беспокоясь о башмаке, пренебрег самой ногой, или с величайшим усердием заботясь о том, чтобы не было какой-нибудь погрешности в одежде, проявил бы беспечность к здоровью самого тела[277]. Не буду здесь задерживать тебя, муж наилучший, общими рассуждениями о том, насколько сила природы, насколько любовь, насколько божественный закон, насколько человеческие установления требуют, чтобы родители имели обязанности перед детьми, перед теми, благодаря которым мы, насколько это возможно, избегаем смерти и становимся бессмертными. Однако некоторым кажется, что они превосходно исполнили родительскую обязанность, если только родили детей, в то время как это наименьшая доля любви, какую требует звание отца. Действительно, чтобы быть истинным отцом, ты должен заботиться о сыне, и первая и главная забота заключается в той обязанности, которой человек отличается от животных и более всего уподобляется божеству. Какое беспокойство проявляет множество матерей, чтобы ребенок не оказался косоглазым или слегка косящим, с обвисшими щеками, кривошеим, сутулым, с разными голенями, с кривыми ногами, с несоразмерными пропорциями всего тела! Для их устранения, кроме прочих вещей, обычно используют также свивальники и головные повязки, которыми подбирают вверх щеки. В то же время обращают внимание на молоко, пищу, купание, движение[278], благодаря чему, как учат во многих книгах медики (а именно Гален[279]), приобретается благополучное телесное здоровье детей; и не откладывают это усердие до семи или десяти лет, но призывают к этой заботе, едва приняв ребенка из тайников материнского лона. И правильно делают, поскольку именно пренебрежение детским возрастом часто приводит людей к болезненной и несчастной старости, если случается все же дожить до нее. И еще даже ребенок не появился на свет, а материнская забота – на страже: беременные не едят какую угодно пищу, остерегаются неосторожного телесного движения, а если что-то случайно попадает в лицо, они сразу же, отторгнув его рукой, прикладывают к потаенной части тела. Опыт показывает, что это целительное средство применялось для того, чтобы скрыть в потаенной части тела ту уродливость, которая [иначе] появится на видимой части[280].

Никто не называет преждевременной такую заботливость, которую прилагают к худшей части: почему в таком случае та часть, благодаря которой мы получили в подлинном смысле имя человека, столько лет в пренебрежении? Разве не глупо сделает тот, кто разукрасит шапк у, оставив по небрежению голову непричесанной и покрытой паршой? Но гораздо нелепее проявлять справедливую заботу о смертном теле и не принимать во внимание бессмертную душу. Скажи-ка, если у кого-то в доме родился жеребенок или щенок с породистыми свойствами, разве не начинает хозяин сразу же обучать его для своей надобности? И делает он это в соответствии со своим намерением тем скорее, чем послушнее воле воспитателя ранний возраст животного. Ты рано учишь попугая говорить на человеческом языке, зная, что, чем старше он станет, тем менее будет восприимчив, об этом даже народная пословица напоминает: «Старенький попугай презирает ферулу». Но каково же – неусыпно заботиться о птице и ничего не сделать для сына! Почему землепашцы не бездеятельны? Разве не учат они постоянно, что с помощью прививки еще нежные саженцы теряют дикие природные свойства, и разве ждут они, когда ствол уже окрепнет? И они не только принимают меры предосторожности к тому, чтобы не выросло деревцо искривленным, чтобы его не поразил какой-нибудь другой порок, но даже если что-то поражено, они спешат исправить[281], пока растение еще гибко и поддается формирующей руке. Но какое животное или какое растение отвечают ожиданиям и потребностям собственников и землепашцев, если природе не поможет наше усердие? Чем своевременнее это делается, тем больший успех воспоследует.

Природа-родительница именно безгласным животным для исполнения врожденных обязанностей оказала больше поддержки [по сравнению с человеком], но так как божественное провидение человеку, единственному из животных, дало силу разума, оно отвело наиважнейшую роль наставлению; как весьма справедливо написал один автор: первое, второе и третье, т. е. основа и вершина всякого человеческого счастья, есть правильное наставление и должное воспитание. В одном кратком изречении Демосфен хвалил хорошее произнесение[282], и притом хвалил верно, но для мудрости гораздо важнее хорошее наставление, чем произнесение для красноречия. Ибо источник всякой добродетели есть тщательное и безупречное воспитание. Равно как для глупости и порочности первое, второе и третье – небрежное и превратное наставление. Оно преимущественно у нас и осталось. Такое же суждение и относительно того, почему природа наделила прочих животных быстротой, умением летать, остротой глаз, огромным и сильным телом, чешуей, шерстью, волосяным покровом, скорлупой, рогами, когтями, ядами, чтобы с их помощью они могли сохранять собственную безопасность, заботиться о себе и воспитывать своих детенышей; только человека она создала слабым, голым, беззащитным[283], но взамен всего этого она дала ему ум, способный к наукам, с тем чтобы в нем одном заключалось все, при условии если его упражнять. И чем менее то или иное животное способно к обучению, тем более имеет врожденного знания. Пчелы не учатся строить соты, собирать нектар, производить мед. Муравьев не наставляют собирать летом пищу в щели, откуда они зимой питаются, но все это делается по инстинкту природы. Человек же не умеет ни есть, ни ходить, ни говорить, если не обучен. Поэтому если дерево без прививки не приносит плодов или приносит плоды безвкусные, если собака без нашего старания вырастает негодной для охоты, лошадь непригодной к верховой езде, вол не способным пахать, то сколь диким, сколь бесполезным животным окажется человек, если его усердно и вместе с тем своевременно не воспитывать с помощью наставления?

Я не буду здесь повторять тебе повсюду твердимый пример со щенками Ликурга[284], представленный в зрелище: один из щенков благородной породы, но плохо воспитанный, подбежал к пище, другой, рожденный от трусливых родителей, но тщательно воспитанный, оставив пищу, бросился на дикого зверя. Деятельна природа, но ее побеждает более деятельное воспитание. Люди заботятся о том, чтобы иметь доброго пса для охоты, чтобы иметь быструю лошадь для езды, и здесь никакое усердие не кажется несвоевременным; но о том, чтобы иметь сына, который принесет родителям славу и пользу, на кого они переложат большую часть домашних забот, чья любовь согреет и поддержит, кто станет верным защитником рода, добрым супругом жене, мужественным и полезным гражданином государству, либо никак не заботятся, либо заботятся запоздало. Для кого они сеют? Для кого пашут? Для кого строят? Для кого на земле и на море гонятся за богатствами? Разве не для детей? А если тот, кому все это переходит, не сумеет им воспользоваться, какую пользу либо почет они получают? Скажу более, владение приобретается усердием, а о владельце – никакой заботы. Кто приобретает кифару для не знающего музыки? Кто устраивает библиотеку для не обученного грамоте? А сколько богатства приобретается для того, кто никогда так и не научился их разумному использованию? Если добываешь их для хорошо воспитанного наследника, то даешь орудия для добродетелей, если для натуры невоспитанной и неученой, то что иное доставляешь, кроме средств для распутства и преступлений? Что безрассудней этого может помыслить себе род отцов? Они пекутся о том, чтобы тело сына было лишено порока и сделалось годным к повседневной деятельности, а душой, которая руководит всяким честным действием, пренебрегают. Я бы не хотел, однако, напоминать, что богатство, достоинство, авторитет и даже благополучное здоровье, которого родители с таким беспокойством страстно желают своим детям, ничем не приобретается лучше, чем моральной честностью и образованностью. А они желают детям добычи и не дают рогатины, чтобы ее схватить. Ты не можешь дать сыну то, что превосходнее всего, но ты можешь обучить его тем искусствам, с помощью которых приобретают наилучшее. Такое отношение родителей является поразительной глупостью, но еще глупее, что в доме имеют собаку, тщательно выдрессированную, что лошадь имеют, заботливо укрощенную и обученную, а сына имеют, не снабженного никакой честной наукой. Поле имеют прекрасно обработанное, сына – позорно дикого. Дом имеют разукрашенный всяческими украшениями, сына имеют лишенного всех подлинных украшений.

К тому же те, кто согласно народному мнению, отлично понимают в этой области, заботу о воспитании ума или относят на возраст неподходящий, или вообще ее не проявляют и чрезвычайно озабочены случайными и внешними благами даже еще до рождения того, кого они предназначили быть всех тех благ господином. Да разве мы не видим, что они делают? Как только живот жены округлится, уже тогда приглашают составителя гороскопов, родители стараются узнать, мальчик или девочка появится. Выведывают судьбу. Если астролог на основании гороскопа сказал, что новорожденный будет счастлив в военных делах, его, говорят они, мы посвятим королевскому двору. Если астролог посулит церковные должности, ему, говорят они, раздобудем откуда-нибудь епископство либо богатое аббатство, сделаем его препозитом или деканом[285]. Забота об этом, хотя она опережает само рождение, не кажется им преждевременной, а та забота, которая требуется для воспитания детских душ, кажется преждевременной? Столь проворно заботишься, чтобы сын стал военачальником или магистратом и одновременно не заботишься, чтобы он был полезным для государства военным предводителем либо магистратом? Преждевременно печешься о том, чтобы сын стал епископом или аббатом, и не воспитываешь его для того, чтобы он честно исполнял должность епископа или аббата. Даешь экипаж и не учишь разумному управлению им. Даешь в руки кормило и не беспокоишься, чтобы научился тому, что требуется знать судовладельцу.

Короче говоря, во всех твоих владениях у тебя в самом большом пренебрежении он, ценнее которого у тебя нет ничего и ради которого приобретается все прочее. Тучнеют поля, пышен дом, блистают красотой посуда, одежды и вся утварь, отлично объезжены лошади, прекрасно обучены слуги, один лишь ум сына невозделан, запущен, в окоченении. Ты оказался владельцем купленного, как говорится, при продаже с камня[286], раба грубого и ничтожного; если он не обучен, ты внимательно наблюдаешь, для какой пользы он пригоден, и своевременно обучаешь его какому-нибудь искусству – либо кулинарному, либо врачебному, либо земледелию, либо управлению, только сыном, словно рожденным для праздности, пренебрегаешь. Будет иметь средства для жизни, говорят они; однако у него не будет того, чем правильно жить. Повсюду каждый, чем он богаче, тем менее обеспокоен воспитанием детей. Зачем нужна философия, говорят такие люди, дети будут иметь достаточно. Напротив, чем больше они имеют, тем в большей защите философии нуждаются. Чем больше корабль и чем больше везет он товара, тем большая нужда в хорошо обученном судовладельце. С каким старанием стремятся государи к тому, чтобы оставить детям обширнейшую власть, и никто менее их не заботится о том, чтобы дети были обучены тем искусствам, без которых не может правильно вершиться власть. Насколько полезнее тот, кто дает благую жизнь, чем тот, кто дает жизнь. Дети крайне мало обязаны тем родителям, которые их только родили, но даже не воспитали для правильной жизни. Общеизвестно высказывание Александра: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном»[287]. Это высказывание вполне справедливо порицал Плутарх[288], говоря, что он тем сильнее должен был желать философии Диогена, чем обширнее была его власть. Но постыднее нерадивость тех, кто не только не воспитывает детей правильно, но даже по небрежности портит их.

Когда известный Кратет фиванский ясно постиг эту глупость в людских нравах, он справедливо пригрозил, что взойдет на самое высокое место в городе и оттуда как можно громче упрекнет государство в общественном безумии такими словами: «Какое безумие вас побуждает, несчастные! Столь беспокойную заботу вы прилагаете, чтобы приобретать деньги и владения, а о детях, для которых это приобретаете, совершенно никак не заботитесь!»[289] Как матерями едва ли наполовину являются те, которые только рождают детей и не воспитывают, так едва ли наполовину являются отцами те, которые, предусматривая все необходимое для телесных нужд детей, вплоть до роскоши, не заботятся об облагораживании их душ никакими честными науками. Деревья могут вырастать даже бесплодными либо с дикими плодами; лошади могут рождаться бесполезными; но людьми, поверь мне, не рождаются, но становятся путем воспитания. Древние люди, которые вели жизнь в лесах без всяких законов, без всяких наук, в беспорядочном сожительстве, были скорее дикими зверьми, чем людьми. Человеком делает разум, ему нет места там, где все вершится по произволу страстей. Если бы человеком делала [только] наружность, тогда и статуи бы числились в людском роду.

Аристипп остроумно ответил одному жирному богачу, спросившему у него, какую пользу юноше принесет образованность: «Хотя бы ту, говорит он, что не будет сидеть в театре как камень на камне»[290]. Другой философ, если не ошибаюсь, Диоген, средь бела дня бродил с зажженым светильником по рыночной площади, переполненной людьми, и был спрошен, что же он ищет? Человека, говорит, ищу. Он понимал, что там толпа, но не людей, а скотов. Он же, когда однажды с возвышенного места созывал собрание, возглашая: «Придите, люди», и уже собралась многочисленная толпа людей, а он не говорил ничего другого, кроме, «Придите, люди», кто-то разгневанный закричал: «Мы, люди, здесь, говори, если есть что сказать». Тогда он отвечает: «Я хочу, чтобы здесь были люди, а не вы, которые менее всего люди», – и разогнал их палкой[291]. Действительно, в высшей степени верно, что человек, не обученный ни философии, ни каким-либо наукам, есть живое существо, гораздо худшее, чем неразумные животные. Ведь животные следуют только естественным страстям, человек, если он не воспитан с помощью наук и предписаний философии, влечется страстями более сильными, чем звериные. Нет никакого животного, более свирепого и вредного, чем человек, которым движет тщеславие, алчность, гнев, зависть, невоздержанность, похоть. Поэтому тот, кто сразу же не заботится об обучении сына наилучшим наукам, не есть ни он сам человек, ни сын человеческий.

Разве душа человеческая в теле зверя не кажется достойным ненависти чудовищем? К примеру, нам известно, как у Цирцеи люди с помощью волшебных снадобий превращались во львов, медведей и свиней, однако так, что человеческий разум у них сохранялся[292]. То же самое, как сообщил Апулей[293], приключилось с ним; и Августин[294] верил, что люди превращаются в волков. Кто стерпел бы, если бы его назвали отцом подобного чудовища? Но чудовище более удивительное – звериный дух в человеческом теле, и таким потомством довольно большинство людей, которые и себе самим и народу кажутся весьма разумными. Говорят, что медведицы[295] производят на свет бесформенную массу, которой, долго вылизывая ее, придают форму и вид; но никакой медвежонок не лишен образа до такой степени, до какой лишена его душа рождающегося человека. Если не придашь ей форму и образ, то станешь отцом урода, не человека. Если сын родится с конусообразной головой, или будет обезображен горбом, или выйдет кривоногим, либо с шестью пальцами на руке, как тебе неприятно, как стыдно называться отцом не человека, а урода, но не стыдно называться отцом ребенка со столь неестественной душой?

В каком отчаянии душа родителей, если жена родит тупоумного и лишенного разума ребенка! Им ведь кажется, что не человека произвела на свет, а чудовище, и если бы не стоял на пути страх перед законом, то они предали бы смерти то, что родилось. Ты винишь природу, которая твоему дитяти отказала в человеческом разуме, а сам своей небрежностью приводишь к тому, чтобы сын был лишен человеческого разума? Но предпочтительнее обладать тупым умом, чем дурным [возразят оппоненты]. Конечно же, лучше быть свиньей, чем неученым и злым человеком. Когда природа дает тебе сына, она ничего другого не передает, кроме бесформенной массы. Твоя обязанность из послушной и ко всему податливой массы изваять наилучший образ. Если будешь бездействовать, зверя получаешь, если будешь на страже, бога, как говорится, имеешь. Сразу же, как рождается ребенок, он восприимчив к тому, что свойственно человеку. Поэтому, согласно Вергилиеву оракулу, «С самых младенческих дней окружи особливой заботой»[296]. Разминай воск сейчас, пока он очень мягок, лепи из глины еще влажной, наполни лучшими влагами кувшин, пока он не обработан, крась шерсть, пока она идет от сукновала ослепительно белой и не запачканной никакими пятнами. Об этом весьма остроумно дал понять Антисфен, который, когда брал для обучения сына некоей персоны, на вопрос отца, какие вещи нужны, ответил: «Новая книга, новый стиль, новая дощечка»[297]. Несомненно, философ нуждался в необученной и ничем не заполненной душе. Ты не можешь сохранять эту массу необработанной; если ты не вылепишь из нее человеческий образ, то она сама собой извратится, превращаясь в чудовищные образы зверей. Поскольку ты обязан этим долгом воспитания Богу и природе, то даже если нет никакой надежды, что плоды достанутся тебе, поразмысли, сколько утешения, сколько пользы, достоинства приносят родителям с ранних лет правильно воспитанные дети.

Напротив, в какой позор, в какие несчастья ввергнут своих родителей неправильно воспитанные дети. Нет нужды приводить здесь примеры из древних повествований, обрати свои мысли лишь на семьи своего города – как много отовсюду появится примеров! Знаю, что ты часто слышишь такого рода восклицания: «О, я был бы счастлив, если бы был бездетен! Какое счастье было бы для меня никогда не рожать детей!» Признаю, весьма трудное дело – воспитать детей правильно, но никто не рождается для себя, никто не рождается для праздности. Ты захотел быть отцом, тебе надлежит быть благочестивым отцом. Для государства, не только для себя ты произвел потомство или, скажу как христианин, – для Бога произвел, не для себя.

Павел пишет, что женщины спасутся только тогда, если будут рожать детей и так их воспитывать, чтобы те были настойчивы в благочестивом усердии[298]. С родителей востребует Бог за все, в чем согрешат дети. Поэтому если сейчас ты не наставляешь рожденного тобой в достойных принципах, то ты прежде всего несправедлив по отношению к себе самому, своей небрежностью ты готовишь себе то, опаснее и тяжелее чего никоим образом и врагу не пожелаешь. Дионисий сына изгнанника Диона, совсем молодого человека, приведенного силой ко двору, изнежил роскошью[299], он знал, что для отца это будет горше, чем если бы он поразил его мечом. Немного спустя, когда возвратившийся отец понуждал юношу к прежней скромности, тот бросился вниз головой с верхнего этажа дома. Да и некий еврейский мудрец сказал очень верно: «Разумный сын радует отца, глупый сын – печаль для его матери»[300]. Но разумный сын для отца своего не только наслаждение, но и украшение и поддержка, наконец, жизнь для отца своего. Напротив, сын глупый и несчастный приносит родителям не только горе, но и позор, и бедность, и преждевременную старость, наконец, доводит их до смерти – тех, от которых получил начало жизни. Словом, к чему напоминать – ежедневно перед глазами примеры граждан, которых довели от богатства до нищеты их дети с развращенными нравами, у которых сын разбойник или дочь, предающаяся разврату в публичном доме, терзают и убивают душу непереносимым позором.

Я знал превосходных магнатов, у которых из многих детей ни один не уцелел невредимым; один, зараженный мерзкой кожной болезнью[301], которую называют ???????????? – галльской чесоткой, влачил повсюду свой труп, другой, состязаясь, кто больше выпьет, лопнул, третий, развратничая ночью, скрытый маской, был жалким образом убит. В чем причина? В том, что родители считают достаточным для себя родить и богато одарить детей, но о воспитании их никак не заботятся. Законы суровы против тех, кто подкидывает своих детей и бросает их в каком-нибудь лесу на пожирание диким зверям. Но самый жестокий вид подкидывания – передавать во власть звериных страстей то [существо], которое дала природа для воспитания в нем с помощью наилучших учений высокой нравственности. Если бы какая-нибудь фессалийка с помощью злого искусства могла бы и попыталась бы сына твоего превратить в свинью или волка, разве ты не посчитал бы любое наказание не достойным в достаточной степени этого злодеяния? Но то, что ты в ней проклинаешь, ты сам старательно делаешь. Сколь ужасен дикий зверь – страсть, сколь прожорливо и ненасытно животное – похоть, сколь свирепо животное – пьянство, сколь вредно животное – гнев, сколь страшен зверь – тщеславие. Этим зверям подкидывает сына своего всякий, кто не приучает его сразу же с раннего возраста любить добродетель, ненавидеть пороки; вернее, даже он не только подкидывает того диким зверям, как обычно делают наиболее жестокие из тех, кто этим занимается, но что гораздо тяжелее – кормит страшного и опасного зверя на свою собственную погибель.

Достойны особого проклятия люди той породы, что портят детское тело колдовством; а что следует думать о родителях, которые своим небрежением и дурным воспитанием портят душу? Детоубийцами называют тех, кто убивает новорожденных детей и губит лишь тело; насколько большее бесчестие – душу убить? Ибо что иное смерть души, нежели глупость, незнание, злоба? Не менее несправедлив он [родитель] по отношению к родине, которой передает именно то, что в нем самом есть – испорченного гражданина. Нечестив он по отношению к Богу, от которого получил потомство с тем, чтобы воспитать его в благочестии. Отсюда явствует, сколь не легкий и не безобидный проступок совершают те, кто пренебрегает воспитанием молодежи.

Но гораздо серьезнее, чем даже эти родители, грешат, как я уже заметил, те, которые не только не воспитывают детей в духе добродетели, но даже приучают нежную и неиспорченную головку малыша к развращенности, и тот обучается порокам прежде, чем узнает, что такое порок. Как может быть скромным и презирающим спесь мужем тот, кто ползал в пурпуровых одеждах? Еще не в состоянии произносить первые названия вещей, а уже понимает, что такое коккус, уже требует пурпурное платье, уже знает, что такое краснобородка и скар и с презрением отталкивает простую пищу[302]. Как сможет стать скромным, когда подрастет, тот, кто совсем маленьким начал воспитываться в бесстыдстве? Каким образом сделается благородным, став взрослым, тот, кто сызмальства приучен восхищаться деньгами и золотом? Как удержится от роскоши юноша, чей вкус мы развратили раньше, чем начали формировать нравы? Если только появляется недавно изобретенный вид одежды, ибо ежедневно искусство портных рождает, словно некогда Африка, некое новое диво, то это творение надеваем на ребенка. Он приучается к самомнению, и если что-то у него отбирают, он, разгневанный, требует назад. Каким образом взрослым будет ненавидеть хмель тот, кто в детстве приучился к вину?

Нашептывают детям слова, едва ли позволительные, как говорит известный поэт, на александрийских увеселениях[303]. Если ребенок говорит нечто подобное, встречают поцелуями. Разумеется, своих детей они вовсе не признают испорченными, ведь их собственная жизнь не что иное, как пример бесстыдства. Ребенок упивается бесстыдными ласками кормилиц и, словно рукой, как говорится, ваяется непристойными прикосновениями. Видит чрезмерно пьяного отца, слышит, как он болтает обо всем без разбору. Присутствует на неумеренных и малопристойных пирушках, слышит, как дом оглушительно шумит от шутов, музыкантов, играющих на флейте и цитре, и плясунов. К этим нравам ребенок так привыкает, что привычка переходит в натуру[304].

Существуют народы, которые детей, едва вышедших из материнского лона[305], воспитывают в духе воинственной ярости[306]. Их учат бросать грозные взгляды, учат любить оружие, учат наносить удар. После такой подготовки их передают наставнику, и мы удивляемся, узнав, что они, кто впитал пороки сразу же с молоком матери, не способны к добродетели? Но некоторые лица, слышу я, до того защищают свою глупость, что говорят, будто этим наслаждением, которое они испытывают от шалости с детьми, уравновешивается скука от воспитания детей. Что я слышу? Неужели истинному родителю приятнее, если ребенок воспроизведет какое-то позорное действие или непристойное слово, чем если он своим шепелявым язычком повторит здравую мысль или если изобразит, подражая, что-либо иное, сделанное благочестиво? Природа дала детям особую способность к подражанию, однако же это стремление подражать несколько сильнее склоняет их к бесстыдным вещам, нежели к добродетели[307]. Разве приятнее доброму мужу безнравственность, чем добродетель, особенно в детях? Если что-то грязное попадет на кожу ребенка, ты смоешь, а душу его пятнаешь столь мерзкими пятнами? Но ничего ведь не держится крепче, чем то, что вливается по капле в не занятые ничем души.

Во имя неба, есть ли сердце матери у женщин, которые удерживают при себе своих детей вплоть до семи лет и разве что не за шутов считают? Если им столь нравится развлекаться, то почему бы ни приобрести для себя обезьян или мальтийских собачек? «Дети они», – говорят те; да, дети, но едва ли можно высказать, сколь важны для всего жизненного пути те первые уроки детства и до какой степени в результате этого мягкого и слишком распущенного воспитания, которое матери называют снисходительным, тогда как на самом деле оно – порча, педагог получает ребенка дерзким и упрямым. Разве против таких матерей не подобает непременно возбудить судебное дело за плохое обращение?[308] Ведь, право же, это своего рода отравление, своего рода детоубийство. По закону несут наказание те, кто наводят порчу на детей или вредят их слабым тельцам отравой; а чего заслуживают те женщины, которые губят ценное время детства наихудшей отравой? Убить тело менее тяжело, чем душу. Если ребенок воспитывается среди косоглазых, заик или хромых, такое общение портит тело[309]; пороки же души проникают более скрыто, но и более быстро и глубже укореняют зло в душах. И по заслугам апостол Павел оценил так высоко стишок Менандра, что процитировал его в Посланиях: «Худые сообщества развращают добрые нравы»[310]. Но этот стих нигде лучше не подтверждается, чем в детях. Аристотель, спрошенный кем-то, какими приемами он мог добиться, что лошадь у него отменная, сказал: «Воспитывая ее среди породистых лошадей»[311].

А если ни любовь, ни разум не могут научить нас тому, как много мы должны заботиться о раннем возрасте детей, то, по крайней мере, можно будет обратиться за примером к диким животным. Ибо не должно быть стыдно учиться у них вещам, которые могут быть когда-нибудь очень полезны[312]; от них уже в прошлом человеческий род узнал столь много благотворного; так, кровопускание показал гиппопотам, обычай промывания желудка, который чрезвычайно одобряют дети Эскулапа[313], – египетская птица чибис. От оленей мы узнали об успешном действии дикого бадьяна при излечении ран, они же научили тому, что поедание раков служит целительным средством против укусов фаланг. Даже ящерицы стали учителями, от них мы узнали, что бадьян дает облегчение от укусов змей, так как у этого вида животных идет от природы война со змеями; было замечено, что укушенные ими ящерицы ищут в той траве целительное средство. Ласточки указали на чистотел, и дали название той траве – chelidonia (ласточка). Черепаха показала, что против укусов змей полезен коровий чаберник. Ласка рекомендовала нам руту как целебное средство. Аист – душицу. Кабаны показали, что плющ исцеляет недуги. От змей мы узнали, что остроте зрения помогает укроп. Дракон [большая змея] навел на мысль, что тошноту желудка подавляет латук. Пантеры показали, что человеческие испражнения имеют силу против яда; наряду с этим мы узнали от диких животных и бесчисленные другие целительные средства. А кроме того и ремесла, весьма нужные для жизни. Свиньи научили тому, как вспахивать поле. Ласточка – как строить глинобитные стены. Не буду распространяться далее, почти нет ничего полезного в человеческой жизни, образец чего природа не показала бы нам на диких животных, чтобы с их помощью побудить к выполнению своих обязанностей, по крайней мере тех, кто не обучен философии и наукам. Разве не видим мы, что каждое животное не только рождает и воспитывает своих детей, но и приучает их к выполнению собственной природной обязанности[314]. Птица рождается для полета[315], для этого, согласись, ее и наставляют и воспитывают родители. Дома мы видим, как кошки руководят своими котятами и обучают их охоте за мышами и птичками, так как те служат пищей. Что сказать об оленях? Разве тотчас не упражняют они в беге рожденных оленят и не учат их спасаться бегством, не ведут к крутым местам и не показывают, как прыгать, поскольку благодаря этому умению они защищены от охотничьих засад? Сообщают как о своего рода педагогической науке о воспитании малышей у слонов и дельфинов. В пении соловьев мы наблюдаем обязанности обучающего и обучаемого, старшего – ведущего, призывающего и исправляющего, и младшего – повторяющего и исправляющегося. Но подобно тому как собака рождается для охоты, птица для полета, лошадь для бега, бык для пахоты, так человек рождается для философии и честных деяний[316]; и как любое из живых существ очень легко учится тому, к чему рождено, так и человек без малейшего труда воспринимает науку добродетели и чести, для которой могучая природа насадила в нас как бы сильные семена, лишь бы к природной склонности присоединилось усердие воспитателя.

