[Глава седьмая ] ЛЕНГЕ [Ранняя критика буржуазно-либерального взгляда на «свободу» рабочего]

[Глава седьмая]

ЛЕНГЕ

[Ранняя критика буржуазно-либерального взгляда на «свободу» рабочего]

[438] Linguet. Theorie dos Loix Civiles etc. Londres, 1767.

Согласно плану моего сочинения, социалистические и коммунистические писатели вообще не включаются в исторические обзоры. Эти обзоры должны лишь показать, с одной стороны, в какой форме политико-экономы критикуют самих себя, а с другой стороны, в каких формах, явившихся историческими вехами, были впервые высказаны и развиты далее законы политической экономии. Поэтому при рассмотрении прибавочной стоимости я оставляю в стороне таких писателей XVIII века, как Бриссо, Годвин и т. д., и точно так же социалистов и коммунистов XIX века. Те немногие социалистические писатели, о которых я, в дальнейшем, буду говорить в этом обзоре[119], либо сами становятся на точку зрения буржуазной политической экономии, либо исходят в своей борьбе против нее из ее же собственной точки зрения.

Ленге, однако, не социалист. Его полемика против буржуазно-либеральных идеалов современных ему просветителей, против начинающегося господства буржуазии облекается — наполовину всерьез, наполовину иронически — в реакционную оболочку. Он защищает азиатский деспотизм, выступая против цивилизованных европейских форм деспотизма, отстаивает рабство, выступая против наемного труда.

Том I. Уже одно его замечание против Монтескье:

«Собственность — вот дух законов»[120]—

показывает глубину его взгляда.

Единственные политико-экономы, с которыми Ленге приходилось иметь дело, были физиократы.

Богачи, доказывает Ленге, завладели всеми условиями производства; это — отчуждение условий производства, каковыми в их простейшей форме являются сами стихии природы. «В наших цивилизованных странах все стихии природы стали рабами» (стр. 188).

Для того чтобы получить часть этих присвоенных богачами сокровищ, их надо купить тяжелым трудом, увеличивающим богатство этих богачей.

«Таким образом, захваченная в плен природа перестала предоставлять своим детям легко доступные источники для поддержания их жизни. Ее благодеяния приходится оплачивать чрезвычайными усилиями, а ее дары — упорным трудом».

(Здесь — в «дарах природы» — проглядывает физиократическое воззрение.)

«Богач, захвативший их в свое исключительное владение, только за эту цену соглашается вернуть для общего пользования самую незначительную их часть. Чтобы получить доступ к его сокровищам, необходимо трудиться над их умножением» (стр. 189). «Приходится, таким образом, отказаться от химер свободы» (стр. 190). Законы существуют для «санкционирования первоначальной узурпации» (частной собственности) и для «предотвращения новых узурпаций» (стр. 192). «Они представляют собой своего рода заговор против наиболее многочисленной части рода человеческого» (а именно, против неимущих — цит. соч. [стр. 195]). «Общество создало законы, а не законы — общество» (стр. 230). «Собственность появилась раньше законов» (стр. 236).

Само «общество» — тот факт, что человек живет в обществе, а не как независимый самостоятельный индивидуум, — является корнем собственности, основанных на ней законов и неизбежно возникшего из нее рабства.

С одной стороны, жили мирно и разрозненно земледельцы и пастухи. С другой стороны, существовали «охотники, привыкшие добывать средства к жизни кровопролитием и соединяться в банды, для того чтобы иметь возможность легче совершать облавы на животных, мясом которых они питались, и сговариваться о дележе добычи» (стр. 279). «Именно у охотников должны были появиться первые признаки общества» (стр. 278). «Настоящее общество образовалось в ущерб интересам пастухов и хлебопашцев, и основой ему послужило их порабощение» бандой объединившихся охотников (стр. 289). Все обязанности в обществе сводятся к командованию и повиновению. «Эта деградация части рода человеческого сначала явилась причиной возникновения общества, а затем породила законы» (стр. 294).

Нужда заставляет рабочих, лишенных условий производства, — для того чтобы иметь возможность жить, — трудиться над увеличением чужого богатства.

«Только невозможность прожить иначе заставляет наших поденщиков пахать землю, плодами которой им не придется воспользоваться, а наших каменщиков — воздвигать дома, в которых им не придется жить. Нищета гонит их на рынок, где они поджидают господ, которые соблаговолили бы их купить. Нищета вынуждает их на коленях умолять богача, чтобы тот позволил им обогащать его» (стр. 274).

«Итак, порабощение было первой причиной возникновения общества, а насилие — его первым связующим началом» (стр. 302). «Их» (людей) «первой заботой было, без сомнения, добыть себе пищу… Вторая забота должна была заключаться в изыскании средств, позволяющих добывать себе пищу не трудясь» (стр. 307–308). «Этого они могли достичь только присвоением плодов чужого труда» (стр. 308). «Первые завоеватели только для того стали властвовать, чтобы безнаказанно вести праздную жизнь; они сделались королями, чтобы иметь в своем распоряжении средства существования. Этим весьма суживается и упрощается… идея господства» (стр. 309). «Общество порождено насилием, а собственность — узурпацией» (стр. 347). «Как только появились господа и рабы, образовалось общество» (стр. 343). «С самого начала двумя [439] устоями гражданского общества являлись, с одной стороны, рабство большей части мужчин, а с другой — рабство всех женщин… За счет трех четвертей общего числа своих членов общество обеспечило счастье, богатство, досуг небольшого числа собственников, о которых оно только и заботилось» (стр. 365).

Том II.

«Следовательно, дело идет не о выяснении того, противоречит ли рабство природе как таковой, а о том, противоречит ли оно природе общества… Рабство неразрывно связано с существованием общества» (стр. 256). «Общество и гражданское порабощение возникли вместе» (стр. 257). «Пожизненное рабство… такова необходимая основа обществ» (стр. 347).

«Люди, вынужденные получать свои — средства существования от щедрот какого-нибудь другого человека, появились только тогда, когда этот человек достаточно обогатился отнятым у них же добром, чтобы иметь возможность вернуть им небольшую часть его. Мнимое великодушие этого человека могло быть лишь возвращением некоторой части плодов их труда, которые он себе присвоил» (стр. 242). «Разве не в том именно, что человек принужден сеять без того, чтобы самому пользоваться жатвой, жертвовать своим благополучием ради благополучия другого, принужден работать, не имея надежды впереди, — разве не в этом и состоит рабство? И не берет ли свое начало действительная история рабства с того момента, когда появились люди, которых можно было принудить к работе под ударами бича, давая им, при их возвращении в конюшню, некоторое количество овса? Только в развитом обществе средства существования кажутся голодному бедняку достаточным эквивалентом за его свободу; в обществе же, находящемся в самом начале своего развития, свободным людям показался бы чем-то чудовищным такой неравный обмен. Его можно предлагать только пленникам. Лишь после того как у последних было отнято пользование каким бы то ни было имуществом, можно сделать необходимостью для них подобного рода обмен» (стр. 244–245).

«Сущность общества… состоит в том, чтобы избавлять богатого от труда; в том, чтобы предоставлять в его распоряжение новые органы, неутомимые члены, на долю которых приходятся все тяжелые работы, между тем как плоды работ присваивает себе богатый. Такова цель, которую рабство делало легко достижимой для богатого. Он покупал людей, которые должны были служить ему» (стр. 461). «Отменяя рабство, вовсе не имели в виду уничтожить ни богатство, ни его преимущества… А потому все, кроме названия, должно было остаться по-прежнему. Наибольшая часть людей всегда должна была жить на заработную плату, находясь в зависимости от ничтожного меньшинства, присвоившего себе все блага. Таким образом, рабство было увековечено на земле, но под более мягким названием. Оно фигурирует теперь среди нас, приукрашенное названием domesticite»^{57} (стр. 462).

Под этими «слугами», говорит Ленге, он подразумевает не лакеев и т. п.:

«Города и деревни густо населены другого рода слугами, более многочисленными, более полезными, более трудолюбивыми, — они известны под именем «journaliers» (поденщиков), «людей ручного труда» и т. д. Они не позорят себя мишурой роскоши; они стонут под отвратительными лохмотьями, этой ливреей нищеты. Они никогда не имеют доли в том изобилии, источником которого служит их труд. Богатство как будто оказывает им милость, когда оно соизволяет принимать приносимые ими дары. Они должны еще быть признательны за те услуги, которые они же оказывают богатству. Оно награждает их самым оскорбительным пренебрежением, когда они обнимают его колени, выпрашивая у него разрешение быть ему полезными. Оно заставляет людей умолять о подобном разрешении, и при этом единственном в своем роде обмене действительной щедрости на мнимое благодеяние высокомерие и презрение имеют место на стороне получающих, а покорность, заботливость, усердие — на стороне дающих. Именно этот род слуг на самом деле заменил у нас рабов» (стр. 463–464).

