I

Лондон, 12 февраля. Лорд Пальмерстон — бесспорно интереснейший феномен официальной Англии. Хотя он уже старик и с 1807 г. почти непрерывно подвизается на политической арене, он всегда умудряется придавать себе прелесть новизны и возбуждать все те надежды, которые обычно возлагаются на многообещающих и неискушенных юношей. И хотя он уже стоит одной ногой в могиле, все еще считают, что его настоящая карьера впереди. Если бы Пальмерстон завтра умер, вся Англия была бы поражена, узнав, что он целых полвека был министром. Не будучи универсальным государственным деятелем, он, несомненно, универсальный актер; ему одинаково хорошо дается как героический, так и комический стиль, как пафос, так и фамильярный тон, как трагедия, так и фарс; впрочем фарс, пожалуй, больше соответствует его характеру. Он не первоклассный оратор, но совершенный полемист. Обладая удивительной памятью, большим опытом, непревзойденным тактом, неизменной находчивостью и гибкостью светского человека, будучи тончайшим знатоком всех парламентских махинаций, интриг, партий и деятелей, он с милой непринужденностью судит о самых сложных делах, приспосабливаясь каждый раз к предрассудкам любой аудитории. Его nonchalance [беспечность. Ред.] служит ему защитой от всяких неожиданностей, эгоизм и ловкость предохраняют его от порывов откровенности, а крайнее легкомыслие и аристократическое безразличие оберегают от запальчивости. Удачными остротами он умеет расположить всех в свою пользу. Никогда не теряя самообладания, он тем самым импонирует своим самым ярым противникам. Если ему и недостает общих воззрений, зато он всегда готов плести изящный узор из общих фраз. Если он и неспособен овладеть каким-либо предметом, то все же умеет им играть. С трепетом уклоняясь от борьбы с сильным врагом, он умеет создать себе врага слабого.

Уступая иностранному влиянию на деле, он противился ему на словах. Пальмерстон перенял по наследству от Каннинга — который, кстати сказать, на смертном одре предостерегал от него, — доктрину о миссии Англии распространять конституционализм на континенте, и потому у него, разумеется, никогда не бывает недостатка в поводах для того, чтобы польстить национальным предрассудкам, поддерживая в то же время ревнивую подозрительность иностранных держав. После того как ему удалось таким удобным способом сделаться bete noire [жупелом, предметом страха и ненависти (буквально: «черным зверем»). Ред.] континентальных дворов, он без труда сумел прослыть у себя в стране «истинно английским министром». Хотя Пальмерстон первоначально был тори, он сумел внести в руководство внешней политикой все то «shams» [притворство, обман. Ред.] и противоречивость, которые составляют сущность вигизма. Пальмерстон умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, выгораживать проповедующую мир буржуазию, заимствовав надменный язык аристократического прошлого Англии. Он умеет казаться нападающим, когда соглашается, и защитником, когда предает; щадить кажущегося врага и ожесточать мнимого союзника; в решающий момент спора оказаться на стороне более сильного против слабого и произносить смелые слова, обращаясь в бегство.

Одни обвиняют его в том, что он состоит на жалованье у России, другие подозревают его в карбонарстве. В 1848 г. ему пришлось защищаться в парламенте от грозившего привлечением к суду обвинения в тайном соглашении с Россией, зато в 1850 г. он, к своему удовлетворению, стал обьектом преследования со стороны иностранных посольств, составивших против него заговор, который имел успех в палате лордов, но потерпел провал в палате общин[52]. Если Пальмерстон предавал чужие народы, то делал это с величайшей вежливостью. Если угнетатели всегда могли рассчитывать на его действенную помощь, то угнетенных он щедро одаривал своим высокопарным ораторским великодушием. Подавление движения поляков, итальянцев, венгров и других народов всегда совпадало с его пребыванием у власти, а их победители всегда подозревали его в тайных сношениях с жертвами, которых они преследовали с его же соизволения. До сих пор, имея его своим противником, всегда можно было рассчитывать на вероятный успех, а имея его своим другом — ожидать верного поражения. Но если дипломатическое искусство Пальмерстона не увенчало его переговоры с иностранными государствами сколько-нибудь положительными результатами, то тем более блестяще оно проявилось в его умении заставить английский народ принимать фразы за дела, фантазии за реальность и за возвышенными предлогами не видеть низменные мотивы.

Генри Джон Темпл, виконт Пальмерстон, в 1807 г. был назначен младшим лордом адмиралтейства при образовании правительства герцога Портленда. В 1809 г. он стал secretary at war [секретарем по военным делам. Ред.] и оставался на этом посту до мая 1828 г. в министерствах Персивала, Ливерпула, Каннинга, Годрича и Веллингтона. Во всяком случае, странно видеть этого Дон-Кихота «свободных учреждений», этого Пиндара «прославленной конституционной системы» в качестве видного и непременного члена торийских кабинетов, которые издали хлебные законы[53], допустили пребывание на английской земле иностранных наемников, время от времени — пользуясь выражением лорда Сидмута — «пускали кровь» народу, которые заткнули рот прессе, запретили собрания, обезоружили народные массы, отменили на время нормальное судопроизводство, а вместе с этим и свободу личности — одним словом, ввели в Великобритании и Ирландии осадное положение! В 1829 г. Пальмерстон переметнулся к вигам, которые в ноябре 1830 г. назначили его министром иностранных дел. Не считая промежутков времени, когда у власти были тори, то есть с ноября 1834 до апреля 1835 г. и с 1841 по 1846 г., Пальмерстон неизменно руководил внешней политикой Англии с момента революции 1830 г. до государственного переворота 1851 года. Краткий обзор его деятельности за этот период будет дан в следующей корреспонденции.