Но не нелепее ли всего то, что лишенные разума животные знают и помнят о своем долге по отношению к детям, а человек, который отличается от зверей привилегией разума, не знает, чем он обязан природе, чем – любви, чем – Богу? Животные любого рода не ждут от своего потомства награды за кормление и воспитание, разве лишь угодно поверить, что аисты своих родителей, обессиленных от возраста, кормят поочередно и носят на спине[317]. Поскольку же у людей человек любого возраста не разрывает связей [сыновьей] любви, то какое утешение, какую поддержку в жизни готовит себе тот, кто заботится о правильном воспитании сына? Природа передает тебе в руки целину, именно незанятую землю, но с плодородной почвой. А ты из-за нерадения позволяешь, чтобы ее захватили тернии и колючки, которые позже вряд ли можно вырвать с каким-либо старанием. Какое огромное дерево скрывается в крошечном зерне, какие плоды даст оно, если вырастет! Все эти надежды гибнут, если не бросишь семя в ямку, если нежный маленький саженец дерева не согреешь заботой, если как бы не укротишь прививкой [его природу]. А ты неусыпно бдителен, чтобы укротить растение, и беспечен в отношении сына?

Всеобщая основа человеческого счастья состоит главным образом из трех вещей – природы, науки [метода] и упражнения[318]. Природой я именую восприимчивость и глубоко врожденную склонность к честным вещам[319]. Наукой зову знание, заключающееся в указаниях и предписаниях. Упражнением называю использование тех свойств, которые природа внедрила, а наука развила. Природа требует науки [метода], упражнение, если не руководит им наука, подвержено многим ошибкам и опасностям.

В таком случае сильно ошибаются те, кто полагает, что достаточно родиться; не менее заблуждаются те, кто думает, что мудрость приобретается без обращения к философским учениям – в делах и трудах. Скажи мне, получится ли хороший гонец из того, кто бежит проворно, но в темноте или не зная дороги? Будет ли когда-нибудь хорошим гладиатором тот, кто с закрытыми глазами размахивает мечом вверх и вниз? Предписания философии, словно глаза души, и они, в известной мере, освещают путь заранее, дабы ты видел, что следует делать, что, наоборот, [надо оставить]. Продолжительная практика в различных делах приносит много пользы, признаю это, но приносит мудрым, тщательно вооруженным наставлениями для добродетельных деяний. Поразмысли, что вынесли, что претерпели за всю свою жизнь те, кто приобрел для себя путем собственного опыта в делах какую бы ни было предусмотрительность, пусть и жалкую, и подумай, пожелаешь ли ты своему сыну столько несчастий? Добавь к этому, что философия за один год больше учит, чем сколь угодно большой опыт в делах за 30 лет, и учит безопасно, между тем как в результате опыта многие скорее терпят урон, чем становятся благоразумными, так что не без основания древние говорили, что тот, кто дело пробовал на опыте, испытывал опасность и рисковал.

Представь, если какой-то человек пожелал бы, чтобы его сын был опытен в медицине, он предпочел бы, чтобы тот изучал книги медиков или на практике учился тому, какие вещи вредны своими ядовитыми свойствами, а какие помогают целебными? Сколь несчастливо благоразумие, когда судовладелец изучил искусство мореплавания на частых кораблекрушениях, когда правитель научился исполнять гражданскую должность в результате частых войн, мятежей и ценой общественных бедствий. Предпочитаю умнеть только от испытаний – такое благоразумие, и весьма стойкое, есть благоразумие глупцов: великому учится тот, кто, заблуждаясь, учится тому, чтобы не заблуждаться. Филипп серьезно увещевал сына своего Александра воспринять уроки Аристотеля и основательно изучить его философию, чтобы не делать многого такого, в совершении чего сам Филипп теперь раскаивался[320]. А ведь Филипп славился незаурядным искусным умом. Подумай, чего же тогда ожидать от простолюдинов? А наука с наименьшими затратами показывает, чему надо следовать, чего избегать, и она предостерегает не после того, как произошло несчастье: «Плохое случилось, впредь берегись», но прежде, чем ты что-то предпринимаешь, она кричит: «Если ты это сделаешь, навлечешь на себя бесчестье и смерть».

Итак, сплетем в одну эти три нити, чтобы и природу вела наука, и науку совершенствовало упражнение. Уже на примере прочих живых существ мы замечаем, что каждое из них очень легко учится тому, что более всего свойственно его природе и что прежде всего служит спасению, а оно заключено в способности избегать того, что приносит тяготы и гибель. Это чувство присуще не только живым существам, но и растениям[321]. Так, мы видим, что и деревья там, где дует благоухающий ветер с моря, или там, где дует борей, свои листья и ветви сжимают и раскрываются навстречу более мягкому ветерку. А что более всего свойственно человеку? Жить согласно разуму, откуда он и называется разумным животным и отделяется от лишенных разума. А что для человека самое губительное? Глупость. Стало быть, ни к какой вещи он не будет более восприимчив, чем к добродетели, и никакую вещь не научится легче ненавидеть, чем глупость, если только усердие родителей сразу же заполнит еще девственную природу ребенка. Но мы слышим удивительные сетования толпы на то, до какой степени природа детей склонна к пороку, как трудно увлечь детей любовью к добродетельному. Природу они обвиняют несправедливо. В большей части этого зла виноваты мы, поскольку развращаем умы пороками прежде, чем учим добродетелям. И не удивительно, что находим детей мало восприимчивыми к нравственности, они уже обучены на примерах развращенности. А кто не знает, что раньше надо разучиться, чем научиться, и что первая задача труднее.

Большинство людей, со своей стороны, заблуждаются здесь трояким образом, потому что либо вообще пренебрегают обучением детей, либо начинают их обучать в духе философии с запозданием, либо отдают их тем наставникам, у которых они учатся тому, чему нужно будет позже разучиваться. Люди первого типа, как было показано, недостойны имени родителей, они крайне мало отличаются от тех, кто подкидывает новорожденных детей, и по заслугам должны быть наказаны в соответствии с законами, которые тщательно предписывают даже то, с помощью каких методов должны быть обучены дети, затем юноши. Второй тип людей очень широко распространен, и главным образом с ним у меня теперь завязалась битва. Люди третьего типа ошибаются двояко, отчасти по невежеству, отчасти по нерадению. Ведь если необычно и позорно не знать, кому поручаешь заботу о лошади или участке земли, насколько позорнее не знать, кому доверяешь самую ценную часть твоих владений. Там – старание узнать; когда сам малоопытен, советуешься с кем-нибудь из наиболее знающих; здесь, полагаешь ты, не имеет значения, кому поручить сына. Не без разбора выделяешь ты каждому из слуг его обязанности. Подыскиваешь, на кого возложить обработку поля, кого определить к кулинарному делу, кому поручить обязанности эконома. Но если находится кто-то совершенно бесполезный для исполнения любой службы: неповоротливый, ленивый, пошлый, обжора, ему-то и поручается для воспитания мальчик, и дело, требующее наилучшего мастера, поручается последнему из слуг. Если в этом случае люди умом не тронуты, что тогда есть глупость?

Некоторых удерживает от приглашения достойного наставника их скупая душа, и чаще конюха нанимают, нежели воспитателя сыну. А тем временем сами предаются расточительным застольям, ночью и днем играют в кости, вводя себя в убытки, много тратятся на охоту и шутов. Только в том они бережливы и скаредны, ради чего можно оправдать бережливость в прочих вещах. О если бы было меньше тех, кто на гнилую развратницу тратит больше, чем на воспитание сына! Никакая вещь не будет отцу стоить меньше, чем сын, говорит Сатирик[322]. Возможно, здесь не будет неуместно вспомнить о поденной плате, которая некогда получила широкую известность от Кратета[323]. Это передается [у него] следующим образом:

Получит драхму врач, но десять мин – повар;

Льстецу талантов – пять, но ничего другу;

Философу – обол, зато талант – девке.

Чего недостает этому несуразному превратному расчету, разве лишь добавить воспитателю детей три унции? Впрочем, думаю, что наставник здесь и обозначен под именем философа. Когда Аристиппа некто богатый деньгами, но бедный умом спросил, какое вознаграждение он требует за воспитание сына и тот потребовал 500 драхм, богач сказал: «Очень много требуешь. За эту сумму можно будет купить раба». Тогда философ весьма остроумно заметил: «Зато теперь вместо одного будешь иметь двух рабов – сына, полезного для услуг, и философа – учителя сына»[324].

Ну а если кого-нибудь спросить, захотел бы он ценой смерти сына заработать сто лошадей, то он, полагаю, ответит, если имеет крупицу здравого ума, что никогда в жизни. Почему в таком случае цена за лошадь выше, почему о ней усерднее заботятся, чем о сыне? Почему дороже платят за шута, чем за воспитание сына? Пусть где-либо в другом месте проявляется умеренность, здесь [в воспитании детей] быть умеренным означает не бережливость, но безумие. Имеются, с другой стороны, те, кто выбирают детям наставника не без размышления, но уступают в этом просьбам друзей. Проходят мимо подходящего для воспитания детей мастера и приглашают бесполезного лишь потому, что его горячо рекомендовали друзья. Что ты делаешь, безумный? В плавании, например, тебе нет никакого дела до чувств тех, кто рекомендует, но ставишь того к рулю, кто самый опытный в управлении судном; в отношении сына, который не только сам подвергается опасности, но подвергаются опасности отец с матерью, вся семья и даже само государство, ты не руководствуешься тем же соображением. Больна лошадь, привлекаешь ли ты медика по рекомендации друзей или исходя из того, что он знает толк в лечении? А разве сын для тебя дешевле лошади? Мало того, разве сам ты в собственных глазах дешевле лошади? Если так действовать позорно для граждан среднего состояния, насколько позорнее это для знатных? За один обед они теряют 30 тысяч в игре в кости, как терпящие кораблекрушение, разбиваясь о самый страшный утес, а если на воспитание сына затратят тысячу, называют это расходом.

Никто не может дать природных свойств ни кому-либо другому, ни самому себе, хотя даже здесь родительская забота кое-что значит. Первая забота о том, чтобы муж выбрал себе жену хорошего происхождения и правильно воспитанную, затем, чтоб была доброго телесного здоровья. Ведь поскольку существует теснейшая связь тела и души, одно другому обязательно либо помогает, либо вредит. Во-вторых, чтобы муж при зачатии не был в раздражении и во хмелю. Потому что те состояния души в результате какого-то тайного влияния передаются зародышу. Некий философ, кажется, не без остроумия отметил это, увидев юношу, который вел себя недостаточно воздержанно: «Несомненно, – сказал он, – отец зачинал его, будучи пьяным»[325]. Полагаю, что для дела очень важно и то, если у отца и матери в любое время, но особенно в момент зачатия и беременности, душа будет свободной от всякого проступка, а совесть чистой. Поистине ничего не может быть спокойнее, ничего не может быть радостнее такой души. Именно с этого времени подобало начинать воспитание детей, а не с 10 лет или, как многие считают, с 17 лет. В-третьих, чтобы мать либо сама кормила ребенка грудью, либо в случае необходимости, не позволяющей ей это, была выбрана кормилица, обладающая телесным здоровьем, имеющая чистое молоко, с добрыми нравами, не склонная к пьянству, не сварливая, не распутная, ибо пороки, как телесные, так и душевные, впитанные с колыбели, сохраняются вплоть до взрослого возраста[326]. При этом считается также важным, каких молочных братьев, каких товарищей по играм имеет малыш. В-четвертых, чтобы ребенка своевременно отдали наставнику, который отобран из многих, одобрен всеобщим свидетельством и проверен многими способами.

Выбор надо тщательно провести единожды. Гомер осуждает ????????????? (многовластие), и согласно древней пословице греков: «Множество императоров потеряли Карию»[327]. Немалому числу лиц принес погибель меняющийся то и дело врач. Нет ничего бесполезнее частой смены наставника. По такому ведь способу ткется и распускается ткань Пенелопы[328]. А ведь я знал мальчиков, которые до 12 лет общались более чем с 14 наставниками, и это по причине родительского безрассудства. Между тем родительская забота не заставит себя ждать, родители будут наблюдать и за наставником и за сыном и не избавят себя от беспокойства (подобно тому как имеют обыкновение всю заботу о дочери перекладывать на мужа), но отец будет то и дело приходить, чтобы проверить, продвигается ли сын, помня о серьезной, а равно благоразумной древней пословице: «Лоб впереди затылка»[329], и зная, что ничто быстрее не сделает лошадь откормленной, чем глаз хозяина[330]. Говорю о детях, ибо повзрослевших полезно иногда отправлять с глаз долой, каковое дело наподобие прививки обычно сильно укрощает характеры юношей. Среди выдающихся добродетелей Павла Эмилия известно и такое: всякий раз, как позволяли дела государства, он имел обычай присутствовать на школьных упражнениях своих детей[331], и Плиний Младший не считал в тягость время от времени посещать школу ради сына какого-то друга, обучение которого он взял на себя.

То, что уже было сказано о природе, не является исчерпывающим. Ибо есть природа общая для каждого вида, как, например, природа человека пользоваться разумом. Но есть и особая природа того или иного человека[332], например, некоторые, можно сказать, рождены для математических наук, другие для теологии, эти – для риторики и поэзии, те – для военного дела. Они с такой силой влекутся к этим занятиям, что их никаким способом невозможно отклонить. Или, напротив, столь пылко ненавидят их, что скорее в огонь пойдут, чем приложат душу к ненавистной дисциплине. Я был близко знаком с одним человеком, прекрасно знающим греческий и латынь и безукоризненно обученным всем свободным дисциплинам, его архиепископ, чья благосклонность обеспечивала ему здесь средства к существованию, заставил в своих письмах слушать профессора права, несмотря на его естественное отвращение. Когда он мне пожаловался на это (а у нас с ним была общая постель), я побуждал этого человека повиноваться своему покровителю, говоря, что то, что вначале было тяжело, будет в дальнейшем легче, и что он посвятит этому занятию, по крайней мере, часть своего времени. Когда он показал мне несколько поразительно невежественных мест из того, чему обучали слушателей те полубоги-профессора, преисполненные авторитета, я посоветовал ему пренебречь этим и взять у них то, чему учили правильно. И так как я измучил его многими доводами, он сказал: «Я в таком состоянии, что всякий раз, как обращаюсь к этим занятиям, кажется, грудь мою пронзает меч». Словом, я не считаю, что детей надо понуждать к занятиям «вопреки Минерве»[333], чтобы не говорилось по обыкновению: поведем быков в гимназии, заставим осла играть на лире. Возможно, некоторые знаки этой [природной] склонности нетрудно подметить и в маленьких. Некоторые люди имеют обыкновение предсказывать такое на основании гороскопов; как следует оценить их суждение, оставляю каждому на его свободное усмотрение. Однако будет полезно, чтобы мы как можно раньше узнали, что то, к чему создала нас природа, мы воспринимаем очень легко. Не считаю совершенно тщетным заключать о врожденных свойствах на основании внешних очертаний и облика лица и остальных частей тела, во всяком случае столь большой философ, как Аристотель, не отказался издать вполне ученый и тщательно подготовленный том ???? ??? ???????????? «О физиогномике»[334]. Как успешнее плавание, когда благоприятствуют волны и ветер, так легче обучение тому, к чему нас влечет природная склонность. Вергилий показал признаки, по которым можно определить быка, подходящего для пахоты, или корову, пригодную к увеличению поголовья стада:

Наружность у лучшей коровы

Грозная[335].

Он учит, по каким признакам узнать жеребенка, полезного в будущем для олимпийских состязаний:

На лугу племенных кровей жеребенок

Шествует выше других и т. д.[336]

Ты ведь вспоминаешь эти стихи? Заблуждаются те, кто думают, что природа не дала человеку никаких признаков, с помощью которых можно определить природные свойства; право, ошибаются те, кто не наблюдает данные признаки. Хотя едва ли, на мой взгляд, найдется какая-то дисциплина, к которой человеческий ум от рождения не способен, если мы наставим его предписаниями и упражнениями. Поистине, чего не может выучить человек, когда даже слон с помощью обучения становится способным плясать на канате, медведь прыгать, осел быть шутом! Словом, как никто не властен над своей природой, так есть то, в чем мы можем каким-то образом, как мы показали, ей помочь.

Кроме того, наука и упражнение целиком зависят от нашего усердия. О том, сколь сильна наука, свидетельствуют лучше всего механизмы и искусства, с помощью которых, как это мы ежедневно видим, поднимают тяжести, которые вообще нельзя было сдвинуть никакими силами. А сколь важно упражнение, достаточно показывает одно особенно известное изречение древнего мудреца, которое все приписывает старанию и подготовке[337]. И притом наука требует понятливости, упражнение – труда. Но труд, говорят они [оппоненты], не подходит для детского возраста, а понятливость, какая же может быть понятливость в детях, которые навряд ли понимают, что они люди? На то и другое отвечу кратко: как согласуется, что возраст, который уже способен к нравственному воспитанию, считается невосприимчивым к наукам? Но как добродетели имеют свои первоосновы, так имеют свои первоосновы и науки. Философия имеет свое детство, имеет свою молодость, имеет свою зрелость. Жеребенка, который уже в ранний период обнаруживает благородные природные задатки, не сразу взнуздывают, чтобы он нес на спине вооруженного всадника, но с помощью легких упражнений его приучают готовиться к войне[338]. Бычка, предназначенного для пахоты, не сразу же обременяют настоящим ярмом и побуждают острым стрекалом, но как изящно учил Марон[339]:

Раньше из тонких лозин сплетенный круг им на шею вешай…

Потом, когда их свободная шея привыкнет к рабству, им надевают «хомуты из веревок, попарно соединяют и приучают» ходить одинаковым шагом…

Пусть до срока они лишь порожние тянут повозки

И оставляют следы лишь на самой поверхности пыльной.

Пусть лишь потом заскрипит под грузом тяжелым телега

С буковою осью, таща вдобавок и медное дышло.

Земледельцы научились учитывать возраст быков и соизмеряют их работу с их силой; гораздо тщательнее это надо делать при воспитании детей. Для этого природа в своем провидении[340] привила маленьким некую особую способность. Признаю, ребенок еще не пригоден к тому, чтобы читать ему и объяснять трактат Цицерона «Об обязанностях», или «Этику» Аристотеля, или моральные книжки Сенеки, или Плутарха, или Послания ап. Павла, но при всем том, если он делает что-то неподобающее за столом, его наставляют, и, наставленный, он ведет себя по указанному образцу. Его приводят в храм, он учится преклонять колени, складывать ручки, обнажать голову и настраивать весь телесный облик для религии, ему приказывают молчать, когда совершаются таинства, обратить глаза к алтарю. Этим первым основам скромности и благочестия мальчик выучится прежде, чем научится говорить, и они, укореняясь в старшем возрасте, приносят определенную пользу для истинной религии[341]. Сначала новорожденный не различает между родителями и чужими. В скором времени он учится узнавать мать, потом отца, их же он мало-помалу учится и почитать, учится слушаться их, учится любить. Разучивается гневаться, разучивается мстить, получив приказание поцеловать того, на кого сердился; разучивается несносной болтливости. Учится подниматься навстречу старику, учится обнажать голову перед распятием.

Тем, кто считает, что любые начальные правила добродетели не важны для нравственности, сильно, на мой взгляд, заблуждаются. Некий юноша, которого Платон порицал за то, что тот играл в кости, жаловался, что из-за такого ничтожного порока его столь резко бранили. Тогда Платон сказал, что «играть в кости – небольшой порок, но серьезный порок – приучиться к этому»[342]. Следовательно, как приучиться к малым порокам есть большой порок, так приучиться к крохотному добру есть добро большое. И потом юный возраст приучается к этим вещам тем легче, что по природе своей он податлив к формированию любого облика, что не занят еще никакими пороками, что радуется даже подражанию, если немного им руководить. Это такой возраст, который как сплошь и рядом приучается к порокам прежде, чем поймет, что такое порок, так почти с равной легкостью может приучиться к добродетели. Но наилучшее – постоянно приучаться к наилучшим вещам. Прочен тот образ, который ты придашь душе девственной и юной. «Гони природу вилами, но она постоянно возвращается», – написал Флакк[343]. И притом очень верно написал, но – написал о взрослом дереве. Поэтому рассудительный земледелец сразу же придает маленькому саженцу тот вид, какой он желает видеть в дереве постоянным. То, что внедряешь с самого начала, сразу же становится природой [естественным качеством]. Слишком влажная глина не сохраняет оттиснутой формы, воск может быть столь мягким, что становится непригодным для лепки. Но едва ли какой-либо возраст является столь юным, чтобы не быть способным к науке.

Никакой возраст, говорит Сенека, не является поздним для обучения[344]; истинно ли это, я не знаю, по крайней мере, возраст постарше для восприятия некоторых вещей не благоприятен. То бесспорно, что никакой возраст не является столь ранним, чтобы не быть способным к обучению, особенно тем вещам, для которых природа и создала человека. Но непосредственно к этому она добавила, как я только что сказал, некую свойственную детству страсть к подражанию, так что все, что дети услышат или увидят, они горячо стремятся воспроизвести и радуются, если чего-то, как им кажется, достигли. Можно сказать, что они словно обезьяны. И именно отсюда наши первые догадки об их уме и понятливости. Итак, человек с рождения сразу же способен к нравственному обучению. Затем, как только он начнет говорить, он становится способным обучаться наукам. К тому, что первенствует, сразу же прибавлена понятливость. Ибо знание, хотя и имеет безграничную пользу, приносит тем не менее больше зла, чем блага, если оно не служит добродетели. Ученые справедливо отбросили мнение тех, кто считал, что детей моложе семи лет не следует приводить учиться[345]. Многие полагали, что этот взгляд принадлежит Гесиоду, хотя Аристофан Грамматик отрицает, что автором ??????? («Предписания»), в каковом труде это мнение обнаружено, является Гесиод[346]. Должно быть, замечательным писателем был тот, кто издал такую книгу, что даже ученым людям показалось, что написал ее родоначальник Гесиод. Но даже если это бесспорно работа Гесиода, никакой авторитет не должен у нас иметь такой силы, чтобы стыдно было следовать лучшему, если кто-то его представит. Однако все, кто держался этого мнения, не считали, что все это время вплоть до семи лет никак не надо заботиться о воспитании, но полагали, что до этого возраста детей не следует мучить трудностями таких занятий, в которых вообще надо переносить некоторые неприятности, например, в заучивании наизусть, в рассказывании и в письме. Ведь едва ли можно найти какой-нибудь столь восприимчивый, столь гибкий и подвижный ум, который приучается к этим вещам без стимулов. Хрисипп[347] выделял кормилицам три года не для того, чтобы они в течение этого времени освобождались от воспитания, особенно нравов и языка, но чтобы кормилицы либо родители, нравы которых бесспорно очень важны для воспитания детей, подготовили ребенка с помощью более ласковых приемов к добродетели и наукам.

А поскольку первое обучение детей состоит в том, чтобы они научились ясно и правильно говорить, то здесь когда-то кормилицы и родители оказывали немалую помощь. Это начало очень важно не только для красноречия, но также для способности суждения и для знания всех дисциплин. Ибо в результате невежества в языке были преданы забвению или извращены все науки. Иногда восхищались красноречием Гракхов, но сколь обязаны они, по мнению М. Туллия, в его доброй части матери Корнелии[348]: «С несомненностью видим – что ее сыновья были вскормлены не столько ее молоком, сколько ее речью». Материнское попечение было, таким образом, для них первой школой. И даже Лелия своим слогом напоминала изящество речи отца Гая[349]. Что удивительного? Еще необученная, на руках у отца она насыщалась его речью. То же случилось с двумя сестрами Муцией и Лицинией[350], внучками Гая. Лично же хвалят изящество в речи у Лицинии, которая была дочерью Л. Красса[351], супругой кого-то из Сципионов, если не ошибаюсь. Надо ли говорить более? Вся семья и весь род вплоть до внуков и правнуков часто напоминали о предках изяществом речи. Дочь Кв. Гортензия[352] так воспроизводила отцовское красноречие, что некогда даже существовала ее речь, произнесенная перед триумвирами, составившая честь, по словам Фабия, не только женскому полу. Но для правильной речи немалое значение имеют и кормилицы, и педагоги, и товарищи по детским играм. Что же касается языков, то у этого возраста такая к ним восприимчивость, что в течение немногих месяцев молодой немец, и притом необразованный и занятый другими делами, обучается французскому, и никогда это дело не удается успешнее, чем в наиболее ранние годы. Если такое происходит с языком варварским и не подчиняющимся правилам, в котором слова пишутся иначе, нежели звучат, и которому присущи шипящие звуки и произношение едва ли человеческое, насколько это будет легче с греческим или латинским языком? Известно, что царь Митридат знал 22 языка настолько, что каждый из своих народов судил без переводчика на его родном языке[353]. Фемистокл в течение года выучил персидский язык, с помощью которого мог удобнее говорить с царем[354]. Если это осуществляет человек в зрелом возрасте, почему нельзя надеяться на ребенка?

А все это дело [изучение языка] состоит главным образом из двух вещей – памяти и подражания. Что в детях есть некоторое стремление к подражанию, мы уже перед этим показали; в свою очередь, память, и притом очень цепкую, приписывают детскому возрасту ученейшие мужи. А если мы не доверяем их авторитету, то нам вполне внушает доверие опыт в делах. То, что мы видим детьми, так прочно укореняется в душе, словно мы видели это вчера. А то, что сегодня читаем стариками, если снова через два дня прочитаем, покажется нам новым. Кроме того, знаем ли мы кого-нибудь, кому удалось преуспеть в знании языков в зрелом возрасте? А если кто преуспел в знании, то ударение и немецкое произношение не удается никому или удается очень немногим. И эти редчайшие примеры не следует, конечно, называть в качестве общего правила. И потому мы не должны побуждать детей к изучению языков после 16 лет на том основании, что Катон Старший поздно выучил латинский язык, а греческий по достижении 70 лет[355]. С другой стороны, известный Катон Утический, гораздо ученее, а равно и красноречивее предыдущего, мальчиком был неразлучно связан с педагогом Сарпедоном[356].

И потом здесь надо быть тем более внимательным, что возраст тот, поскольку влечется он скорее природным чувством, чем размышлением, с равной легкостью впитывает дурное и правильное, и первое, может быть, с большей. И правильное забываем мы даже легче, чем разучиваемся дурному. Это подметили с удивлением языческие философы и не могли отыскать причину этого, ее нам показала христианская философия, которая учит, что эта склонность к дурному коренится в нас от зачинателя рода человеческого Адама[357]. Утверждение, которое не может быть ложным, как в высшей степени истинно и то, что большая часть этого зла проистекает из мерзкого образа жизни и дурного воспитания, особенно в юном и ко всему податливом возрасте[358]. Из литературы известно, что Александр Великий мальчиком впитал от педагога Леонида некоторые пороки[359], которые не оставили его ни в зрелом возрасте, ни даже вознесенного к власти. Поэтому, пока у римлян процветала древняя чистота нравов, детей, по свидетельству Плутарха[360], не вверяли нанятому за плату воспитателю, но воспитывали сами родители и родственники, к примеру, дядья по отцу, дядья по матери, деды. Ибо род считался славным, если в нем было как можно больше людей, выделявшихся свободным образованием, в то время как сегодня почти все благородство заключается в родословных древах, исполненных в живописи и скульптуре, в танцах, охоте и азартной игре. Сообщают, что самым первым открыл начальную школу Сп. Карбилий, либертин, чей господин Карбилий дал первым пример развода[361].

Прежде главной обязанностью любви считалось, если каждый наставлял своих сородичей в добродетели и знании. Теперь только об одном забота – как бы мальчику подыскать жену с хорошим приданым. Выполнив это, родители думают, что ничего уже не должны любви. Но так как дела человеческие имеют склонность к худшему[362], любовь к наслаждениям побудила вручить этот долг [воспитания] домашнему педагогу, и так свободный передавался для обучения рабу. Если того отбирали именно для такого дела, это было менее опасно, поскольку воспитатель был не только на глазах родителей, но находился в их власти в случае, если совершал какой-то проступок. Самые рассудительные или покупали образованных рабов, или заботились об их обучении наукам, чтобы возложить на них воспитание своих детей с самого детства. Но насколько было бы обдуманнее, если бы сами родители изучили в такой степени грамоту, чтобы обучать своих детей. От этого была бы двоякая польза, точно так же, как вдвойне полезно, если епископ показывает себя благочестивым мужем, дабы как можно больше людей воспламенять стремлением к благочестию[363].

Не у всех есть время, скажешь ты, да и стыдно такого труда. Но давай, славный муж, посчитаем с тобой, сколько времени теряется на игру в кости, на попойки, зрелища и шутов, и, думаю, будет стыдно, что приводят в оправдание нехватку свободного времени для такого дела, которое надо делать, оставив все прочее. Для всех занятий времени достаточно, если расходуется оно, как подобает, – по-хозяйски. Право же, краток тот день для нас, большую часть которого мы теряем. Взвесь мысленно уже то, как много времени мы отдаем ничтожным подчас делам друзей. Если невозможно для нас угодить всем, то детям, конечно, причитается первое место. Но разве избегаем мы каких-то трудностей, чтобы оставить детям значительное наследство и прекрасное устойчивое положение, а чтобы приобрести для них то, что более превосходно по сравнению со всем этим, неужели стыдно претерпеть трудности, особенно когда чувство естественной любви и благополучие тех, кто нам дороже всего, смягчит всякую тяжесть? Если бы было по-другому, разве выносили бы когда-нибудь матери столь долгие неприятности, связанные с вынашиванием и кормлением детей? Тот, кому стыдно обучать сына, слабо любит сына. Но условия обучения у древних были легче по той причине, что сведущие в науках и необразованная масса говорили на одном и том же языке[364], с той лишь разницей, что образованные говорили правильнее, изящнее, разумнее и красноречивее. Допускаю, какая большая выгода была бы для образования, если то же самое оставалось бы и сегодня. Не было недостатка в тех, кто пытался возвратиться к примеру древних, например у голландцев Кантерии[365], у испанцев королева Елизавета[366], жена Фердинанда, из чьей семьи вышли многие женщины, достойные удивления своей эрудицией, равно и благочестием. У англичан – славнейший муж Томас Мор[367], кому, хотя он и очень занят делами королевства, не стыдно быть наставником жене, дочерям и сыну, во-первых, ради благочестия, во-вторых, ради знания ими латинской и греческой литературы. Об этом, во всяком случае, следовало позаботиться в отношении тех, кого мы предназначили к обучению. Не страшно, что они не знают народного языка, его они волей-неволей выучат в общении с людьми. А если нет никого в доме, кто был бы образован[368], то сразу надо пригласить знающего человека, но проверенного в отношении нравов, равно и образованности. Глупо на своем сыне, словно на карийце[369], испытывать, образован, добродетелен ли муж, которого ты пригласил. Да будет милость к беспечному в других делах, здесь тебе надлежит быть Аргусом[370] и бодрствовать всеми глазами. В войне, говорят, нельзя ошибаться дважды, здесь недозволено ошибаться даже единожды. В свою очередь, чем раньше мальчик передается воспитателю, тем успешнее станет воспитание.

Знаю, что некоторые приводят в оправдание боязнь, как бы трудности ученья не ослабили здоровья нежного организма ребенка. На это я мог бы ответить так: даже если что-то из крепости тела убудет, этот ущерб отлично вознаградят исключительные блага души. Ведь мы не атлета формируем, а философа или руководителя государства, которому достаточно иметь благополучное здоровье, даже если он не обладает телесной силой, крепостью Милона[371]. Однако я признаю, что кое-что надо позволять этому возрасту, чтобы он становился крепче; но некоторые по глупости боятся наук для своих детей и не боятся опасности гораздо более серьезной – от неумеренной еды, от которой не менее вреда для умов маленьких, чем для тел, от разных видов яств и питья, не подходящих возрасту детей. Приводят своих детей на разные обильные застолья, иной раз затягивающиеся на большую часть ночи, переполняют их желудки острым и горячим, порой вплоть до рвоты. Стягивают и обременяют нежные тельца ради хвастовства неудобными одеждами, подобно тем, кто обезьян наряжает в человеческие одежды, и никогда не тревожатся с большей нежностью об их здоровье, чем когда начинают говорить об обучении, то есть о деле, наиболее целительном из всех и наиболее необходимом.

То, что было сказано о здоровье, равным образом относится и к заботе о красоте, которой всецело пренебрегать не нужно, равно как и слишком тщательно заботиться мало достойно мужа. А мы ниоткуда, кроме как от занятий, не видим с большей тревогой опасностей для здоровья, хотя оно гораздо больше разрушается от обжорства, пьянства, от постоянных бессонных ночей, от драки и ран, наконец, от злокачественной чесотки, которой едва ли избегает любой юноша, живущий, не зная меры. От этих вещей надо скорее удерживать своих детей, чем от занятий, которых родители так сильно опасаются для их здоровья и красоты. Хотя [и в отношении занятий] мы можем также предусмотрительно позаботиться о том, чтобы как можно меньше труда было в них и соответственно меньше расходов. Это произойдет, если детям не вдалбливать многие и какие угодно знания, но давать только наилучшие и соответствующие их возрасту, который увлекают скорее приятные вещи, нежели утонченные. Затем будет полезен как бы привлекательный способ обучения, чтобы казался игрой, а не трудом. Ведь здесь надо как бы приманками обмануть тот возраст, который еще не может понять, сколько пользы, сколько достоинства, сколько наслаждения принесет образование в будущем. К этому приведет отчасти мягкость и обходительность воспитателя, отчасти его талант и изобретательность, благодаря которой он придумывает различные хитрости, чтобы сделать обучение приятным и избавить от ощущения труда. Ничего ведь нет бесполезнее такого положения, когда характер наставника вызывает у детей ненависть к занятиям прежде, чем дети понимают, почему их нужно любить. Первая ступень ученья – любовь к наставнику. С течением времени случится, что мальчик, который сначала начинал любить науки из-за учителя, любит затем учителя из-за наук. Действительно, как очень привлекательны многие задания даже потому, что идут от тех, которых мы чрезвычайно любим, так и науки – для тех, кому они еще не могут нравиться из-за их способности размышлять, они все же становятся привлекательными из-за любви к учителю. Очень верно сказал Исократ, что тот многому научится, кто жаден до знания[372]. Но мы охотно учимся у тех, кого любим. Существуют, однако, некоторые люди столь неприятного нрава, что их не могут любить даже их собственные жены; с насупленным лицом, отталкивающим обхождением они кажутся разгневанными даже тогда, когда благосклонны, ничего не могут сказать ласково, с трудом отвечают на улыбку других, поистине можно сказать, что рождены они разгневанными Грациями[373]. Они, на мой взгляд, едва ли подходят для того, чтобы им поручить обучение неукрощенных лошадей, не говоря уж о том, чтобы передавать им для воспитания слабый и почти грудной возраст. Некоторые, напротив, считают, что именно таких людей более всего и следует приглашать для воспитания детей раннего возраста, потому что их суровый вид, полагают они, отмечен святостью. Но не всякой внешности верят, и под той суровой личиной часто скрыты развращеннейшие нравы, и среди людей целомудренных не следует рассказывать, до какого позора доходят иной раз те палачи, злоупотребляя страхом детей. Даже родители не могут правильно воспитывать детей, если внушают им такой страх. Первая забота учителя – чтобы его любили, мало-помалу за этим последует не страх, но некое достойное свободного человека уважение, которое важнее страха.

Сколь превосходным оказывается в таком случае результат предусмотрительности в отношении детей, которых, едва они достигнут четырехлетнего возраста, отдают в начальную школу, где восседает наставник несведущий, необразованный, а также с невоздержным характером, иногда даже поврежденный умом, часто лунатик или эпилептик, либо больной кожной болезнью, которую теперь в народе называют французской чесоткой[374]. Поистине, никого мы не видим сегодня столь низкого, столь бесполезного, столь ничтожного, чтобы народ не счел его способным руководить начальной школой. И притом также педагоги, полагая, что обрели себе царство, поразительно как неистовствуют, оттого что полную власть имеют, как говорит Комик, не над дикими зверями, а над тем возрастом, который надлежало со всей нежностью лелеять. Можно сказать, что это не школа, а место для пыток: кроме хлопанья плеток, кроме свиста розг, кроме воплей и всхлипываний, кроме страшных угроз, ничего там не слышно. Чему иному выучатся там дети, разве лишь ненавидеть науки? Как только эта ненависть однажды поселяется в душах детей, то, даже став старше, они ненавидят занятия.

Гораздо хуже еще то, что некоторые своих детей, чтобы те научились читать и писать, посылают к пьющей бабенке. Природе противоречит, чтобы женщина имела власть над мужчинами; кроме того, нет ничего безжалостнее представительницы этого пола, если какой-то гнев возбудит ее душу, а распаляется она очень легко, успокаивается же с трудом, только удовлетворившись наказанием. Уже и монастыри и коллегии братьев (как они себя именуют[375]) домогаются дохода от этого [обучения] и в своих обителях наставляют юный возраст обычно с помощью людей мало обученных и скорее обученных превратно, даже если мы и признаем, что живут они в целомудрии и созерцании. Этот род воспитания иные повсюду одобряют, последовав же моему совету, всякий, кто желает, чтобы сын его был свободно образован, не сделает этого.

Нужно, чтобы школа была общественная[376] или пусть не будет никакой. А то, что повсюду делается, преследует именно выгоду. Ведь для одного учителя легче держать в страхе многих, чем одному наставлять одного ученика согласно свободному методу. Однако не велика задача – повелевать ослами и волами, наставлять детей по свободному методу – задача труднейшая и превосходнейшая. Тирану свойственно угнетать граждан страхом, а держать в повиновении благоволением, умеренностью, благоразумием – царю присуще. Когда Диоген[377], плененный жителями Эгиния, был выведен на продажу как раб, глашатай спросил человека, с каким объявлением его рекомендовать покупателям. «Спроси, – говорит тот, – не желает ли кто купить человека, который умеет повелевать свободными». Над этим необычным объявлением многие смеялись. Некий человек, у которого в доме были маленькие дети, подошел к философу, спросив, действительно ли он умеет то, о чем объявляли. Он сказал, что умеет. В краткой беседе человек почувствовал, что это не какой-то простолюдин, но что под грязным плащом скрыта замечательная мудрость. Купив его, он привел его в свой дом и поручил ему воспитание своих детей.

Согласно шотландцам, никого нет драчливее галльских грамматиков. Те, когда их увещевают, обычно отвечают, что эта нация исправляется только побоями, как сказано о Фригии. Пусть другие смотрят, истинно ли это, я же допускаю, что между нациями есть какие-то различия, но гораздо больше различий в свойствах отдельных натур. Некоторых можно быстрее убить, нежели исправить побоями, но их же благоволением и ласковыми увещеваниями можно вести, куда ни пожелаешь. Признаюсь, что я был мальчиком такого склада характера, и когда наставник, который любил меня больше, чем других, так как говорил, что возлагает на меня, не знаю уж какую, большую надежду, больше присматривал за мной и захотел наконец испытать, сколь терпелив я был к розгам, обвинил меня в проступке, который мне и не снился, и высек, то эта вещь убила во мне всю любовь к занятиям и до такой степени повергла ниц детскую душу, что малого недоставало, чтобы я не зачах от страдания; несомненно, то горе вылилось в четырехдневную перемежавшуюся лихорадку[378]. Когда он наконец понял свою ошибку, то горевал, говоря друзьям: «Этот ум я потерял чуть ли не раньше, чем узнал». Был же он человек не глупый, не невежественный и, как я полагаю, не злой. Он раскаялся, но для меня это было слишком поздно. Так вот, заключи отсюда, славный муж, сколь много богатейших умов теряют те палачи – не ученые, но преисполненные убежденности в своей учености, раздражительные, склонные к пьянству, свирепые и секущие даже ради развлечения, с характером, бесспорно, столь злобным, что из чужого мучения получают наслаждение. Этому сорту людей подобало быть мясниками или палачами, а не воспитателями детей.

Но никто не истязает детей более жестоко, чем те, кто ничего не предпринимает, чтобы их обучить. Что делают они в школах, если не проводят день в побоях и брани? Я знал, притом близко, одного широко известного теолога, душу которого не удовлетворяла никакая жестокость в отношении детей, хотя у него были магистры отменно драчливые. Он считал, что жестокость чрезвычайно важна и для обуздания умов, и для укрощения распущенности, свойственной этому возрасту. Он никогда не проводил трапезы в своей школе, не завершив ее так, как оканчивались комедии – неожиданным веселым событием: итак, после окончания обеда тащили того или иного мальчика для наказания его розгами, а иногда он свирепствовал и в отношении невинных, разумеется, для того, чтобы они привыкали к побоям. Однажды я сам непосредственно присутствовал, когда он, по обыкновению, вызвал мальчика, думаю, лет десяти от роду с трапезы. А тот только прибыл от матери в его школу совсем недавно. Он сказал мне заранее, что мать у него весьма благочестивая женщина, что она доверила ему мальчика для обучения; затем, чтобы иметь повод для порки, он начал обвинять его невесть в каком высокомерии, хотя мальчик менее всего его проявлял, и кивнул тому, кому поручил должность надзирателя коллегии (у того недаром было прозвище Пособник), чтобы он сек; тот, немедленно повалив мальчика, так высек его, словно он совершил святотатство. Теолог прерывал его раз-другой, говоря: «достаточно, достаточно». Но палач, глухой от пыла истязания, закончил его, доведя мальчика чуть ли не до обморока. Затем теолог, обратившись к нам, говорит: «Он не заслужил этого наказания, но его надо было смирить – sed erat humiliandus» (именно этими словами он воспользовался). Кто обучил когда-нибудь невольника или даже осла его способом? Благородную лошадь лучше укрощать щелкающим звуком и поглаживанием, чем кнутом и шпорами. Если с ней будешь обращаться более жестоко, она становится упрямой, лягается, кусается, движется вспять. Вол, если сильно погонишь его стрекалом, сбросит ярмо и нападет на погонщика. С благородной натурой так следует обращаться, как обращаются с детенышем льва. Слонов укрощает только одно искусство, а не насилие, нет никакого животного столь дикого, которое не становилось бы послушным от мягкого обращения, нет никакого столь кроткого, которое не ожесточилось бы от непомерной свирепости. Исправляться под страхом наказания – рабское свойство, но общественный обычай называет сыновей свободными, так как им подобает свободное воспитание, очень несхожее с рабским; хотя люди рассудительные ведут себя скорее так, чтобы и рабы в результате мягкого обращения и благодеяний сняли с себя одежду невольника, помня, что и они люди, а не животные[379].