«Необходимо выяснить, какова в действительности та выгода, которую принесло им уничтожение рабства. Говорю с горечью и вполне откровенно: вся выгода состоит для них в том, что их вечно преследует страх голодной смерти, — несчастье, от которого, по крайней мере, их предшественники в этом низшем слое человеческого общества были избавлены» (стр. 464). «Он [рабочий] свободен, говорите вы. Увы! В этом-то и состоит его несчастье. Ему ни до кого нет дела, но и никому нет дела до него. Когда в нем нуждаются, его нанимают по самой дешевой цене. Ничтожная плата, которую ему обещают, едва достигает цены тех средств существования, которые необходимы ему в течение рабочего дня, отдаваемого им в обмен. Над ним ставят надсмотрщиков» (overlookers), «заставляющих его работать как можно быстрее; его понукают, его подгоняют, опасаясь, как бы изобретательная на отговорки лень не помогла ему утаить половину его силы; боятся, как бы желание растянуть занятое данной работой время не уменьшило проворство его рук и не притупило его инструменты. Скаредная экономия, с беспокойством следящая за ним, осыпает его упреками при малейшем перерыве, который он готов себе позволить, и если он предается минутному отдыху, начинает утверждать, что он ее обкрадывает. А когда работа окончена, его отпускают с тем же холодным безразличием, с каким его приняли, — отпускают, не задумываясь над тем, хватит ли ему на жизнь, — [440] если он на другой же день не найдет себе работы, — тех 20 или 30 су, которые он получил за изнурительный рабочий день» (стр. 466–467).

«Да, он свободен! Именно поэтому я и жалею его. Потому-то его и щадят гораздо меньше на тех работах, на которых его применяют. Потому-то и проявляют еще большую беззастенчивость, расхищая его жизнь. Раб представлял для своего хозяина известную ценность, потому что хозяин уплатил за него деньги. А за рабочего богатый прожигатель жизни, нанявший его, не заплатил ничего. Во времена рабства кровь человеческая имела некоторую цену. Люди имели стоимость по меньшей мере равную той сумме, за которую их продавали на рынке. С тех пор как прекратилась продажа людей, они в действительности не имеют никакой внутренней стоимости. В армии сапер ценится гораздо меньше, чем обозная лошадь, потому что лошадь стоит очень дорого, а сапер достается даром. Уничтожение рабства привело к перенесению такой оценки из военной жизни в гражданскую; и с тех пор нет ни одного зажиточного буржуа, который не расценивал бы людей так, как это делают доблестные воители» (стр. 467).

«Поденщики родятся, растут и воспитываются» (zuchten sich heran) «для служения богатству, и это, — подобно той дичи, которую богатство убивает в своих владениях, — не требует от него ни малейших издержек. Кажется, будто богатство действительно владеет той тайной, знанием которой — без всяких на то основании — похвалялся злополучный Помпей. Стоит только богатству топнуть ногой о землю, как из земли появляются легионы трудолюбивых людей, оспаривающих друг у друга честь служить ему. И если исчезает один из толпы этих наемников, которые строят ему дома или ухаживают за его садами, то пустого места и не видно — оно тотчас же заполняется без всякого вмешательства с чьей-либо стороны. Не жаль потерять каплю воды из большой реки, потому что непрестанно прибывают новые потоки. Так обстоит дело и с рабочими; легкость, с какой одни замещаются другими, питает бесчувственное отношение к ним со стороны богатых»

(таков способ выражения Ленге; он еще не говорит о капиталистах) (стр. 468).

