Книга третья: хозяйственная

Дав нам пояснения насчет многого в приведенных выше[177] беседах из того, что у Карло[178] и у меня вызывало сомнение или что мы не очень хорошо запомнили, Лионардо[179] принялся безмерно расхваливать нас за усердие, которое Карло и я выказали минувшей ночью, составляя краткие заметки по поводу услышанных от него днем ранее рассуждений. В этот момент неожиданно появился Джанноццо Альберти[180], справедливо уважаемый всеми за величайшее свое человеколюбие и нравственную чистоту. Он пришел повидать Риччардо[181]. Поприветствовав нас, Джанноццо поинтересовался, как поживает Лоренцо[182] и насколько его ободрил приезд брата. Лионардо принял гостя очень почтительно. <…>

Лионардо. Сколько таких вещей, которые вы имели обыкновение делать молодым, а теперь, в старости, делать не станете! И сколько других вещей нравится вам сейчас, которые тогда вам, пожалуй, не казались привлекательными.

Джанноццо. Много, мой Лионардо. Мне помнится, когда я был молод, устраивались в те годы, в счастливое для нашего отечества время, рыцарские турниры или подобные им публичные состязания; это-то и было предметом большого несогласия между старшими членами моей семьи и мной, поскольку всеми силами я хотел принимать в них участие наряду с другими, дабы показать, на что я способен. С великой славой и почестями возвращались с них те, кто принадлежал к нашему дому. Я радовался им, но одновременно меня печалило, что я не в их числе, не подвергал себя опасностям и ничего, в отличие от них, не заслужил. <…> Ты бы засмеялся, если бы я стал тебе рассказывать, на какие хитрости я шел не раз, дабы получить разрешение старших, без коего ничего не мог бы сделать. Я прибегал к помощи посредников, родственников, друзей. Говорил, будто обещал участвовать, находился и такой, кто заверял, что я поклялся друзьям. Ничто не помогало. По этой причине, бывало, их я любил менее, чем должно. Я хорошо понимал, что они так поступают, ибо я им слишком дорог и они, любя меня, опасаются, как бы со мной не приключилась какая-нибудь беда, ведь даже людям весьма крепкого сложения и великой доблести – их телу или чести – случается терпеть урон. Тем не менее я на них досадовал за то, что они отговаривали меня и очень противились этой моей благородной страсти. Еще более меня огорчала мысль, что делают они это бережливости ради (per masserizia), поскольку были, как тебе известно, рачительными хозяевами (buoni massaiotti), каковым и я теперь стал. Но тогда я был молод и тратил не скупясь.

Лионардо. Нынче же?

Джанноццо. Нынче, мой Лионардо, я стал благоразумнее и считаю безумцем того, кто транжирит свое состояние. Человек, не испытавший на себе, сколь горестно и двусмысленно положение, когда в нужде приходится искать помощи у других, не ведает всю пользу денег. И кто не знает, какими трудами они добываются, легко их тратит. А кто не соблюдает меры в расходах, тот обычно очень быстро становится бедным. Бедняк же, дети мои, подвергается в этом мире всевозможным лишениям и напастям, и, пожалуй, лучше умереть, чем, бедствуя, жить несчастливо. Так что, мой Лионардо, поговорку наших крестьян я проверил на себе и готов тебе доказать собственным опытом ее совершенную правоту: «Кто не находит денег в своем кошельке, куда менее их сможет найти в чужом». Дети мои, нужно быть людьми хозяйственными и остерегаться, как смертельного врага, излишних трат.

Лионардо. Однако, Джанноццо, я не думаю, что при таком ограничении расходов вам хотелось бы быть или казаться скаредным (avaro).

Джанноццо. Боже меня сохрани! Ничто так не вредит доброй славе и благорасположенности [к тебе] людей, как скаредность. Найдется ли какая-нибудь столь чистая и благородная добродетель, которая бы не была затемнена до неузнаваемости скаредностью? Внушает великое отвращение то, что души людей крайне прижимистых и скупых пребывают постоянно в терзаниях и большой тревоге, то беспокоясь о приумножении состояния, то печалясь по поводу каких-то произведенных расходов; а эти неприятности обязательно происходят со скупыми. Никогда не вижу их радостными, никогда не наслаждаются они [хоть] чем-нибудь из своего добра (delle sue fortune).

