Ф. ЭНГЕЛЬС ЕВРОПА В 1858 ГОДУ

Ф. ЭНГЕЛЬС

ЕВРОПА В 1858 ГОДУ

Вторая половина 1858 г. в Европе отмечена особенным оживлением политической активности. Со 2 декабря 1851 г. и до середины текущего года европейский континент был в политическом отношении как бы окутан саваном. Власти, которые при поддержке своих армий вышли победительницами из великого революционного конфликта, получили возможность управлять по своему произволу, издавать и отменять, соблюдать или нарушать законы, как им было угодно. Представительные учреждения повсюду выродились в простую фикцию; едва ли где-нибудь существовала еще парламентская оппозиция; печати заткнули рот; и если бы не волнения, вспыхивавшие внезапно то тут, то там: восстание в Милане, высадка в Салерно[430], мятеж в Шалоне, покушение на жизнь Луи-Наполеона; если бы не некоторые политические судебные процессы в Анже и других местах, во время которых, хотя и ненадолго и ценой больших жертв, проявлялся былой революционный дух, угрожающе возвещая о своем существовании, — можно было бы подумать, что после опыта 1848 г. европейский континент отказался от всяких мыслей, связанных с политикой, и что военный деспотизм и цезаристский режим повсюду были признаны единственно приемлемой формой правления. Даже в Англии дух политической реформы неуклонно шел на убыль. Все внимание английского парламента было поглощено юридическим, торговым и административным законодательством, причем последнее имело безусловную тенденцию к централизации.

Попытки оживить массовое политическое движение кончились решительной неудачей, буржуазная партия борьбы за реформу спокойно почила, испытав сокрушительное поражение на пальмерстоновских всеобщих выборах в 1857 г., между тем как чартизм находился в состоянии полного распада.

Из всех наций Европы Россия первая пробудилась от этой политической летаргии. Крымская война, хотя она и закончилась без сколько-нибудь существенной потери территории и даже — поскольку речь идет о Востоке — без ущерба для престижа, все же уязвила гордость России. Впервые ее заставили отказаться от принципа — никогда не уступать раз присоединенной к ней территории. Вся ее административная система в своей наилучшим образом организованной отрасли — в военной — потерпела полное банкротство и крушение. То дело, над которым Николай трудился дни и ночи в течение двадцати пяти лет, погребено под развалинами крепостных валов и бастионов Севастополя. Между тем при существовавших политических условиях в стране не была возможна никакая иная административная система, кроме исключительно господствовавшей в ней и доведенной до предела бюрократической системы. Чтобы заложить основы более подходящей системы, Александр II вынужден был вновь обратиться к идее освобождения крепостных. Ему пришлось бороться с двумя грозными противниками: с дворянством и с той самой бюрократией, которую он возымел намерение реформировать вопреки ее собственному желанию и которая должна была в то же время служить орудием выполнения его планов. Ему негде было искать поддержки, кроме как в традиционной и пассивной покорности инертной массы русских крепостных и купцов, которые до сего времени лишены были даже права задумываться над своим политическим положением. Чтобы сделать их поддержку реальной, он должен был создать нечто вроде общественного мнения и хотя бы подобие прессы. В связи с этим была ослаблена цензура и предоставлена возможность для вежливой, благонамеренной и весьма почтительной в выражениях дискуссии; была разрешена даже легкая и учтивая критика действий чиновников. Существующая сейчас в России степень свободы дебатов считалась бы до смешного ничтожной в любой другой европейской стране, кроме Франции, но людям, знавшим николаевскую Россию, и это кажется огромным шагом вперед; в сочетании с теми трудностями, которые неизбежно возникнут в связи с отменой крепостного права, это пробуждение к политической жизни более образованных кругов русского общества полно добрых предзнаменований.

Оживление политической жизни имело место также и в Пруссии. Вскоре после того, как король временно удалился от управления государством, стало известно, что его умственное расстройство неизлечимо и что рано или поздно его брат должен быть назначен регентом со всей полнотой власти. Этот период междуцарствия создал почву для агитации, которая, под предлогом требования постоянного регентства, была на самом деле направлена против существовавшего тогда непопулярного министерства. Когда, два месяца тому назад, регентство было окончательно установлено, состав министерства изменен и избрана новая палата представителей, долго сдерживаемое политическое движение сразу расчистило себе дорогу и вышибло из законодательного органа прежнее большинство чуть ли не до последнего человека. К чему в конце концов приведет это теперешнее оживление общественной жизни Пруссии — этот вопрос уже разбирался на страницах данной газеты; здесь мы должны просто отметить тот факт, что политическое оживление началось.

Наличие такого движения не могло остаться незамеченным в остальной Германии. Действительно, оно уже дает себя чувствовать в мелких государствах: смена министерств, перемены в соотношении сил партий, колебания в политике будут несомненно развиваться и там, по мере того как в самой Пруссии движение примет более определенную форму. И не только в стае мелких германских монархий, но также и в Австрии это движение становится серьезно ощутимым. Конституционная партия в Австрии не имеет сейчас шансов добиться от правительства вторичного испытания представительных учреждений, так что единственным средством для того, чтобы привлечь к этому вопросу общественное мнение, является восхваление «возврата к здоровому конституционному правлению» в Пруссии; и просто удивительно, какую популярность Пруссия внезапно приобрела в Австрии и Южной Германии. Но какой бы ни была форма этого движения, важно, что оно возникло даже в Австрии.