«У них, говорят, нет господ… Но это явное злоупотребление словом. Что это означает: у них нет господ? У них есть господин, и притом самый ужасный, самый деспотичный из всех господ: нужда. Она ввергает их в самое жестокое рабство. Им приходится повиноваться не какому-либо отдельному человеку, а всем вообще. Над ними властвует не какой-нибудь единственный тиран, капризам которого они должны угождать и благоволения которого должны добиваться, — это поставило бы известные границы их рабству и сделало бы его более сносным. Они становятся слугами всякого, у кого есть деньги, и в силу этого их рабство приобретает неограниченный характер и неумолимую суровость. Говорят, если им плохо живется у одного хозяина, то у них, по крайней мере, имеется то утешение, что они могут заявить ему об этом и искать себе другого, — рабы же не могут делать ни того, ни другого. Рабы, следовательно, еще более несчастны. — Какой софизм! Подумайте-ка о том, что число тех, кто заставляет работать других, очень незначительно, а число тех, кто работает, напротив, огромно» (стр. 470–471). «К чему сводится для них та призрачная свобода, которую вы им пожаловали? Они живут лишь отдачей в наем своих рук. Следовательно, они должны найти кого-нибудь, кто нанял бы их, или же умереть с голоду. Разве это значит быть свободным?» (стр. 472).

«Ужаснее всего то, что сама незначительность этого заработка служит причиной его дальнейшего понижения. Чем бедственнее положение поденщика, тем дешевле вынужден он продавать себя. Чем сильнее его нужда, тем ниже оплачивается его труд. Люди, противостоящие ему как деспоты в тот момент, когда он со слезами на глазах умоляет принять его услуги, не краснеют от стыда, щупая, так сказать, его пульс, чтобы удостовериться, много ли у него осталось еще сил. В соответствии с тем, насколько он ослабел, они и устанавливают предлагаемую ему плату. Чем ближе кажется он им к смерти от истощения, том больше урезывают они то, что могло бы его еще спасти. То, что дают ему эти варвары, способно не столько продлить его жизнь, сколько отсрочить его смерть» (стр. 482–483). «Независимость» (поденщика)… «это — одно из самых пагубных бедствий, порожденных присущей нашему времени изощренностью. Она увеличивает изобилие у богача и нужду у бедняка. Богач сберегает все то, что бедняк сам затрачивает на поддержание своей жизни; а этот последний вынужден экономить не на излишнем, а на самом необходимом» (стр. 483).

«Если в настоящее время так легко содержать громадные армии, которые, в соединении с роскошью, ведут к истреблению рода человеческого, то этим мы обязаны только отмене рабства… Только с тех пор как нет больше рабов, разврат и нищенство поставляют воителей за пять су в день» (стр. 484–485).

«Я нахожу, что оно» (азиатское рабство) «во сто раз предпочтительнее, чем всякое иное состояние, для тех людей, которые вынуждены зарабатывать себе на жизнь ежедневным трудом» (стр. 496).

«Их» (рабов и наемных рабочих) «цепи сделаны из одного и того же материала, и различаются они только по окраске. Цепи одних окрашены в черный цвет и кажутся более массивными; цепи других — менее мрачного цвета и кажутся более легкими; но взвесьте их беспристрастно, и вы не обнаружите между ними ни малейшей разницы: и те и другие в равной мере выкованы нуждой. Они совершенно одинакового веса, и даже больше того: если одни несколько тяжелее, то как раз те, которые с виду кажутся более легкими» (стр. 510).

Ленге восклицает по поводу рабочих, обращаясь к французским просветителям:

«Разве вы не видите, что покорность и, надо прямо сказать, полнейшее смирение этой столь многочисленной части стада создает богатство пастырей?.. Поверьте мне, в его» (пастыря) «интересах, в ваших интересах и даже в интересах их самих» (овец) — «оставить их в том укоренившемся в них убеждении, будто собака, лающая на них, одна сильнее всех овец, вместе взятых. Пусть они бессмысленно убегают при одном виде ее тени. Выиграют от этого все… Тем легче будет вам сгонять их для стрижки. Тем меньше будет угрожать им опасность, что их пожрут волки. [441] Правда, они избавляются от этой опасности только для того, чтобы доставаться в пищу людям. Но такова уж их участь с того момента, как они вошли в хлев. Прежде чем говорить о том, чтобы вызволить их оттуда, вам следовало бы начать с разрушения хлева, т. е. общества» (стр. 512–513). [X—441]