Лионардо. Кто не хочет выглядеть скаредным, должен быть широким в тратах.

Джанноццо. А кто не хочет выглядеть безумцем, тот должен быть рачительным (massaio). Ведь если Бог нам в помощь, разве Он не хочет, чтобы мы скорее были рачительными, нежели широкими в тратах. <…> Всякая трата, не вызванная большой необходимостью, может иметь своим источником, по-моему, только безумие. И если кто помешается на какой-то вещи, тогда он непременно является помешанным вообще, ибо претендовать на то, чтобы быть помешанным [лишь] в некотором роде – это всегда значило быть помешанным вдвойне и как-то особенно. Но оставим в стороне все эти вещи, столь мало значительные по сравнению с другими, о которых мы сейчас будем говорить. Подобные расходы[183] на пиршества и достойный прием друзей раз или два в год могут быть произведены и сами являются наилучшим лекарством, так как кто единожды их отведал, тот, если только не будет не в себе, вторично, думаю, их нести не пожелает. Ты и сам, Лионардо, поразмышляй здесь вот о чем. Есть ли что-нибудь более способное разрушить не только семью, но и город, и страну, нежели люди… как зовете вы их в ваших книгах, тех, кто тратит без удержу?

Лионардо. Расточительные.

Джанноццо. Зовите их как вам угодно. Если бы мне предстояло заново дать им имя, я бы назвал их по недугу, который Бог им уделяет. Очень порочные сами, они портят других. <…> Ради краткости скажу так: насколько дурна расточительность, настолько же хороша, полезна и похвальна хозяйственность (masserizia). Хозяйственность никому не вредит и приносит выгоду семье. И, доложу тебе, только хозяйственность дает достаточную возможность, чтобы существовать и никогда ни в ком не нуждаться. Святая хозяйственность, сколько похотливых желаний, сколько бесчестных домогательств поборола она! Расточительная и сластолюбивая молодежь, мой Лионардо, без сомнения, всегда была необыкновенно способна на то, чтобы довести до гибели любую семью. Хозяйственные и рачительные старики являются спасением семьи. Стать хозяйственным можно не иначе, как держась в душе своей дивного и утешительного убеждения, что жить надо честно тем, что даровала тебе фортуна. И кто живет, довольствуясь тем, что имеют, по моему мнению, не должны считаться алчными.

Воистину алчными являются те самые транжиры, которые, не зная удержу в тратах, так никогда и не могут насытиться приобретением и добыванием в разных местах того или этого. Не подумай, однако, чтобы мне была люба чрезмерная прижимистость. И все же убеждение мое таково: мне кажется, что великого порицания заслуживает отец семейства, который ведет себя не как хозяин, но скорее как мот.

Лионардо. Если транжиры вам, Джанноццо, не нравятся, то кто не тратит, вам должен нравиться. Алчность, хотя бы она и заключалась, как утверждают эти мудрецы, в непомерной страсти приобретательства, также предполагает и нежелание тратиться.

Джанноццо. Рассуждаешь правильно.

Лионардо. И все же алчность вам не по нраву.

Джанноццо. Да, очень.

Лионардо. Тогда что же такое эта ваша хозяйственность?

Джанноццо. Ты знаешь, Лионардо, что я человек необразованный. Больше на основе собственного жизненного опыта, чем со слов других, постигал я вещи, и мысли свои я вывел скорее из наблюдения действительности, чем с помощью чужих рассуждений. И пусть один из тех, кто целые дни проводит в ученых занятиях, мне скажет: «Дело обстоит таким образом», я ему, однако, не поверю, если не увижу очевидной причины (ragione), которая меня скорее убеждала бы, что дело именно так, нежели обязывала бы признавать это. И если кто-то другой – не из ученых – укажет мне сию причину, я поверю ему, пусть он даже не дает ссылку на авторитет подобно тому, кто черпал бы для меня свидетельства из книг; ибо, полагаю, кто бы их ни сочинял, был он, как и я, человеком. Так что сейчас, пожалуй, я не сумею ответить тебе столь же правильно, как ты, целый день не выпускающий книги из рук, смог бы ответить мне. Однако, Лионардо, те транжиры, о коих я только что говорил, не нравятся мне, поскольку тратят они нерасчетливо[184], и скаредные у меня также не вызывают симпатии, потому что они не расходуют вещи, когда это необходимо, а еще потому, что именно они слишком много хотят иметь. Знаешь, какие люди мне нравятся? Те, которые расходуют ровно столько, сколько необходимо, и не более; излишек они откладывают. Их я зову хозяйственными.