Другим очагом возбуждения является Италия. Относительно успокоившаяся после заключения мира с Россией политическая лихорадка, питаемая бонапартистскими интригами, неизбежно должна была охватить эту легко воспламеняющуюся нацию. В Ломбардии возобновилась давнишняя кампания против табачной монополии; герцогиня Пармская, невзирая на присутствие австрийского гарнизона в Пиаченце, позволила Ристори агитировать против австрийцев в роли Юдифи, проповедующей священную войну с ассирийцами[431]. В Риме положение французских оккупационных войск становится столь же затруднительным, как и положение папского правительства. Даже Неаполь готов к восстанию, и в довершение всего Виктор-Эммануил сардинский призывает своих генералов быть наготове, так как весной им, возможно, опять придется понюхать пороху.

Даже Франция охвачена этим новым веянием. Статья Монталамбера против бонапартизма[432] была разительным проявлением этого нового пробуждения активности французской буржуазии. Сейчас уже известно, что не только Монталамбер подготовил другой очерк, но и г-н Фаллу, бывший министр Луи-Наполеона, также собирается выступить с резкой статьей против существующего порядка. Процесс Монталамбера вылился в торжественный протест парламентских знаменитостей Франции против господствующей системы и в заявление, что они по-прежнему стремятся к восстановлению парламентского правления. Де Брольи, Одилон Барро, Вильмен и многие другие из этой категории людей присутствовали на процессе, и Берье говорил от имени их всех, когда под защитой той неприкосновенности, которой до некоторой степени пользуются адвокаты при судебных выступлениях, он восклицал:

«Нет, мы никогда и ни за какую цену не изменим своему прошлому. Вы слишком дешево расцениваете нашу страну. Вы, господа, считаете ее изменчивой и непостоянной. В таком случае, почему же вы уверены, что она не пожелает в один прекрасный день вернуться к тем учреждениям, которые она любила и под сенью которых она прожила полвека? Да, наша сила слишком истощена нашей затяжной борьбой, нашими испытаниями, горечью наших разочарований, — пусть, но когда наша родина призовет нас, она всегда найдет нас на своем посту. Мы отдадим себя ей с тем же пылом, с тем же упорством и с тем же бескорыстием, как в былые дни, и нашим последним предсмертным возгласом будет: «Свобода и Франция!»».

Безусловно, оратор никогда не осмелился бы на такое открытое объявление войны всей правительственной системе современной Франции, если бы не имел мощной моральной поддержки вне зала заседаний. Наконец, мы видим, что даже в Англии возобновилась агитация за реформу, и все идет к тому, что этот вопрос будет ставиться перед парламентом в той или иной форме до тех пор, пока не будет принята такая реформа, которая существенно изменит соотношение сил партий и тем самым подорвет основы почтенной, но рахитичной британской конституции.

Но что же скрывается под этим однородным и до сих пор необыкновенно согласованным движением почти во всех странах Европы? Когда вулканические взрывы 1848 года внезапно извергли перед глазами изумленной либеральной буржуазии Европы гигантский призрак вооруженного рабочего класса, борющегося за свое политическое и социальное освобождение, буржуазия, для которой безопасное владение своим капиталом было несравненно важнее, чем непосредственная политическая власть, пожертвовала этой властью и всеми свободами, за которые она ранее боролась, чтобы обеспечить подавление пролетарской революции. Буржуазия расписалась в своем политическом несовершеннолетии и неспособности к управлению делами нации и покорно подчинилась военно-бюрократическому деспотизму. Тогда-то и началось судорожное строительство фабрик, копей, железных дорог, паровых судов, эпоха Credit Mobilier, дутых акционерных обществ, мошенничества и биржевой спекуляции — эпоха, в течение которой европейская буржуазия стремилась вознаградить себя экономическими победами за свои политические поражения, индивидуальным богатством за свое коллективное бессилие. Но вместе с ростом богатства буржуазии росла ее социальная мощь и соответственно расширялись ее интересы; буржуазия снова стала ощущать наложенные на нее политические путы. Развернувшееся в настоящее время в Европе движение является естественным следствием и выражением этого ощущения, подкрепленного вновь вернувшейся, в результате десятилетнего ничем не нарушаемого развития промышленности, уверенностью каждого буржуа в своей собственной власти над своими рабочими. 1858 год во многом напоминает 1846 год, который также положил начало политическому оживлению в большинстве европейских стран и также был ознаменован появлением многочисленных сторонников реформ среди правителей, два года спустя оказавшихся беспомощными перед натиском революционного потока, которому они сами открыли путь и которым они были отброшены в сторону.

Написано Ф. Энгельсом в конце ноября 1858 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5514, 23 декабря 1858 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые