1

Во времена моей советской молодости я хорошо понимал, что такое граница. Эта условная линия на карте разделяла две неэквивалентные экономики, два слабо стыкующихся правовых пространства, две социальные системы, построенные в различной логике, исповедующие несопоставимые ценности и задающие альтернативные версии коллективного бессознательного. Было вполне очевидно, что слишком тесное трансграничное взаимодействие представляет собой фактор риска для обеих систем. В этих условиях «граница» в лице представляющих ее социальных институтов (таможня, паспортный контроль, валютный контроль, пограничные войска, нейтральная полоса, пограничная зона) играла вполне понятную роль регулятора такого взаимодействия.

В наши дни ситуация коренным образом изменилась. Не вдаваясь в дискуссию на тему, насколько современный мир является геоэкономически открытым, а насколько он геополитически замкнут, подчеркнем, что для подавляющего большинства стран нет принципиальных различий между областями по одну и по другую сторону государственной границы. Кроме того, возникновение Интернета привело к тому, что в отношении информационных потоков границы стали до определенной степени проницаемыми.

Вообще говоря, в теории все современные границы (между цивилизованными государствами, конечно) границами не являются, так как обязаны поддерживать режимы свободного перемещения рабочей силы, капиталов, товаров и услуг. Об этом много говорят, в это, по–видимому, верят, но на практике до трансграничной прозрачности очень и очень далеко.

В самом деле, если свободное перемещение является одним из неотъемлемых прав человека, то визовый режим между любыми странами должен иметь чисто информационный характер: я извещаю страну такую–то о своем намерении посетить ее. В действительности такая логика характерна только для «туристских стран», таких как Турция, Египет, Тунис, Кипр, но не для «развитых и цивилизованных» государств Европы и Северной Америки, где консульские органы имеют право отказать вам в выдаче визы, причем даже не обязаны объяснять причину. Говорят, что это делается во имя борьбы с терроризмом. Но, во–первых, террористическая угроза отнюдь не является основанием нарушения прав человека. Во–вторых, в отношении реального терроризма все меры приграничного контроля довольно беспомощны — история «антитеррористической» борьбы такого серьезного учреждения, как гестапо (действующего в условиях военного положения!), убедительно это доказывает.

Сомнительно, чтобы кто–то этого не понимал. Тогда со всей очевидностью встает вопрос: зачем современному цивилизованному миру система пограничного контроля? Или, другими словами, что именно (и от чего/кого) защищает граница?

Ухудшение качества образования — во всех развитых странах без исключения — привело к резкому падению астрономической и географической грамотности. Средний выпускник школы конца 1960?х-начала 1970?х годов имел четкое представление о Земном шаре, как небесном теле, знал, что такое плоскость эклиптики и наклон земной оси, понимал, почему происходит смена времен года, мог объяснить, что такое «тропики» и «полярные круги» и как связаны между собой соответствующие широты. Современные же люди, воспитанные в постсоветской или, хуже того, болонской системе, с большим трудом воспринимают такое элементарное понятие, как часовые пояса. Иными словами, они не видят Землю единым целым, их представление с астрономического уровня, минуя географический, упало до локального. Но локальное мировосприятие в своем естественном развитии приводит к классической средневековой картине мира, в центре которой находится огороженное, упорядоченное, подчиненное определенному закону пространство обитания (Мидгарт, Ойкумена). Мидгарт окружают дикие земли, населенные людьми с песьими головами, великанами, циклопами и т. д. Конечно же, современный человек (если он не американец) знает, что окружающие страны населяют такие же люди, как он сам. Но это знание «живет» в сознании как некая вырванная из контекста информация, оно не онтологично и не влияет на мировосприятие. А вот средневековые архетипы вполне деятельны.

В известном смысле государственная граница является лишь представлением совершенно иной границы: границы современного постиндустриального и средневекового традиционного в сознании человека. Граница есть пространство удержания страха.

Страха перед чужим.

Глобализация перемешала культурные коды и цивилизационные принципы, но — до известного предела. По–прежнему существуют национальные отличия, все более ярко проявляются культурные и религиозные идентичности. Между тем в основе любой идентичности лежит страх инаковости, страх сравнения своих и чужих культурных кодов (вдруг последние окажутся лучше). И основное назначение границ — управление страхами, удержание их в определенных рамках. Таможенные и визовые правила призваны гарантировать, что из внешнего мира не придет ничего чужого и чуждого[322].

Современное прочтение глобализации сводится к лозунгу: «Одинаковые страхи — объединяйтесь». Европейский союз разрушил границы между исторически сложившимися государствами Старого Света только для того, чтобы возвести Шенгенскую визовую стену, защищающую Европу от русских, китайских, индийских, арабских идентичностей. Россия ужесточает пограничный режим и достает из нафталина понятие «погранзоны», надеясь удержать свое каноническое пространство. Соединенные Штаты полны решимости отгородить североамериканский материк от любых террористов, даже изобретенных британскими спецслужбами. Все страны без исключения осуждают Китай за введение цензуры в Интернете, при этом жестко цензурируя собственное электронное пространство: вызывающая оскомину повсеместная борьба с пропагандой нацизма и детской порнографией в Сети представляет собой не что иное, как акт культурного геноцида — уничтожаются культурные коды, вызывающие повсеместный страх.

Преступление Третьего рейха перед современным миропорядком заключается отнюдь не в том, что он развязал мировую войну, тем более что в этом деле у Германии было немало помощников, среди которых выделяются Советский Союз, Соединенные Штаты Америки, Франция и Великобритания. И не в том, что господствующей идеологией Германии был национал–социализм, являющий собой всего лишь крайнюю форму разрешенного и даже поощряемого в большинстве современных государств национализма. Я полагаю, что даже воинствующий и кровавый антисемитизм Гитлера рассматривается в качестве отягчающего обстоятельства, но не основного «состава преступления». Суть непреходящей ненависти глобализированного мирового сообщества к нацистской Германии — в предельной культурной инаковости Рейха, в его цивилизационной чуждости современному миру.

Ситуация с детской порнографией еще более интересна: практически она стала поводом к глобальному цензурированию всеобщей Сети, а наказание, предусмотренное законодательствами ряда стран (США, например), больше, чем за непредумышленное убийство. Швейцарская прокуратора требует от 6 до 15 месяцев тюрьмы авиадиспетчерам Skyguide, погубившим русский самолет, на борту которого находился 71 человек, в том числе — 47 детей. Если бы речь шла не об убийстве этих детей, а о распространении их откровенных снимков, возмущению мировой общественности не было бы предела, а в приговорах фигурировали бы такие сроки, как 8–10 лет.

Реальная проблема заключается в том, что в возрастном пространстве также существуют границы, и эти границы тоже нужно охранять. Дети — иные. Они исповедуют другие ценности. Они по–другому мыслят и действуют. И они — вызывают страх. Единственным способом управления этим страхом в современном цивилизованном мире оказался тотальный контроль над детством (естественно, под предлогом защиты его: впрочем, американцы и Сербию бомбили только для того, чтобы защитить сербов, да и Советский Союз когда–то расстрелял законное правительство Афганистана исключительно в целях защиты этого правительства), и сексуальные ограничения — важнейшая составляющая этого контроля.

Однако страхи — страхами, а бизнес — бизнесом: пространства разных страхов объединяются единой геоэкономической логикой товарных, человеческих и финансовых потоков. Здесь, однако, тоже далеко не все соответствуют тому благостному образу, который существует в современной экономической литературе.

Трансграничные области обладают самым высоким производящим потенциалом — и именно потому, что в них скрещиваются культурные и цивилизационные коды, квалификации и компетенции. Само собой разумеется, именно межкультурное взаимодействие должно лежать в основе экономической эксплуатации приграничных и трансграничных районов. Такие проекты и в самом деле существуют (мне случилось принять участие в разработке проекта постиндустриального российско–китайского университета в городе Суньфуньхэ, на границе Приморского края и КНР), но в жизнь они претворяются крайне медленно, если претворяются вообще.

Вместо этого приграничные районы зарабатывают на примитивной торговле ресурсами. Но вместе с газом и нефтью идентичность не переносится, так что «граница страхов» при этом не пересекается. Зарабатывают они и на обыкновенной контрабанде — рыбой, икрой, золотом, наркотиками — всем тем, что находится в государственной монополии или табуируется государством.

Соединенные Штаты Америки, обобщив опыт трансграничной контрабанды, превратили ее в экономический институт, призванный укрепить положение доллара. Пусть США имеют с некоторой страной «X» отрицательный торговый баланс. Тогда американское правительство рекомендует правительству «X» провести приватизацию национальных активов, используя для этого «горячие» (то есть ничем на самом деле не обеспеченные) американские доллары, находящиеся «на руках». После этого активы акционируются, выставляются на международные торги и скупаются по почти нулевым ценам транснациональными компаниями, имеющими штаб–квартиру в США. Таким образом «горячие» доллары обретают вещественное содержание: отныне они обеспечены природными ресурсами страны «X». Если же правительство «X» рекомендации не следует, начинается следующий акт трансграничного сотрудничества — трансграничная война.