Лионардо. Понятно; те, кто умеют держаться середины между слишком малым и слишком большим.

Джанноццо. Да, именно.

Лионардо. Но как узнать, когда слишком много, когда слишком мало?

Джанноццо. Легко, если руководствоваться установленной мерой.

Лионардо. Горю нетерпением узнать, что это за мера.

Джанноццо. Установить ее очень просто и очень полезно, Лионардо, позаботившись, чтобы все расходы не были крупнее и обременительнее того, что обусловлено необходимостью, но и не менее того, что требует достоинство (la onest?).

Лионардо. О, Джанноццо, насколько больше пользы в делах этого мира от такого вот, как вы, человека опытного и практического, чем от ни в чем не искушенного книжника! <…>

Джанноццо. Я говорил, что хозяйственность состоит не менее в том, чтобы как следует использовать вещи, нежели в том, чтобы сберегать их; не так ли? Что касается времени, то я стараюсь употреблять его умело, никогда не теряя попусту. Использую время, насколько в моих возможностях, для похвальных занятий, не уделяю его вещам низменным, на любое дело я расходую времени не больше, чем требуется, чтобы исполнить оное как следует. И дабы не терять ни малейшей доли времени, представляющего великую ценность, я установил себе за правило никогда не сидеть без дела, уклоняться от сна, доколе не свалит в постель изнеможение, ибо считаю постыдным без сопротивления быть повергнутым или, по примеру многих, сложить оружие до схватки. Словом, я бегу от сна и безделья, постоянно чем-то занимаясь. Дабы дела не путались и по этой причине не оказалось потом, что, начав несколько, я не закончил ни одного, или же при таком образе действий мне не привелось бы осуществить то, что похуже, и пренебречь лучшими занятиями, знаете, дети мои, что я делаю? Утром, прежде чем встать, я задаю себе такой вопрос: чем предстоит мне сегодня заниматься? Такими-то вещами; перебираю их в памяти, обдумываю и каждой определяю время: это утром, то днем, а вот то другое вечером. Так, по порядку, я исполняю всякое дело почти без напряжения. Мессер Никколайо Альберти[185], человек весьма проницательный и деятельный, обычно говаривал, что, по его наблюдениям, радетельный человек шествует всегда неспешно. Возможно, кажется, что в действительности совсем иначе, но мой собственный опыт убеждает в его правоте. У нерадивого ускользает время, отчего нужда или желание его торопят. Упустив момент, он должен в спешке и напрягаясь делать то, что в свое время, раньше, сделать было легко. И запомните, дети мои, любую вещь, сколь обильна и легкодоступна она ни была бы, крайне сложно будет заполучить, если пропущен подходящий для этого момент. Злаки, травы, ягоды, цветы, плоды и все другое ты легко достанешь, когда наступает их время; когда оно проходит, ты их можешь обрести с превеликим трудом. Посему, дети мои, нужно учитывать время, соответствующим образом его распределяя так, чтобы для дела никогда не пропадало ни часу. Я мог бы вам рассказать, сколь драгоценно время, но об этом следовало бы вести речь в другом месте, располагая более изысканным слогом, более сильным умом, более основательной образованностью, нежели моя. Я только призываю вас не терять времени. Поступайте так же, как и я. Утром устанавливаю себе распорядок дня, днем выполняю, что мне положено, а затем вечером, прежде чем отправиться на отдых, припоминаю совершенное за день. И если обнаруживается, что какая-то вещь сделана не так и можно было бы сейчас же ее поправить, я немедля этим занимаюсь; ибо готов пожертвовать скорее сном, чем временем, подходящим для дел. Сон, еду и тому подобное можно наверстать, взяв свое и завтра, а вот упущенное время не вернешь. Впрочем, мне крайне редко приходится – если я хорошо распределяю мои дела, каждому отведя его время, и не буду затем исполнять их небрежно – повторяю, крайне редко и почти никогда мне не приходится в таком случае упускать или откладывать что-нибудь мне нужное. И если случится, что в какой-то момент я ничего не способен поправить, я извлекаю для себя урок на будущее, дабы подобным же образом не терять более времени. Словом, как вы уже слышали, я [стараюсь] давать не иначе как хорошее употребление сим трем вещам – душе, телу и времени. С ними я обхожусь очень рачительно и, насколько в моих силах, бережно и распорядительно, ибо их я почитаю, как они того достойны, самыми дорогими и гораздо более свойственными мне, чем что-либо иное. Богатство, власть, состояние принадлежат не человеку, отнюдь, а фортуне, так-то; и постольку они принадлежат человеку, поскольку фортуна позволяет ему пользоваться ими.