Приходят на память достойные восхищения примеры отношения к господам рабов, которых, если бы их только подвергали побоям, верно, господа и не доискались бы. Раб, если он исправим, лучше исправляется увещеваниями, взыванием к совести, мягким обхождением, нежели побоями; если он неисправим, то ожесточается до наивысшего коварства и, совершая побег, обкрадывает хозяина либо замышляет с помощью какой-нибудь хитрости его убийство. Иногда ценой своей жизни мстит за жестокость господина. Ибо нет никакого животного страшнее, чем человек, которого жестокая несправедливость научила презирать собственное спасение. Посему, если правда то, что говорится в пословице: каждый имеет столько врагов, сколько у него рабов, то это, на мой взгляд, должно быть поставлено в счет главным образом несправедливости господ. Ведь повелевать рабами – свойство искусства, не судьбы. И если более рассудительные хозяева стараются так обращаться с рабами, чтобы те служили, как подобает свободному человеку, и если они предпочли бы иметь вместо рабов вольноотпущенников, то сколь абсурдно делать рабами в результате воспитания свободных по природе? И не без основания известный из комедии старик считает, что существует большая разница между отцом и господином. Господин лишь вынуждает, отец обращением к совести сына и добротой приучает его к тому, чтобы он скорее поступал правильно по собственной воле, чем из чувства страха перед чужой, чтобы он был всегда одинаковым – и когда он на глазах, и когда отсутствует; кто не может этого, говорит он, тот признается, что не может управлять детьми[380]. Но между отцом и господином должно быть несколько больше различия, чем между царем и тираном. Тирана мы изгоняем из государства, а для сыновей или привлекаем в учителя тиранов, или сами в отношении их проявляем тираническую власть. Впрочем, это низкое имя рабства в целом надлежит устранить из жизни христиан. Блаженный Павел передал Филимону Онезия уже не как раба, но как возлюбленного брата вместо раба[381]. И когда он пишет к эфесянам, то убеждает господ оставить суровость и побои в отношении рабов, помня, что они скорее соневольники, так как и те и другие имеют общего Господа на небесах, который покарает господ, если в чем-то согрешат, не менее, чем рабов[382]. Апостол не желает, чтобы господа угрожали, не говоря уж о том, чтобы они были драчливыми, ведь он не говорит «оставляющие плети», но «оставляющие угрозы». А мы хотим для наших детей только одного – битья, что едва ли даже командиры трирем или пираты делают в отношении гребцов. А что предписывает тот же апостол в отношении детей? Он так далек от желания, чтобы их били как рабов, что приказывает удалить из увещеваний и порицаний жестокость и раздражение: «И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем»[383]. А каково учение Господне, легко увидит тот, кто рассмотрит, с какой кротостью, мягкостью, любовью Господь Иисус просвещал, воспитывал, лелеял и постепенно возвышал своих учеников.

Человеческие законы ослабляют власть отца, и они же позволяют даже рабам жаловаться на хозяев из-за плохого обращения: но откуда среди христиан такая жестокость? Когда-то некий Ауксон [Анксон], римский всадник, неумеренно наказывая своего сына розгами, убил его[384]. Это возмутительное обращение до такой степени взволновало народ, что, притащив человека на форум, родители и дети, без всякого уважения к всадническому достоинству, искололи его стилями, Октавиан Август с трудом спас его. А сколь многих ауксонов мы видим сегодня, которые вредят здоровью детей свирепыми побоями, делают их слепыми, увечат, а нередко и убивают. Свирепость некоторых не довольствуется розгами, отбросив розги, они бьют руками, наносят детям удары кулаками. Хватают все, что случайно подвернется, и ударяют. Акты юристов свидетельствуют, что некий сапожник, нанося ученику удары деревянной колодкой башмаков по затылку, выбил один глаз и за это понес наказание по закону[385]. Что сказать о тех, кто добавляет к мучениям гнусное унижение?

Я никогда не поверил бы, если бы не знал близко и мальчика, и виновника жестокости. С мальчиком, едва достигшим 12 лет, чьи честнейшие родители оказали большие услуги учителю, обращались столь чудовищным образом, что едва ли мог быть жесточе какой-нибудь Мезенций или Фаларид[386]. В рот мальчугана напихали так много человеческих испражнений, что он не смог выплюнуть и вынужден был большую часть проглотить. (Какой тиран применял когда-либо такой вид унижения?) ?????????? ???????? – гласит греческая пословица: «После таких яств исполняется команда». Мальчик с помощью веревок, продетых под плечи, подвешивается обнаженным, чтобы нагляднее представить наказание за воровство, гнуснее которого нет ничего у немцев. Затем со всех сторон на подвешенного обрушиваются неистово с розгами, забивая чуть ли не до смерти. Ведь чем больше мальчик отпирался в совершении проступка, тем более усердствовал палач. Добавь еще [к этой картине] самого мучителя, чуть ли не более ужасного, чем наказание: змеиные глаза, сухие сжатые губы, резкий голос как голос призрака; бледно-желтое лицо, круженье в голове, угрозы и поношения, которые он блестяще громоздил на мальчика – какая-нибудь Тезифона[387], сказал бы ты. Какие были последствия? От этого наказания мальчик скоро получил болезнь, очень опасную для рассудка и жизни. Тогда палач спешит пожаловаться, пишет отцу, чтобы тот забрал как можно раньше своего сына, что он напрасно использовал все лекарства для безнадежно больного мальчика. Когда телесную болезнь с помощью лекарств кое-как изгнали, душа мальчика оставалась еще такой потрясенной, что мы боялись, обретет ли он когда-нибудь прежнюю силу духа. И это был не единственный случай жестокости, все время пока жил у него мальчуган, ни одного дня не проходило, чтобы его жестоко не высекли раз-другой. Знаю, читатель, что ты уже давно подозреваешь, что тот, к кому применили столь ужасное средство, сильно провинился. Короче говоря, нашли запачканные чернилами книги, разодранные одежды и замаранные человеческими экскрементами сапоги того ученика, которого секли, и двух других. Развлекавшийся этой забавой мальчик был рожден для всяческого злодеяния, после других его проступков поверили и в предыдущие, это был племянник сестры безумного учителя; уже тогда пытаясь делать то, что обычно делали воины на войне или занимаясь грабежом, он у одного чужеземца, вынув пробку из бочки, позволил вину вытечь на землю, а потом, словно услужливый человек, предупредил, что почувствовал запах вина; с другим мальчиком, своим приятелем, он каждый день дрался на шпагах, так что уже можно было в нем распознать будущего разбойника или убийцу или, что очень схоже с ними, будущего наемника[388]. Хотя тот наставник благоволил к нему, однако, опасаясь, как бы мальчики не пронзили друг друга [шпагами], он удалил родственника. Ведь за другого мальчика он получал изрядную сумму, был же он, наставник, из числа тех евангелистов, для которых нет ничего сладостнее денег. Родитель, наилучший муж, был убежден, что мальчик находится у благочестивого и бдительного друга, в то время как жил он у лицемера-палача и был слугой и помощником полубезумному и постоянно больному человеку. Итак, поскольку учитель был благосклоннее к родственнику, а равно к другому ученику, откуда получал богатый урожай, то свое подозрение он направил на невинного, которому приписал столь огромное коварство: будто он, чтобы избежать подозрения, разорвал и запачкал и свою одежду. Но мальчик, рожденный от наилучших родителей, никогда не показывал признаков столь извращенного нрава, и сегодня нет ничего более чуждого его нравам, чем любое коварство; свободный теперь от всякого страха, он рассказывает по порядку обо всей истории, как она происходила.

Таким педагогам честные граждане отдают своих детей, дороже которых у них ничего нет, такие педагоги жалуются, что не воздается им за труды достойное вознаграждение! Палач отдавал отчет в своей ошибке, но предпочитал упорствовать в своем безумии, нежели осознать свою вину; и против людей такого рода не дано право возбудить судебное дело за плохое обращение, и против столь страшной жестокости суровые законы не имеют силы. Ни у кого гнев неукротим более, чем у тех, кто страдает эпилепсией. Сколь много вещей, недостойных [даже] ни фригийцев, ни скифов, вкралось в жизнь христиан; из них укажу на одну, не вполне чуждую этой теме. Тех, кто приходит впервые в публичную школу, понуждают снять кожу новичка (beanum exuere) – варварскому делу равно и слово найдено варварское[389]. Юношу благородного происхождения послали обучаться свободным наукам. Но с помощью столь недостойных свободного существа унижений он посвящается! Сначала ему мочат подбородок, как бы намереваясь сбрить бороду, для этого применяют мочу или кое-что гаже мочи. Эту жидкость насильно вливают в рот и выплюнуть ее нельзя. Жестокими ударами сбивают, разумеется, рога; иногда новичков заставляют выпить много уксуса или съесть соли либо чего-то другого, что придет в голову необузданно дерзким юношам. Ведь затеявшие игру требуют от новичка дать клятву, что он будет повиноваться всем их приказаниям. Наконец, они подбрасывают его вверх и его спиной как тараном бьют в дверь, сколько им хочется. Эти столь грубые унижения вызывают иной раз лихорадку или неизлечимую боль в спине. Пошлая игра заканчивается наверняка пьяной пирушкой.

С такого введения начинается изучение свободных искусств. Но с таких знамений подобало начинать палачу, мучителю или совратителю либо продажной души карийцу или галернику, а не мальчику, посвященному музам и грациям. Удивительно видеть, что так безумствуют юноши, предающиеся свободным наукам, но еще удивительнее, что это одобряют наставники юношества. В оправдание столь мерзкого безобразия ссылаются на обычай, словно обычай делать дурное не есть всего лишь застарелое заблуждение, которое надо выкорчевывать с тем большим усердием, что оно уже незаметно прокралось ко многим. Так, даже у теологов продолжает существовать обычай vesperarium – поистине нелепую вещь обозначают нелепым словом[390], достойный скорее шутов, чем теологов. Но у тех, кто своим занятием делает свободные искусства, и шутки должны быть благородные.

Однако вернусь к детям, для которых нет ничего вреднее постоянных побоев; их непомерность приводит к тому, что ребенок, более способный от природы, становится упрямым, а более заурядный впадает в отчаяние, от частого повторения побоев тело становится к ним нечувствительным, а душа становится нечувствительной к словам. Мало того, и порицание слишком суровое к детям не следует применять часто. Лекарство, неправильно употребляемое, усиливает болезнь, вместо того чтобы ее облегчить, употребляемое постоянно, мало-помалу теряет целебное свойство и действует так же, как действует обычно неприятная и мало полезная для здоровья пища. Здесь перед нами возопят оракулы евреев: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его»[391]. И снова: «Нагибай шею его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно (дитя) молодо…»[392] Возможно, подобное наказание некогда подходило иудеям. Сегодня слова евреев надлежит толковать способом, более достойным гражданина[393]. А если кто будет донимать нас словами и восклицаниями, скажу: что нелепее, чем нагибать шею мальчика и бить тело ребенка, неужели ты не веришь, что бык предназначен для плуга, осел для перевозки грузов, а человек для добродетели? Какая же награда нам обещана? «Чтобы не льстил у дверей ближних», – говорят. Боятся бедности для сына своего как наивысшего зла. Что ничтожнее этого суждения? Пусть будет нашей розгой благородное увещевание, иногда и порицание, но основанное на мягкости, а не приправленное раздражением. С помощью этой плетки будем усердствовать в отношении своих детей, дабы правильно воспитанные в своем доме обрели науку добродетельной жизни и не были вынуждены при ведении дел нищенски выпрашивать совета у близких. Философ Ликон указывает на два самых сильных стимула для нравов детей – стыд и похвалу[394]; стыд – это страх перед справедливым позором, похвала же – кормилица всех искусств. Этими стимулами возбудим умы детей. А теперь, если угодно, покажу тебе и палку, чтобы сокрушать ребра своих детей. «Труд неустанный все побеждает»[395], – говорит наилучший из поэтов; будем на страже, подтолкнем, настоим, требуя, повторяя, внушая. Этой палкой будем бить бока своих детей. Пусть прежде всего они научатся любить нравственность и знания и восхищаться ими, а позор и невежество ненавидеть. Пусть слышат, как одних хвалят за честные поступки, других порицают за дурные, пусть им показывают примеры тех, кто своей образованностью стяжал высочайшую славу, богатство, достоинство и авторитет, и, с другой стороны, примеры тех, чьи бесчестные нравы и никакими науками не облагороженный ум принесли бесславие, презрение, бедность и погибель. Такие палки, без сомнения, достойны христиан, учеников кротчайшего Иисуса.

Если же ничто не помогает – ни увещевания, ни просьбы, ни соревнование, ни стыд, ни похвалы, ни прочие уловки, надлежит использовать, раз другого выхода нет, также и наказание розгами, но в достойном и приличном духе. Ведь обнажать тело свободнорожденного человека, тем более перед глазами многих, есть разновидность оскорбления. Фабий, однако, осуждает принятый повсюду обычай бить свободнорожденных мальчиков[396]. Кто-нибудь скажет: а что делать с теми, кого невозможно побудить к занятиям, кроме как битьем? Отвечу сразу же: что сделал бы ты с ослами и быками, если бы они пришли в школу? Разве ты не прогнал бы их в деревню и не отдал одних на мельницу, других на пашню? Есть также и люди, рожденные не менее, чем быки, ходить за плугом и работать на мельнице. Но тогда скажут, уменьшится школа [число учеников]. Что же из этого? Одновременно и доход уменьшится. Вот что угнетает! Так вот откуда эти слезы[397]. Им дороже выгода, чем благополучие мальчиков. Но такова почти всегда толпа грамматиков.

Подобно тому как философы так описывают мудреца, а риторы оратора, что едва ли найдешь где-нибудь такого, какого желаешь, так, признаюсь, и я гораздо более склонен предписать, каким следует быть наставнику, чем найти среди них многих таких, которые отвечают установленному образцу. Но об этом надлежало заботиться в обществе светским магистратам и церковным главам: чтобы, как обучаются те, кто посвятит себя войне, и те, кто будет петь в храмах, так гораздо лучше обучались те, кто правильно и в свободном духе будет воспитывать детей граждан. Веспасиан из своей казны давал ежегодное содержание латинским и греческим риторам[398]. Плиний Младший также выдал из личных средств на те же потребности огромную сумму[399]. А ежели прекращается общественное попечение об образовании, то, по крайней мере, каждый должен неусыпно заботиться об этом у себя дома. Что делать, спросишь ты, беднякам, которые с трудом кормят своих детей, так что они не в состоянии пригласить такого воспитателя? Здесь мне нечего ответить, кроме как словами комедии: «Как можется, когда нельзя, как хочется»[400]. Мы сообщаем наилучший метод воспитания, удачи дать не можем. Разве лишь и здесь благосклонность богатых должна помочь детям, обладающим хорошими задатками от рождения, но не способным совершенствовать природные силы из-за бедного состояния.

Полагаю, что обхождение наставника должно быть до такой степени уравновешенным, чтобы пренебрежение – спутник дружества – не устранило почтительности и уважения; таким, говорят, был Сарпедон, учитель Катона Утического, который учтивостью нравов снискал себе у мальчика признательность, честностью – равный авторитет, без всякого устрашения розгой[401]. Но что будут делать те, кто ничего иного, кроме битья, не знает, если возьмут на воспитание детей императора или короля, которых бить нельзя? Скажут, что сыновей полубогов следует исключить из этого правила? Что я слышу? Разве сыновья граждан менее люди, чем сыновья королей? Разве каждому свой сын не должен быть равно дорог, как если бы он был рожден королем? При судьбе более ничтожной возрастает надобность в защите воспитанием и науками, с помощью которых люди низкой судьбы поднимутся из низкого состояния. Если судьба возвышенна, философия необходима для честного исполнения дела. Что же касается того, что немало людей из низкого состояния призываются к верховной власти, иногда даже к наивысшей вершине папского достоинства, то не все доходят до этого, однако все должны быть воспитаны для того, чтобы мочь достичь этого.