Лионардо. А тем, что фортуна таким вот образом вам уделила, вы распоряжаетесь по-хозяйски?

Джанноццо. Лионардо, не по-хозяйски распоряжаться тем, что мы используем как свое, было бы нерадивостью и ошибкой. Да, блага фортуны наши настолько, насколько она нам их уступает, а также – насколько мы умеем их использовать. <…>

Лионардо. И что бы вы сделали? Как бы вы стали хозяйствовать?

Джанноццо. Как можно лучше, ведя покойную жизнь, не обремененную тягостными заботами. Про себя я бы так подумал: ну-ка, Джанноццо, покажи, чем оделила тебя фортуна. Ее милостью у меня есть дом, семья, имущество, верно? И что-то еще? Да. Что? Слава и благорасположение других людей.

Лионардо. Может быть, вы, как иные из наших сограждан, считаете, что слава приобретается должностями и положением?

Джанноццо. Ничего подобного, мой Лионардо; ничего подобного, дети мои. Мне кажется, что нет ничего менее способного принести человеку славу, чем должность и положение. А знаете, дети мои, почему? Как потому, что мы, Альберти, чужды теперь мечтаний о них[186], так и потому, что я сам из тех, кто никогда их не ценил. Любая другая жизнь мне всегда нравилась много больше, нежели та, которую ведут, скажем так, государственные мужи. И кому бы она могла понравиться? Жизнь крайне беспокойная, вся в подозрениях, трудах, угодничестве. Какое отличие ты усмотришь между теми, кто изнуряет себя для государства, и общественными рабами? Тут ты что-то затеваешь, там ищешь покровительства, перед этим гнешь спину, с тем ведешь борьбу, а того другого обижаешь: много подозрений и зависти, нескончаемая вражда, ненадежная дружба, щедрые посулы, широкие предложения, все исполнено притворства, суетности, лжи. И чем больше тебе нужно, тем с большим трудом ты сможешь найти человека, который бы по отношению к тебе хранил верность и держал обещание. И таким образом с твоим разорением, с твоими горестями и обязательно с твоим падением пропадают в один миг все твои труды и надежды. И если же тебе после бесконечных домогательств выпадет какая-то удача, что все-таки ты смог бы посчитать своим приобретением? Вот ты занимаешь должность. Какую выгоду ты от этого имеешь, кроме разве того, что можешь почти свободно грабить и насильничать? Здесь на тебя обрушиваются постоянные жалобы, бесчисленные обвинения, великие смуты, а вокруг тебя всегда роятся люди склочные, алчные, бесчестные, которые слух твой наполняют подозрениями, душу – жадностью, ум – страхом и волнениями. Тебе приходится забывать о своих собственных делах, чтобы заниматься теми, которые запутали другие. То нужно привести в порядок государственные налоги и расходы; то принять меры на случай войны; то подтвердить и возобновить законы; всегда находится множество связанных друг с другом дел и обстоятельств, в коих ни тебе одному, ни вместе с другими никогда не дозволено поступать так, как тебе бы хотелось. Каждый считает свои стремления честными, свои суждения – заслуживающими одобрения, свои мнения – лучше других. Уступая общему заблуждению или чьему-то высокомерию, ты бесчестишь себя; стремясь услужить и понравиться одному, ты вызываешь неудовольствие ста. О, одержимость, которой не ведают, несчастье, которого не бегут, зло, которое не ненавидят, как оно того заслуживает; и, мне сдается, все потому, что лишь сей тип рабства предстает облаченным неким достоинством. Ах, глупость людей! Они так любят шествовать с трубачами впереди и тростью в руке, что предпочитают это своему покою в домашнем кругу и подлинному умиротворению души. <…> Для меня достаточно быть и казаться человеком добрым и праведным, что никогда не навлечет на меня бесчестья. Лишь такая репутация (onoranza) остается со мной в изгнании и останется, доколе я ей не изменю. Другие исполнены суетного тщеславия, когда к ним благоволит фортуна, становятся высокомерными, пользуясь властью, печалятся, если у них ее нет, трепещут в страхе ее утратить, приходят в уныние, ее потеряв, в то время как нас, довольствующихся тем, что имеем сами, и никогда не зарившихся на чужое, не огорчит, если мы не обладаем какой-либо общественной властью или же теряем то, что нами совсем не ценилось. И кто будет ценить это рабство, эти тяготы и бесконечные терзания души? Дети мои, будем тверды в своем выборе и постараемся стать хорошими и праведными хозяевами. Будем счастливы с нашей семьей, наслаждаться теми благами, кои подарила нам фортуна, уделяя часть их нашим друзьям, ибо великое почтение внушает человек, живущий беспорочно и честно.

Лионардо. Насколько я могу судить на основе сказанного вами, Джанноццо, вам присуща та возвышенная и смелая воля, которая, как всегда мне казалось, более достойна мужественной души, нежели какая бы то ни было другая воля и страсть смертных. Вижу, что вы предпочитаете жить сам по себе (vivere a se stessi) – цель достойная и свойственная царственной душе, живя, не иметь ни в ком нужды, удовлетворяться тем, чем фортуна тебя оделила. Имеются и такие, кого заодно с вами я могу с полным основанием подвергнуть критике, поскольку они считают, что величие и благородство души проявляется в том, чтобы возлагать на себя всякое трудоемкое и беспокойное дело с целью добиться в этом большего, нежели другие сограждане. Подобных людей как в других местах, так и в нашей земле[187] немало; воспитанные в [традициях] стародавней свободы [нашего] отечества, исполненные в душе жестокой ненависти к любой тирании, не удовлетворенные общей всем свободой (comune liberta), они хотели бы большей, чем у других, свободы и вольности[188]. Конечно же, Джанноццо, кто захочет занять должность и руководить общественными делами не ради того, чтобы заслужить похвалу и благодарность людей добропорядочных (buoni), но из одного только неумеренного стремления первенствовать и повелевать, тот, согласен с вами, не выкажет себя добрым гражданином и, как вы говорите, достоин великого порицания. И замечу вам, что добрый гражданин будет любить покой, но не столько собственный, сколько также и других, наслаждаться частным досугом, любя досуг других своих сограждан не менее своего, стремиться к согласию, спокойствию, миру, тишине в своем собственном доме, но много более – в своем отечестве и государстве. Этого не достичь, если кто-нибудь из богатых, мудрых и знатных граждан будет претендовать на большее, чем другие свободные, но не столь облагодетельствованные фортуной сограждане. Однако государства также не могут как следует себя сохранять, если все добропорядочные граждане в них будут удовлетворяться лишь своим частным досугом. Мудрые люди говорят, что добропорядочные граждане должны заниматься государством и нести бремя трудов ради отечества, не обращая внимания на кривотолки людские, дабы содействовать общественному спокойствию и благоденствию всех и каждого, а также не допускать к власти людей негодных, кои по нерадению добропорядочных и своей порочности погубили бы все, отчего ни частные, ни общественные дела не могли бы вестись как следует.

И далее, видите ли, Джанноццо, сие ваше весьма заслуживающее одобрения намерение и правило жить добродетельно исключительно в качестве частного лица хотя само по себе превосходно и благородно, однако не найдет последователей у людей, жаждущих славы. А ее создает не частный досуг, но общественная деятельность; на площадях рождается известность, среди народа вскармливается одобрением, звучащим во мнениях многих почтенных мужей. Бежит слава всякого уединения и частного обиталища и охотно располагается и живет в общественных местах, где происходят собрания и многолюдные сходки: там становится известным и знаменитым имя того, кто, прилагая все усилия в неизменном стремлении к благим вещам, избавил себя от безвестности и забвения, от невежества и пороков. Поэтому мне кажется, что ни в коем случае не заслуживает порицания тот, кто как при помощи различных доблестных деяний и устремлений, так и при помощи самого ревностного следования добрым нравам снискал бы расположение честных и добропорядочных граждан. <…> Но не будем желать того, что мы еще не в состоянии осуществить на деле. Будем делать, как вы нас учите; будем дожидаться своего часа, так как, быть может, когда-нибудь терпение и смирение наши будут вознаграждены, а несправедливость и беззаконие злокозненных и жестокосердных, которые ничем не гнушаются, чтобы причинить нам вред и обиду, будут по праведному приговору Божьему, быть может, наказаны какой-либо заслуженной и подобающей карой. Все свои силы, все старания и всякое умение давайте употребим, Баттиста и ты, Карло, на то, чтобы заслужить похвалу и славу, и таким образом подготовим себя быть полезными государству и отечеству нашему, дабы, когда придет время, мы выказали себя людьми, которых ни Джанноццо, ни эти благородные и осмотрительные старцы не посчитали бы недостойными занимать наиболее высокие и почетные общественные должности.

Джанноццо. Так поступайте, дети мои, и я буду доволен; надеюсь и жду, что вы так и будете вести себя и этим путем приобретете и сбережете великую славу. Но все же напомню вам, чтобы вы – не скажу: ради славы, потому что ради славы многими вещами нужно пренебречь, но скажу: ради руководства другими – никогда не пренебрегали руководством самими собой; ради управления чужими делами не пренебрегали своими собственными. Словом, напомню вам: у кого не будет достатка в доме, мало что сможет найти вне его; и общественные дела не облегчают частных нужд. Внешней славой не напитаешь семью дома. О ваших домашних делах имейте заботу и попечение, как того требует необходимость, а общественными занимайтесь не поскольку вас влечет честолюбие и высокомерие, но постольку доблесть ваша и благорасположение граждан доверяют вам их.

Лионардо. Хорошо, что вы напомнили нам, Джанноццо, о том, что нужно. Так и будем делать. Но из этих частных обстоятельств, которых, по вашим словам, всего четыре (два домашних – семья и богатство; два внешних – слава и дружба), какому бы вы отдали предпочтение?

Джанноццо. Естественно, любовь и преданность заставляют меня всего более ценить семью. А чтобы содержать семью, необходимо имущество; для сохранения семьи и имущества потребны друзья, от которых ты бы мог получить совет, а также помощь, дабы перенести удары фортуны или уклониться от них; чтобы с друзьями наслаждаться выгодами, даваемыми имуществом, семьей и дружбой, нужно достичь некоторого положения и высокой репутации.

Лионардо. Что зовете вы семьей?

Джанноццо. Дети, жена, другие домочадцы, дворовые люди, слуги.

Лионардо. Понимаю.

Джанноццо. А знаешь, как велит хозяйственность поступать в отношении их? Не иначе, как в отношении себя самого: использовать их только в делах добропорядочных, благопристойных и полезных, стараться, чтобы они были здоровы и веселы, и пусть никто из них не теряет времени впустую. А знаешь, как сделать, чтобы никто из них не терял времени впустую?

Лионардо. Если каждый будет чем-то занят.

Джанноццо. Не только. Скорее если каждый будет делать то, что ему полагается: если жена будет заниматься детишками, присматривать за имуществом и иметь попечение обо всех хозяйственных делах семьи; если дети будут прилежно учиться; если остальные будут хорошо и старательно заниматься тем, что было предписано им старшими. А знаешь, в каком случае они будут тратить время впустую?

Лионардо. Думаю, если ничего не будут делать.

Джанноццо. Конечно, поэтому; и еще – если тем, что может сделать один, будут заняты двое или больше; и если там, где должны трудиться двое или больше, будет выбиваться из сил всего лишь один; и если одному будет определено дело, для которого он был бы негоден и бесполезен. Ибо где слишком много людей, там кто-то стоит без дела; а где меньше нужного и неподходящие, там еще хуже, чем если бы не трудились вовсе, поскольку в этом случае труд был бы безрезультатен и разрушителен, ибо по большей части приводил бы к порче вещей.

Лионардо. Хорошо сказано.

Джанноццо. Конечно, время не будут терять впустую в том случае, когда каждому будет назначено дело, которое он умел бы и мог бы осуществить. А чтобы все могли и хотели с большим прилежанием и старанием сделать то, что им надлежит, нужно полагающееся нам самим выполнять так, как выполняю это я. Мне же надлежит поручать моим людям праведные дела, научить осуществлять оные с прилежанием и как следует и каждому назначить такое, которое будет выполнено обязательно и наилучшим образом. Знаешь, что я делаю, чтобы лучше выполнить полагающееся мне? Прежде я весьма долго размышляю о том, что может им понадобиться, какая вещь им могла бы лучше послужить, затем я разыскиваю ее и не щажу трудов, чтобы заполучить, потом заботливо ее берегу, а также внушаю моим беречь ее, доколе не понадобится, и уж тогда ее употребляю.

Лионардо. Вы приобретаете вещи в том объеме, в каком, вы думаете, они вам понадобятся, и не больше?

Джанноццо. Некоторые вещи в большем объеме на тот случай, если какая-то часть их испарится, испортится, потеряется, дабы не было нехватки, когда возникает в них нужда.

Лионардо. А если бы они были в избытке?

Джанноццо. Я обдумываю, что было бы лучше; то ли с их помощью приобрести друга и оказать услугу, то ли, даже если бы в них нуждались, оставить их для себя, ибо я никогда не пожелаю моей семье иметь в недостатке какой-либо, пусть самый незначительный предмет. Мне всегда по душе располагать в доме всеми полезными и необходимыми для семейного обихода вещами.

Лионардо. А что, полагаете вы, Джанноццо, нужно семье? <…>

Джанноццо. Послушайте. Я люблю размышлять; рассуди также ты сам, правильного ли мнения я держусь. Видишь ли, я считаю, что расходы бывают обязательные и необязательные. Обязательными я называю такие расходы, без которых невозможно достойно содержать семью: кто от них воздерживается, тот наносит урон собственной чести и благополучию своих близких; и тем больше они обязательны, чем больше урон, если их не произвести. Их столько, что трудно перечислить; говоря в общем, это расходы на обустройство и содержание дома, имения и лавки[189] – трех оснований (membri), обеспечивающих семью в должной мере всеми необходимыми удобствами и припасами. Расходы же необязательные производятся либо с какой-то целью (ragione), либо вовсе без нее и на ветер. Необязательные расходы, произведенные с какой-то целью, доставляют удовольствие, а если они не произведены – не наносят урона. К ним, например, относится украшение росписью лоджий[190], обзаведение серебряной посудой, стремление возвеличить себя пышным выходом, одеяниями и щедрыми подаяниями. Также мало обязательны, но отнюдь не без цели расходы на развлечения и увеселения публики; впрочем, и без них можно хорошо и достойно прожить.

Лионардо. Понимаю вашу мысль: например, расходы на прекрасные книги, породистых скакунов и подобные прихоти благородной и великодушной натуры.

Джанноццо. Именно так. <…>

Лионардо. А те расходы, Джанноццо, что относятся к [разрядам] обязательных и добровольных, как нам надо их производить?

Джанноццо. Сам ты как полагаешь? Знаешь, как поступаю я? Обязательные расходы произвожу как можно быстрее.

Лионардо. Не размышляя прежде о том, как было бы лучше?

Джанноццо. Конечно, размышляю; не думайте, что у меня в привычке приступать к любому делу впопыхах, ибо я, конечно же, стараюсь осуществлять дела быстро, но обдуманно.

Лионардо. Почему?

Джанноццо. Потому что то, что нужно сделать обязательно, мне нравится делать немедля, дабы не беспокоиться более об этом. Таким образом, обязательные расходы я осуществляю немедля, добровольные же я осуществляю иным способом, хорошим и полезным.

Лионардо. Каким именно?

Джанноццо. Наилучшим, наиполезнейшим. Я опишу тебе его. Я откладываю, мой Лионардо, откладываю по нескольку раз, откладываю, доколе могу.

Лионардо. А это зачем?

Джанноццо. С благой целью.

Лионардо. Желаю знать, какой такой благой целью вы руководствуетесь, ибо мне известно, что вы ничего не предпринимаете, хорошо [наперед] не рассчитав.

Джанноццо. Я открою тебе: чтобы посмотреть, не пройдет ли у меня за это время желание [тратить]; а если не пройдет, то у меня все же будет возможность поразмышлять, каким образом производимый расход уменьшить; и это меня более чем удовлетворит.

Лионардо. Благодарю вас, Джанноццо. Вы меня сейчас научили избегать многих расходов, от коих я, как и другие молодые люди, редко когда умел удержаться.

Джанноццо. Поэтому-то нужно относиться к нам, старикам, с почтением, и когда вам, молодым, покажется полезным, по поводу любого вашего дела вы можете попросить и получить у нас отеческий совет. Многие вещи в этом мире лучше познаются через опыт, чем рассудочной мудростью, и мы, люди, не сведущие в науках, но имеющие практические и с годами обретаемые навыки, способные продумать и устроить жизнь наилучшим способом, можем – не сомневайся – при нашей опытности многое осуществить едва ли не лучше, нежели удалось бы вам, людям образованным, со всеми вашими учеными тонкостями и хитростями. И, скажу вам, мне всегда казалось, что кратчайший путь к тому, чтобы стать, как вы выражаетесь, настоящим философом, пролегает через беседы и постоянное общение со стариками, когда вы задаете им вопросы, выслушиваете ответы, внимаете их наставлениям; ведь время, этот наилучший учитель, делает стариков хорошими знатоками и распорядителями (operatori) всего того, что в нашем смертном существовании помогает провести отпущенный нам срок в мире, покое и благонравнейшем досуге.

Лионардо. Мы очень рассчитывали услышать от вас много прекрасных мыслей, но вы на этот раз, как и в других ваших замечательных и удивительных речах, превзошли наши ожидания. Вы обучили нас столь многим вещам, о которых я никогда и помыслить не мог, что они применимы к хозяйственным делам. Впрочем, не знаю, верно ли я сужу. Ибо, Джанноццо, мне кажется, что было бы, пожалуй, очень нелегко тому, кто пожелал бы стать таким отцом семейства, какого вы нам преподнесли: прежде всего быть хозяином себя самого, сдерживать и умерять страсти души, обуздывать и укрощать влечения тела, расчетливо использовать время, [затем] заниматься и управлять семьей, сберегать имущество, сохранять дом, [следить] за возделыванием земельных угодий, за работами в лавке; каждое из этих дел само по себе не столь уж незначительно, если проявлять в нем должное прилежание, а всеми вместе, поскольку они нелегки, я полагаю, будет почти невозможно заниматься так, чтобы на всякое дело усердия нашего доставало.

Джанноццо. Не стоит так думать. Дела обстоят иначе, чем, возможно, тебе показалось, мой Лионардо; они не столь трудны, как ты думал, потому что все связаны и соединены до такой степени, что, если кто, желая быть добрым отцом семейства, сумеет как следует исполнить какое-то одно, он непременно сумеет так же хорошо исполнить все другие. Кто знает, как распорядиться временем, не теряет его, тот может практически все, может овладеть чем только пожелает. <…>

Alberti L. B. Opere volgari. Vol. 1. А cura di С. Grayson. Bari, 1960.

Пер. и комм. О. Ф. Кудрявцева