Прекращу ссориться с драчливыми, добавив еще одно. Мудрые мужи осуждают те законы и власти, которые только устрашают наказаниями, а наградами даже не прельщают, и которые наказывают за содеянное, но равным образом не предостерегают, дабы не допускалось то, что требует наказания. То же самое надлежит думать о толпе педагогов, которые только секут за содеянное и не воспитывают душу так, чтобы она не желала грешить. Спрашивают [заданный урок], если мальчик в чем-то ошибается, его секут, когда это совершается ежедневно, чтобы мальчуган скорее свыкся с этим, учителя полагают, что свой долг наставника исполняют прекрасно. Но мальчик был сюда приведен прежде всего для того, чтобы он возлюбил науки, чтобы боялся оскорбить душу воспитателя. Впрочем, может быть, кому-то покажется, что об этих вещах я рассуждал чрезмерно, и такое впечатление было бы справедливым, если бы почти все не заблуждались в отношении этого и заблуждались столь серьезно, что никогда невозможно сказать об этом достаточно.

Далее немало помогает, если тот, кто берет мальчика на воспитание, придает душевному обращению с ним вид родительской любви. Отсюда произойдет, что и мальчик будет охотнее учиться, а сам учитель почувствует от работы меньше неприятностей. Действительно, в любом деле значительную часть трудностей устраняет любовь. А так как, согласно древней пословице, подобное радуется подобном у, то наставнику, чтобы его любил мальчик, надо в какой-то мере ребячиться. Не желательно, однако, чтобы детей для обучения основам грамотности отдавали под опеку очень старым людям, почти преклонного возраста. Ведь те сами поистине дети, не изображают лепет, но поистине лепечут. Я предпочел бы человека цветущего возраста, от которого мальчик не отворачивается с отвращением и который не стыдится принимать какую угодно личину. Такой учитель, формируя ум, сделает то же самое, что делают обычно родители и кормилицы при формировании тела. Как учат ребенка говорить? С помощью шепелявого языка приспосабливают слово к детскому лепету. Как учат есть? Сами кормилицы и матери разжевывают молочную кашу и, разжевав, понемногу кладут в рот ребенка. Как учат ходить? Сгибают корпус и сокращают свои шаги, соизмеряя их с шагами ребенка. Но не кормят ребенка какой угодно пищей и не вливают в рот больше, чем он может проглотить, и постепенно, по мере того как он растет, доходят до более твердой пищи. Сначала требуется пища знакомая, не очень отличная от молока, но и она, если класть ее в рот больше, чем надо, может задушить ребенка или будет им изрыгнута, запачкает одежду, а даваемая постепенно и понемногу, окажется полезной. То же самое случается, как мы видим, с небольшими сосудами с узким горлышком, если вливаешь много, то вливаемая жидкость с брызгами изливается наружу. Если мало и, как говорится, по капле, то сосуды, правда, мало-помалу и постепенно, но все же наполняются. Следовательно, как небольшим количеством пищи, и притом даваемой постепенно, питаются нежные тельца детей, так равным образом умы их питаются соответствующими им знаниями, но даваемыми постепенно и словно в игре; мало-помалу дети привыкают к большему и при этом не чувствуется утомления, так как маленькие прибавления так скрывают ощущение тяжести, что приближают их к вершине успеха не менее, чем атлета, который, как рассказывают, привыкнув ежедневно нести теленка на расстояние в несколько стадий, принес его, уже ставшего быком, без всякого труда[402]. Ведь нарастание тяжести не чувствовалось, так как вес добавлялся ежедневно. Но некоторые требуют, чтобы дети сразу же становились зрелыми людьми, между тем как они не учитывают возраст, но измеряют способности детей собственными силами. Они сразу же сурово настаивают, сразу требуют работы в полную силу, сразу же хмурят лоб, если ребенок отвечает хуже ожидаемого, и так раздражаются, как если бы дело имели со взрослым, забыв, очевидно, что сами были детьми. Насколько человечнее увещевание Плиния одному чуть более суровому грамматику. «Подумай о том, – говорит он, – что он – мальчик, и что ты был когда-то таким»[403]. А многие так неистовствуют в отношении слабого возраста, словно не помнят, что они и их ученики – люди.

Ты попросишь показать тебе те знания, соответствующие способности детского возраста, которые должны быть сразу же по каплям влиты маленьким. Прежде всего это практическое знание языков, которое свойственно детям без всякого усердия с их стороны, в то время как взрослые, затратив огромное старание, с трудом приобретают эту способность. И к этому, как мы сказали, побуждает детей некая врожденная страсть подражать, след чего мы видим в скворцах и попугаях. Что прекраснее поэтических вымыслов, соблазны которых так ласкают слух детей? Впрочем, даже взрослым они немало помогают не только познавать язык, но и формировать суждения и обогащать речь. Что охотнее будет слушать мальчик, чем басни Эзопа, которые с помощью смеха и шутки передают тем не менее серьезные предписания философии? Та же польза и от прочих вымыслов древних поэтов. Мальчик слушает, как спутники Улисса искусством Цирцеи были превращены в свиней и других животных[404]. Рассказ об этом вызывает смех, но тем временем мальчик узнает главное в моральной философии: те, кто не руководствуются правильным суждением, но влекутся властью страстей, не люди, но звери. Сказал бы стоик серьезнее? И тем не менее тому же учит смешной вымысел. Дело столь очевидно, что я не буду задерживаться на многих примерах. Далее, что изящнее буколической песни? Что сладостнее комедии? Основанная на изучении характеров, она волнует и неученых людей, и детей. Но сколь многое из философии постигается здесь с помощью шутки? Добавь к этому названия всех вещей, в чем сегодня на диво слепы даже те, которые слывут прекрасно образованными. Наконец, краткие и остроумные сентенции; в этот жанр входят обычно пословицы и высказывания знаменитых людей, с помощью их одних некогда распространялась обычно в народе философия.

Уже в самих маленьких детях иногда обнаруживается некая особая склонность к определенным дисциплинам, как, например, к музыке, арифметике или космографии. Я ведь сам знал тех, кто был решительно неспособен к наставлениям грамматики и риторики, а к тем, более тонким, дисциплинам оказывался очень восприимчив. В таком случае надо природе помогать в том направлении, к которому она склонна сама по себе. А при склонности затрачивается наименьший труд, точно так же в противном случае «ты ничего не скажешь и не сделаешь вопреки Минерве»[405]. Я знал мальчика, который еще не умел говорить и для которого не было ничего слаще, чем, листая том, изображать читающего. И хотя он делал это иной раз в течение многих часов, он не испытывал никакого отвращения. И как бы сильно он иногда ни плакал, всегда, однако, успокаивался, когда ему давали книгу. Эта вещь внушила родителям добрую надежду, что он станет когда-нибудь ученым мужем. Вдобавок и имя его было неким радостным предзнаменованием. Его ведь звали Иеронимом[406]. Но какой он теперь, не знаю, ибо взрослым его не видел.

Педагог будет неусыпно заботиться об их отборе, чтобы предложить главным образом то, что сочтет наиболее привлекательным для детей и наиболее им близким и приятным и, так сказать, богатым цветами. Урожай первого возраста жизни, или весны, состоит из цветов, ласково улыбающихся и радостно зеленеющих трав, пока возраст зрелости, осень, спелыми плодами не переполнит житницу. Как нелепо искать весной зрелую виноградную гроздь, осенью – розу, так наставнику надо внимательно следить, что каждому возрасту соответствует. Детству соответствуют радостные и приятные вещи. Впрочем, из занятий надлежит вообще удалить печаль и суровость. Если не ошибаюсь, древние даже пожелали выразить это, приписав девственным музам замечательную красоту, кифару, пение, пляски и игры в прекрасных, покрытых зеленью местах и дав им в спутницы Харит: успех в занятиях [думали они] зависит преимущественно от взаимного благоволения душ, откуда древние и назвали эти занятия науками человечности. Но ничто не мешает, чтобы спутницей наслаждения была польза, а добродетель была связана с веселостью. И все эти столь плодотворные вещи мальчик узнает без всякой скуки. В самом деле, что препятствует тому, чтобы он изучал те самые работы (либо остроумную басенку поэтов, либо изящную сентенцию, либо занимательную историйку, либо искусную притчу) там, где впитывают и заучивают нелепую песню, по большей части шутовскую, достойные осмеяния россказни безумных старух, сплошной вздор [болтающих] женщин? Сколько сновидений, сколько пустячных загадок, сколько бесполезных заклинаний от лемуров, привидений, злых духов, колдуний, ламий, эфиальтов, леших и демогоргон[407], сколько вредной лжи из простонародных историй, сколько вздора, сколько беспутных высказываний храним мы в памяти, даже став взрослыми, из того, что услышали среди ласк и игр от пап, дедушек и бабушек, мам и девушек, сидящих за прялкой?

Но какой большой шаг к образованию был бы сделан, если бы вместо этих сицилийских, как говорится, глупостей, еще более пустых и не только нелепых, но даже вредных, мы бы впитывали то, о чем только что упоминали? Ты скажешь: какой ученый снизойдет до этих столь незначительных вещей? Но такой великий философ, как Аристотель, не тяготился исполнять обязанности грамматика, воспитывая Александра; Хирон воспитывал в детстве Ахилла, за ним последовал Феникс. Священник Илий воспитывал мальчика Самуила[408]. А сегодня некоторые ради небольшого барыша или удовольствия тратят, пожалуй, больше труда на воспитание ворона или попугая. Иные же ради благочестия предпринимают дальние, равно и опасные поездки и другие почти невыносимые труды. Разве к этой обязанности, приятнее которой ничего не может быть для Бога, не призывает нас благочестие? Однако в преподавании тех самых вещей, о которых мы упоминали, воспитателю не следует быть ни грозным, ни суровым, а быть больше настойчивым, чем не знающим меры. Настойчивость не вызывает неудовольствия, если она умеренна, если приправляется разнообразием и веселостью, наконец, если так преподают эти вещи, что отсутствует ощущение труда, а ребенок считает, что все делается ради игры.

Здесь сам ход речи побуждает нас вкратце показать, какими способами достичь того, чтобы для ребенка науки стали сладостными, прежде мы уже коснулись в какой-то степени этой темы. Способность говорить, как было сказано, приобретается в ходе практики без неприятного ощущения. Вслед за ней заботятся о чтении и письме, что само по себе не во всем приятно, впрочем, эта неприятность по большей части устраняется искусством учителя, если оно приправлено некоторыми соблазнительными приманками. Ведь можно найти некоторых учеников, которые долго отстают и с трудом узнают и связывают буквы и воспринимают первоосновы грамматики, хотя они быстро воспринимают более трудные вещи. Их чувство отвращения [к основам грамматики] надо лечить искусством, несколько приемов которого показали древние. Некоторые изображали буквы в виде сухариков, привлекательных для детей, так что дети поедали своего рода буквы. Называвшему правильно букву сама буква была маленькой наградой. Другие делали изображения букв из кости, чтобы ребенок играл ими, или из чего-то другого, что обычно особенно привлекает тот возраст. Британцев преимущественно увлекает занятие стрельбой, и своих детей они учат прежде всего этому. Поэтому один отец, человек изобретательного ума, заметив, что сын получает от стрельбы необыкновенное наслаждение, изготовил превосходный лук и очень красивые стрелы, повсюду и на луке и на стрелах были нарисованы буквы. Затем вместо мишеней он выставил изображения сначала греческих, затем латинских букв; попавшему в цель и назвавшему букву, кроме аплодисментов, маленькой наградой была вишня или что-то другое, чему радуются маленькие. Польза от этой игры еще больше, если использовать для совместного участия в сражении двух или трех ровесников. Ведь здесь надежда на победу и страх опозориться делает мальчиков более сосредоточенными и более проворными. Эта выдумка приводила к тому, что мальчик в течение немногих дней, играя, хорошо овладевал формами и звучаниями всех букв, чего толпа грамматиков едва ли может достичь своими розгами, угрозами, бранью за три года. В подобных методах я, однако, не одобряю излишне деятельное усердие некоторых, кто предлагает изучать буквы посредством игры в шашки или кости. Действительно, когда сами развлечения превышают уровень понимания детей, каким образом с их помощью они узнают буквы? Это значит не помогать способностям детей, но добавлять труд к труду. Подобно тому как имеются некоторые механические устройства, столь тяжелые, что задерживают исполнение работы. Таковыми весьма часто являются те приемы, которые изобрели в искусстве запоминания[409] некоторые люди, изобрели скорее для корысти либо для хвастовства, чем для пользы. Ибо они скорее разрушают память. Наилучшее искусство запоминания – глубоко понять, понятное упорядочить, затем вслед за этим время от времени повторять то, что желаешь запомнить. Притом у маленьких детей есть врожденное стремление одержать победу и некое семя ревности, затем есть в них страх перед позором и любовь к похвале, особенно у тех, кто обладает более возвышенным умом и пылкими дарованиями. Пусть воспитатель воспользуется этими чувствами для успеха в занятиях. Где ничто не поможет, ни просьбы и ласки, ни ребяческие вознагражденьица и похвалы, там надо будет прибегнуть к состязанию с ровесниками. Пусть в присутствии ленивого мальчика похвалят товарища. Того, кого не могло возбудить одно поощрение, разожжет соперничество.

Не будет полезным, однако, выдать награду победителю так, словно она навсегда, но учитель даст все же и побежденному надежду на то, чтобы загладить то поражение, благодаря неусыпной заботе, как это делают обычно предводители на войне. Иногда следует позволить мальчику считать себя победителем, хотя он был побежден. Наконец, чередованием похвал и порицаний учитель будет поддерживать в детях полезное, по словам Гесиода, напряжение[410].

Возможно, какому-то человеку с более суровым нравом будет стыдно так болтать вздор среди детей. Но при всем том ему же не неприятно и не стыдно добрую часть дня играть с мальтийскими собачками или с обезьянами, либо разговаривать с вороном и попугаем, либо молоть вздор с шутами. С помощью этих глупостей делается очень серьезное дело, и удивительно, что добрые мужи из этого получают меньше наслаждения, в то время как любовь и надежда на значительный успех делают обычно приятным и то, что само по себе серьезно. Признаю, что грамматические предписания вначале достаточно строги и более необходимы, чем приятны. Однако даже в них добрую часть тяжести устраняет умение преподавателя. Сначала надо преподать детям только главнейшее и самое простое. А ныне какими двусмысленностями и трудностями мучат детей, пока они выучивают наизусть названия букв, прежде чем узнают их изображения, пока их вынуждают заучивать с флексиями имен существительных и глаголов, скольким падежам, залогам и временам одно и то же слово соответствует, например, musae соответствует родительному и дательному падежу единственного числа, именительному и звательному множественного. Legeris идет от legor, от legerim и от legero. Какие вопли мучений оглашают тогда школу, после того как от детей требуют подобных знаний этого. Некоторые грамматики, чтобы показать свою эрудицию, имеют обыкновение старательно добавлять им кое-что трудное. Это заблуждение делает начала почти всех дисциплин, особенно диалектики, запутанными и тяжелыми. Если показываешь им [педагогам] более удобный путь обучения, они отвечают, что сами обучены таким способом и не допустят каких-то улучшений для детей по сравнению с тем, что выпало им на долю, когда они были детьми. Итак, надо избегать любой трудности – и той, что без надобности, и несвоевременной. То, что выполняется в свое время, совершается легче. Но там, где требуется уже претерпеть необходимую трудность, там искусный мастер в воспитании молодежи будет стремиться, насколько возможно, подражать опытным и благожелательным медикам, которые, собираясь дать лекарство из полыни, по словам Лукреция, смазывают медом края бокалов, чтобы мальчик, соблазненный наслаждением от сладости, не убоялся целительной горечи[411]; или примешивают также в само лекарство сахар либо что-то другое приятного вкуса. И они даже скрывают, что это лекарство. Иногда ведь один вид его вызывает страх. Наконец, легко победить это неприятное чувство, если обучать не сразу всему и неумеренно, но понемногу и с перерывами. Хотя не следует слишком сомневаться в силах детей, если случайно им надо будет выполнить какую-то работу. Не силен ребенок телесно, но силен усердием, силен способностью от природы. Не силен, как бык, но силен, как муравей. Кое в чем и муха превзойдет слона. Всякое существо сильно в том, к чему создано природой. Разве мы не видим, что очень нежные дети с удивительной легкостью носятся целый день и не чувствуют усталости? Если бы Милон делал то же самое, он бы утомился. В чем причина? В том, что возрасту детей свойственна игра, и они представляют себе занятия игрой, а не трудом. Но в любом деле наибольшая часть тягости идет из воображения, которое приносит подчас ощущение страдания даже там, где никакого страдания нет. Поэтому, поскольку провидение природы лишило маленьких [силы], то, чтобы поддержать детей с этой стороны настолько, насколько им недостает физических сил, обязанность учителя будет заключаться в том, чтобы многими способами исключить это воображение и облечь занятия в игру. Существуют и вполне достойные виды игр для детей, с помощью которых следует часто ослаблять напряжение в занятиях после того, как подошли к тому, чтобы призвать детей к более трудным вещам, которые невозможно воспринять без усилия и трудов; этот вид занятий состоит в обсуждении тем, переводах с латинского на греческий или с греческого на латинский или изучении космографии. Но самым полезным в этом будет, если ребенок приучится уважать и почитать наставника, любить науки и восхищаться ими, страшиться позора, пленяться похвалой.

Остается одно сомнение, которое обычно выдвигают те, кто говорит, что успех, достигаемый ребенком за те три или четыре года, меньше, чем цена труда: ведь столько усилий предпринято в ходе обучения и столько понесено расходов. Но именно они, мне кажется, не столько заботятся о детях, сколько о средствах или как сэкономить на учителе. Но я бы отказал в звании отца человеку, который, когда дело идет о воспитании сына, с тревогой подсчитывает расходы. Тогда смешным будет своего рода мягкосердечие: допустить потерю сыном нескольких лет жизни, дабы наставник получил за свой труд какую-то прибыль. Если весьма справедливо то, что по истечении одного года делается больше, чем в первые три или четыре года (этого не отрицал и Квинтилиан), то на каком основании мы презираем в деле, безусловно самом ценном, прибыль, какой бы она ни была? Согласимся, что она крохотная, однако было бы лучше, чтобы мальчик занимался, чем вообще не учился ничему или учился тому, чему надо будет разучиваться. Какими иными делами лучше занять детей этого возраста, которые, как только начнут говорить, вообще не могут быть бездеятельными? Далее, сколь бы ни были малы приобретения раннего возраста, однако ребенок узнает более важные вещи именно в тот год, в течение которого удалось бы узнать менее важные, если бы он не занимался ими ранее. Эти знания, говорит Квинтилиан, приобретенные из года в год, в итоге приносят пользу, и сколько времени берется у детства взаймы, в юности прибавляется[412]. Не буду повторять, что в те ранние годы легко изучают некоторые вещи, которые взрослые воспринимают с большим трудом. Ведь очень легко изучается то, что изучают в свое время. Согласимся, что это мелочи, признаем хотя бы, что – необходимые. Хотя мне лично не кажется столь малой ступенью в образовании достичь если не опытности в том и другом языке, то наверняка вкуса к ним, затем узнать названия стольких вещей, наконец, положить хорошее начало умению быстро читать и писать. Нам не стыдно в делах гораздо более низких мочь заниматься чем-то, приносящим сколь угодно малый доходец, что греки, если не ошибаюсь, называют ??? ????. Рачительный купец не пренебрегает сбережением аса или трех унций, размышляя сам так: сама по себе это малость, но она прибавляется к общей массе, и малое, добавленное многократно к малому, быстро дает весьма значительное множество. Медники поднимаются на рассвете, чтобы как бы выгадать часть дня. Землепашцы в праздничные дни кое-что делают дома, чтобы в прочие дни выполнить больше работы. А мы в детях потерю четырех лет считаем ни за что, в то время как нет никакой траты ценнее, нежели трата времени, и нет никакого лучшего достояния, чем образованность. Никогда не начинается достаточно рано то, что никогда не завершается. Ибо пока живем мы, всегда надо учиться. Но в прочих вещах потерянный из-за бездействия доход можно возместить неусыпной заботой. Время возраста, после того как оно однажды улетит, а улетает оно быстрее всего, нельзя вернуть назад никакими заклинаниями. Поэты, конечно, болтают, рассказывая об источниках, благодаря которым старцы вновь мужают, ошибаются врачи, которые обещают старикам с помощью невесть какой квинтэссенции силу мужей. Итак, здесь надлежит проявлять высшую бережливость, так как потерю времени нельзя возместить никаким способом.

К тому же первая часть любой жизни считается наилучшей – тем бережливее надо ее расходовать. Гесиод не одобряет бережливости ни в верхней части, ни внизу бочки с вином, так как когда бочка полна, бережливость кажется преждевременной, когда опорожнена – запоздалой, поэтому он предписывает быть бережливым в середине[413]. Но [рассуждая о времени] не следует нигде пренебрегать бережливостью в возрасте, и если надо быть экономным, когда бочка наполовину полна из-за того, что вино в середине наилучшее, то гораздо более надо быть экономным в ранние годы, которые составляют наилучшую часть жизни, если постоянно занимаешься, но она же и самая быстротекущая. Землепашец, даже менее старательный, не допустит, чтобы какая-то часть земли полностью была заброшена, и на той, которая непригодна для хлебов, он либо лес сажает, либо оставляет под пастбище, либо занимает овощами. А мы будем терпеть, чтобы наилучшая часть возраста ускользала без всяких плодов образования? Только что пущенное под пар поле должно быть занято какой-нибудь культурой, хотя бы для того, чтобы, будучи невозделанным, не породить из себя плевелы. Ибо оно должно вообще что-то порождать. Равным образом нежная душа ребенка обрастает пороками, если ребенок сразу же не занимается плодотворными дисциплинами. Кувшин долго сохраняет и с трудом забывает запах жидкости, которой он был сначала наполнен. Но новый и пустой кувшин можно сохранить для какой угодно жидкости. Душа или родит добрый плод, если заложишь доброе семя, или, если отнесешься беспечно, ее захватят вредные и подлежащие затем искоренению плевелы. Немало выгоды извлек тот, кто избежал ущерба. Немалую помощь добродетели оказал тот, кто не допустил порока.

Но к чему говорить больше? Ты хочешь видеть, насколько важно или не важно то, вовремя ли человек воспитывается с помощью образования? Посмотри, насколько выделялись еще в молодом возрасте древние и как сегодня ни к чему не способны те, кто состарился в науках. Еще молодым написал любовные элегии Овидий. Какой старик мог бы теперь сделать то же самое? Каким молодым был Лукан, свидетельствуют его исторические записки. А откуда в нем это? Оттого, что увезенный в Рим в возрасте не старше шести месяцев, он был там передан двум славнейшим грамматикам Палемону и Корнуту. Товарищами по занятиям у него были Салей Басс и А. Персий, один будет известным историком, другой – сатириком. Разумеется, отсюда в юноше столь совершенная во всех отношениях энциклопедичность, столь восхитительное красноречие, что в стихах он представляется не менее высоким оратором, чем поэтом. Достаточно и в этом веке примеров счастливого воспитания, хотя и более редких, и они относятся и к тому и к другому полу. Талант девушки Кассандры прославил Полициано[414]. А что удивительнее мальчика Орсини, одиннадцати лет от рождения[415]? Его память увековечил тот же муж в весьма изящном письме. Сколь немногих можно найти теперь, кто мог бы одновременно диктовать два письма стольким же секретарям так, чтобы в каждом из них мысли были отделаны и чтобы нигде не вкралась ошибка? Тот мальчик проделал это с пятью секретарями, хотя темы давались в зависимости от обстоятельств, и делал он это без подготовки. Некоторые люди, когда видят это, считая, что эта вещь свыше человеческих сил, приписывают ее магическим искусствам. Поистине это делается с помощью магических искусств, но надежное заклинание в том, чтобы рано отдавать мальчика ученому, добродетельному и неутомимому наставнику. Могущественное волшебное снадобье – постоянно учиться наилучшему у образованных людей и среди образованных. С помощью таких магических искусств Александр Великий еще юношей постиг в совершенстве, кроме красноречия, все разделы философии, и если бы его не охватила любовь к войнам и страсть к господству, он мог бы быть первейшим среди высочайших философов. С помощью подобных же искусств К. Цезарь лишь потому юношей был силен в красноречии и математических науках, лишь потому многие императоры, а также М. Туллий, Вергилий и Гораций в молодом возрасте выделялись как ученостью, так и даром слова, что сразу же с детских лет все они выучились изящному языку – у родителей и кормилиц, свободным искусствам, таким, как поэтика, риторика, история, знание древности, арифметика, география, этика, политика и естествознание – у образованнейших людей.

А что же мы? Оставляем своих детей дома дольше возраста возмужалости и развращенных праздностью, роскошью и наслаждениями посылаем наконец-то в публичную школу. Здесь, если все идет хорошо, они пробуют кое-что из грамматики, немного спустя, как только они научились склонению и спряжению и правилам согласования существительных и прилагательных, изучение грамматики завершено и они направляются к путаной диалектике, где, если даже и научились что-то правильно говорить, надо думать, разучатся. Но хуже было время моего детства, когда детей истязали modis significandi и вопросцами ex qua vі[416], не уча между тем ничему другому, кроме как неправильно говорить. Без сомнения, те наставники будто не детей обучали, затемняя трудностями грамматику, диалектику и метафизику, разумеется, для того, чтобы уже старшие ученики после более важных дисциплин несвоевременно учили грамматику, что теперь, как мы видим, случается с немногими более благоразумными теологами: после стольких лавров, после всех титулов, так что им что-либо не знать уже было неприлично, они вынуждены вернуться к тем книгам, которые обычно читали детьми. Я не порицаю их, лучше поздно, чем никогда, изучить то, что знать необходимо. О, Боже бессмертный, каков был тот век, когда с большой пышностью, с трудными и многословными комментариями излагались юношам дистихи Иоанна Гарландии[417]! Когда большая часть времени тратилась на частое чтение, повторение и опрос нелепых стишков! Когда наизусть заучивались Florista и Floretus[418]. Поистине Александра[419], думаю, надо числить среди сносных. Затем сколько времени убивали на софистику, блуждая в бесполезных лабиринтах диалектики? Сколь путано преподавались все дисциплины, пока каждый профессор ради хвастовства сразу же вначале впихивал в учеников наитруднейшие, иногда и нелепые вещи. Не всегда ведь замечательно то, что трудно; к примеру, пропускать через игольное ушко семя горчицы очень трудно, по крайней мере, но нелепо, и связывать и развязывать кассиотские узлы[420] – дело искусное, но пустой изощренности. К тому же эти вещи преподаются иной раз неучеными людьми или, что гораздо хуже, неправильно обученными, подчас ленивыми и бесчестными, для которых гораздо важнее заработок, чем успех учеников. Когда такой порядок является общепринятым, мы удивляемся, что получить полное образование случается до старости немногим. Наилучшая часть времени жизни пропадает от безделья, гибнет от пороков, заражаясь которыми, мы на занятия затрачиваем наименьшую часть времени, а наибольшую – на любовь, застолья, развлечения. И к дурной материи добавляется ничем не лучший мастер, либо учащий ненужным вещам, либо тому, чему надо разучиваться. И после этого мы виним слабый возраст, еще не восприимчивый ум, малый успех и многое другое, когда на самом деле все, что есть дурного, надо вменять негодному воспитанию.

Не буду отвлекать тебя более длинной речью. Обращусь только к твоему благоразумию, весьма проницательному в прочих делах. Обдумай, сколь дорогим владением является сын, сколь разнообразная и сколь трудная вещь – образование, но сколь оно же и славно, сколь велика способность ребенка от природы воспринимать любое наставление, сколь велика живость человеческого ума, как легко обучаются тому, что является наилучшим и что соответствует человеческой природе, особенно если ученые и наставники преподают посредством игры. Затем, сколь цепко укореняется то, чем мы наполняем с самого начала ничем не занятые и необученные души и что труднее воспринимают и быстрее забывают старшие. Кроме того, сколь дорога и невосполнима потеря времени, сколь важно рано начинать и все делать в свое время, сколь на многое способно усердие, как быстро растет с добавлением очень маленьких количеств куча Гесиода, сколь быстротекуще время, сколь занята молодость, сколь неспособна старость. Если ты мысленно взвесишь это, то никогда не допустишь, чтобы у твоего сынка ускользнуло, не говоря уж о семилетии, даже трехлетие[421], в течение которого он мог бы с каким угодно успехом и подготовиться к обучению, и обучиться.

Erasme. Declamatio de pueris statim ас liberaliter instituendis. Etude critique, traduction et commentaire par Jean-Claude Margolin. Gen?ve, 1966.

Пер. и комм. H. B. Ревякиной

В комментариях используется часть ссылок издателя трактата Ж. Марголэна с некоторыми коррективами, учитывающими русские переводы текстов. Необходимые ссылки на Марголэна даны следующим образом: Erasme. Declamatio… Comm.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК