5. Диалектика процесса познания

5. Диалектика процесса познания

Материальное единство мира – исходная посылка теории познания марксизма. Она исключает какое-либо абстрактное метафизическое противопоставление объекта субъекту, мышления – природе. Критикуя Дюринга за допущение подобного разрыва бытия и познания, Энгельс писал: «В таком случае должно показаться чрезвычайно удивительным то обстоятельство, что сознание и природа, мышление и бытие, законы мышления и законы природы до такой степени согласуются между собой. Но если, далее, поставить вопрос, что же такое мышление и сознание, откуда они берутся, то мы увидим, что они – продукты человеческого мозга и что сам человек – продукт природы, развившийся в определенной среде и вместе с ней. Само собой разумеется в силу этого, что продукты человеческого мозга, являющиеся в конечном счете тоже продуктами природы, не противоречат остальной связи природы, а соответствуют ей» (2, XX, 34 – 35). Эту же мысль Энгельс развивает и в «Диалектике природы» (см. 2, XX, 581).

Материалистически истолкованное единство мышления и бытия в теории познания развертывается в бесконечный диалектический процесс отражения мира, постижения его в понятиях, законах науки. Эти законы и понятия имеют объективное содержание, выражая истинную природу действительности, но в то же время они рождаются в головах людей, т.е. имеют субъективную форму. На этой основе Энгельс определяет единство и различие объективной и субъективной диалектики: «Так называемая объективная диалектика царит во всей природе, а так называемая субъективная диалектика, диалектическое мышление, есть только отражение господствующего во всей природе движения путем противоположностей, которые и обусловливают жизнь природы своей постоянной борьбой и своим конечным переходом друг в друга, resp. в более высокие формы» (2, XX, 526).

Материалистическое понимание этого возникло как результат революционного преобразования диалектики Гегеля, его метода. В «Людвиге Фейербахе» Энгельс писал: «Диалектика сводилась этим к науке об общих законах движения как внешнего мира, так и человеческого мышления: два ряда законов, которые по сути дела тождественны, а по своему выражению различны лишь постольку, поскольку человеческая голова может применять их сознательно, между тем как в природе, – а до сих пор большей частью и в человеческой истории – они прокладывают себе путь бессознательно, в форме внешней необходимости, среди бесконечного ряда кажущихся случайностей. Таким образом, диалектика понятий сама становилась лишь сознательным отражением диалектического движения действительного мира. Вместе с этим гегелевская диалектика была перевернута, а лучше сказать – вновь поставлена на ноги, так как прежде она стояла на голове» (2, XXI, 302).

Исходя из этого принципиального положения, Энгельс рассматривает вопрос об истинности познания. Для него истина – менее всего застывший, окоченевший результат; это бесконечный процесс, развертывающийся через практическую деятельность человека и его мышление, через преобразование внешнего мира и использование опыта всех предшествующих поколений. Только путем длительных и трудных поисков, через ошибки и заблуждения, через множество частичных, неполных, относительных истин идет человечество к познанию истины абсолютной. Энгельс писал, что мы имеем здесь снова то противоречие между характером человеческого мышления, которое кажется абсолютным, и осуществлением его в отдельных людях, которые мыслят ограниченно. «Это противоречие может быть разрешено только в бесконечном поступательном движении, в таком ряде последовательных человеческих поколений, который, для нас по крайней мере, на практике бесконечен» (2, XX, 88).

И далее, критикуя метафизическое понимание Дюрингом процесса познания, его бесплодные попытки утверждать и водружать над миром вечные истины, Энгельс отмечал: «Истина и заблуждение, подобно всем логическим категориям, движущимся в полярных противоположностях, имеют абсолютное значение только в пределах чрезвычайно ограниченной области; мы это уже видели, и г-н Дюринг знал бы это, если бы был сколько-нибудь знаком с начатками диалектики, с первыми посылками ее, трактующими как раз о недостаточности всех полярных противоположностей. Как только мы станем применять противоположность истины и заблуждения вне границ вышеуказанной узкой области, так эта противоположность сделается относительной и, следовательно, негодной для точного научного способа выражения. А если мы попытаемся применять эту противоположность вне пределов указанной области как абсолютную, то мы уже совсем потерпим фиаско: оба полюса противоположности превратятся каждый в свою противоположность, т.е. истина станет заблуждением, заблуждение – истиной» (2, XX, 92).

Надо с сожалением отметить, что среди естествоиспытателей-эмпириков еще бытует метафизическое, недиалектическое представление об истине и заблуждении. Оно, в частности, лежит в основе пренебрежительного отношения к истории науки, к преподаванию истории науки в высшей школе. Лишь постепенно, шаг за шагом пробивает себе дорогу диалектическое представление о соотношении истины и заблуждения. Оно нашло свое воплощение в принципе соответствия Бора, согласно которому законы классической механики не просто отменяются как ложные и устаревшие с возникновением теории относительности, а представляют собой предельный случай этой теории, когда скорости тел малы по сравнению со скоростью света. Такое же диалектическое понимание научной теории еще в прошлом веке имеется у Бутлерова, который писал: «Бросаясь из одной крайности в другую, нередко спешат засудить и совершенно оставить устаревшую теорию, но опыт веков показывает, что как ни далека теория от абсолютной истины, но нередко она все еще остается пригодной в известном смысле и, отживая, входит в виде, более или менее измененном, как часть в состав новой теории, более обширной» (7, III, 54). История показала всю правоту слов Бутлерова относительно судьбы его любимого детища: теории строения органических соединений. Отразив коренные, существенные стороны природы органических молекул, она, как сто лет назад, служит надежной основой для химиков в понимании структуры, путей синтеза, механизмов реакций органических соединений, основой современных электронных теорий в химии.

Надо с удовлетворением отметить, что в нашем отечественном естествознании всегда сильным было стремление к синтетическому рассмотрению предмета исследования с точки зрения как его внутренней логики, так и истории его познания. Здесь помимо Бутлерова следует назвать имена таких ученых, как Д. Менделеев, К. Тимирязев, И. Павлов, В. Вернадский, Н. Вавилов, С. Вавилов. Вернадский глубоко осознал необходимость синтеза исторического и логического методов в анализе процесса познания. В статье: «Из истории идей» он писал: «Натуралист и математик всегда должен знать прошлое своей науки, чтобы понимать ее настоящее. Только этим путем возможна правильная и полная оценка того, что добывается современной наукой, что выставляется ею как важное, истинное или нужное». Но один исторический подход Вернадский считал недостаточным. Наряду с ним и на его основе он призывал применять «теорию познания к оценке научных построений или текущей научной работы» (9, 113), т.е. фактически логический метод исследования. Глубина и неувядаемая прелесть работ Вернадского по минералогии, геохимии, биогеохимии, радиохимии в том именно и состоит, что в них натуралист выступает и как логик, и как историк, и как творец своей науки, пусть его позиция по ряду методологических вопросов и не вполне последовательна. К сожалению, Вернадский не был достаточно знаком с материалистической диалектикой Маркса и Энгельса.

Поскольку истина есть процесс, она в каждую эпоху с необходимостью содержит в себе этапы своего становления, движения: выступая как логическая система, она сохраняет в себе весь пройденный путь познания, всю его историю. Энгельс, характеризуя метод Маркса, развил диалектику исторического и логического. Исходя из особенностей материала политической экономии, который Маркс подверг научному анализу, Энгельс писал: «Таким образом, единственно подходящим был логический метод исследования. Но этот метод в сущности является не чем иным, как тем же историческим методом, только освобожденным от исторической формы и от мешающих случайностей. С чего начинает история, с того же должен начинаться и ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представлять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной зрелости, своей классической формы» (2, XIII, 497).

В другом месте Энгельс характеризует совпадение исторического и логического, используя следующую весьма содержательную аналогию: «Развитие какого-нибудь понятия или отношения понятий (положительное и отрицательное, причина и действие, субстанция и акциденция) в истории мышления так относится к развитию его в голове отдельного диалектика, как развитие какого-нибудь организма в палеонтологии – к развитию его в эмбриологии (или, лучше сказать, в истории и в отдельном зародыше)» (2, XX, 537).

Известный биолог XIX в. Негели полагал, будто наука в состоянии познать лишь конечное. Это утверждение истинно в том смысле, что в сфере познания всегда оказываются лишь конечные предметы. Но в равной мере истинно и противоположное заключение, что по существу мы познаем лишь бесконечное. «И в самом деле, – пишет Энгельс, – всякое действительное, исчерпывающее познание заключается лишь в том, что мы в мыслях поднимаем единичное из единичности в особенность, а из этой последней во всеобщность; заключается в том, что мы находим и констатируем бесконечное в конечном, вечное – в преходящем» (2, XX, 548).

Энгельс подчеркивает, что форма всеобщности есть форма внутренней завершенности, есть соединение многих конечных вещей в бесконечное. В естествознании в качестве формы всеобщности выступает закон, который позволяет предвидеть протекание тех или иных процессов и явлений в определенных условиях, т.е. позволяет разумно планировать производственную деятельность. Всеобщее, заключенное в законах механики, позволяет ныне с изумительной точностью направлять космические корабли на сотни миллионов километров к далеким планетам, хотя при установлении этих законов в них не были индуктивно включены данные о космических полетах.

Энгельс предостерегал против того, чтобы понимать бесконечность познания лишь в смысле экстенсивного расширения наших представлений о все более отдаленных телах во Вселенной. И исследование одних только земных объектов бесконечно ввиду неисчерпаемого многообразия явлений природы.

Ни в какой мере не ставят пределов познанию мира и ограниченные возможности наших органов чувств, например глаза, который не в состоянии непосредственно видеть инфракрасные или ультрафиолетовые лучи. «К нашему глазу, – замечает Энгельс, – присоединяются не только еще другие чувства, но и деятельность нашего мышления» (2, XX, 554). Пусть глаз орла зорче человеческого, пусть муравей ощущает ультрафиолетовые, а змея инфракрасные лучи, глаз человека видит в предметах такое содержание, которое недоступно животному. Подойдя к реке, последнее увидит в ней либо преграду движения, либо место водопоя или рыбной ловли. Человеческий глаз, глядя на реку, «увидит» и Волгу и Миссисипи, и Рубикон и Лету, и будущую электростанцию и оросительную систему, и Н₂О и постоянную жесткость, и коммерческую прибыль от водного туризма и байдарочный заплыв. Что же касается меньшей остроты наших глаз и других органов чувств по сравнению с орлиными, муравьиными и т.д., то современные микроскопы уже «видят» молекулы, специальные оптические приборы фотографируют и в ультрафиолетовых, и в инфракрасных лучах.

Все это результат бесконечно развивающегося процесса познания. «Подобно тому, – пишет Энгельс, – как бесконечность познаваемого материала слагается из одних лишь конечных предметов, так и бесконечность абсолютно познающего мышления слагается из бесконечного множества конечных человеческих голов… Поэтому познание бесконечного окружено двоякого рода трудностями и может, по самой своей природе, совершаться только в виде некоторого бесконечного асимптотического прогресса» (2, XX, 549).

В своих работах Энгельс глубоко раскрывает диалектику общечеловеческого мышления. «Суверенно ли человеческое мышление? – спрашивает он. – Прежде чем ответить „да“ или „нет“, мы должны исследовать, что такое человеческое мышление. Есть ли это мышление отдельного единичного человека? Нет. Но оно существует только как индивидуальное мышление многих миллиардов прошедших, настоящих и будущих людей» (2, XX, 87).

Итак, человеческое мышление не есть мышление отдельного человека, но реализуется оно лишь через индивидуальное мышление. Точка зрения классика марксизма здесь, несомненно, перекликается со взглядами философа, которого высоко ценили и Маркс, и Энгельс. Речь идет о Спинозе. Спиноза писал, что «мы составляем часть некоего мыслящего существа, одни мысли которого полностью, другие лишь частично составляют наш дух» (40, I, 345).

В истории науки крайне часты факты, когда новое представление, новая теория принимается в штыки современниками или предается замалчиванию, игнорированию, так что ценность его обнаруживается лишь после смерти автора. Тем самым современники оказывались в своем большинстве в плену заблуждения, а одиночки – правыми. Так случилось с Коперником, с эволюционными взглядами Ламарка, химическими теориями Лорана, физическими представлениями Гюйгенса, с учением о биосфере Вернадского. Может сложиться впечатление, что наука движется лишь благодаря случайным достижениям отдельных индивидов, которые прорывают укоренившиеся в науке формализм и рутину в меру своей активности и гениальности. Но такое представление опровергается историей развития науки. Наука имеет свою объективную логику развития, которая, как и все человеческое, естественно, реализуется через деятельность отдельных индивидов, но по своему содержанию независима от них.

Майя самостоятельно, с помощью астрономических наблюдений создали такое же, даже более совершенное летосчисление, чем поработившие их испанцы; это сходство задано объективной природой предмета наблюдения. Изолированные от Европы японцы создали хирургические инструменты, удивительно напоминавшие европейские, что, естественно, обусловлено строением человеческого тела. Как выяснилось через столетия, великий Леонардо начертал конструкции парашюта, подводного корабля, турбины, танка. Все это реализовано в наше время исходя из потребностей и возможностей производства, которые удивительным путем осознавал и гений Возрождения.

Существуют общие закономерности научного творчества, многие из которых еще предстоит открыть в истории науки. Энгельс обратил внимание на одну из них, подчеркнув роль общественного производства в развитии науки: «До сих пор хвастливо выставляют напоказ только то, чем производство обязано науке; но наука обязана производству бесконечно б?льшим» (2, XX, 501).

Чтобы понять господство механистических представлений на протяжении долгих столетий, чтобы понять, почему у Канта и у Гегеля да и в современной систематике наук этап механического выступает как исходная форма познания, придется вспомнить не об отдельных гениальных механиках, а о том, что начальной формой общественной технологии было механическое производство, обращенное к внешней форме, к внешним отношениям предметов и орудий труда. Сперва люди научились резать, пилить, колоть, рубить, строгать, шлифовать, прясть, прессовать, пахать, рыть, жать и т.д. и лишь на этой основе переходили к более сложным формам технологического воздействия, адресующимся уже к внутренней природе предмета труда. Не случайно поэтому Энгельс, говоря об опытном материале и экспериментальной базе европейского естествознания, начинает с механических производств (ткачество, часовое дело, мельницы), затем переходит к химическим (металлургия, красильное дело, алкоголь) и лишь для более позднего периода истории отмечает развитие биологических дисциплин – палеонтологии, морфологии, физиологии.

Внутренняя закономерность развития научного знания – это движение науки от гипотезы к теории, закону. Энгельс показал, как совершается этот диалектический переход: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза. Наблюдение открывает какой-нибудь новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения, опирающаяся сперва только на ограниченное количество фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон. Если бы мы захотели ждать, пока материал будет готов в чистом виде для закона, то это значило бы приостановить до тех пор мыслящее исследование, и уже по одному этому мы никогда не получили бы закона» (2, XX, 555).

В работах Энгельса с различных сторон анализируется понятие научного факта. Некоторые авторы полагают, что факт – нечто только чувственное, лишенное примеси понятия. К факту, как чему-то сакраментальному, апеллируют, желая заставить замолчать своего противника. Но на материале науки своего времени Энгельс показывает, как осторожно следует подходить к тому, что называют научным фактом. Он писал: «Исключительная эмпирия, позволяющая себе мышление в лучшем случае разве лишь в форме математических вычислений, воображает, будто она оперирует только бесспорными фактами. В действительности же она оперирует преимущественно традиционными представлениями, по большей части устаревшими продуктами мышления своих предшественников, такими, например, как положительное и отрицательное электричество, электрическая разъединительная сила, контактная теория. Последние служат ей основой для бесконечных математических выкладок, в которых из-за строгости математических формул легко забывается гипотетическая природа предпосылок. Насколько скептически подобного рода эмпирия относится к результатам современной ей научной мысли, настолько же слепо она доверяет результатам мышления своих предшественников» (2, XX, 455 – 456).

Известны два как бы взаимоисключающих друг друга афоризма академика Павлова: «Факты – это воздух ученого» и «Когда нет теории, то не видишь и фактов». Действительно, история науки рассказывает о многих случаях обнаружения фактов, которые не могли быть объяснены, т.е. вплетены в общую систему теории, идеального. Энгельс неоднократно упрекал Пристли в том, что тот, экспериментально получив кислород, не понял значения этого факта и потому остался в плену учения о флогистоне. Этот упрек можно обратить и к более раннему периоду истории науки: за 100 лет до Пристли, в 1674 г., Дж. Майов открыл и точно описал кислород, но открытие это не было тогда понято.

Явление изомерии в органической химии было обнаружено рядом исследователей (Гей-Люссаком, Фарадеем и др.), но, по словам Либиха, оно бесприютно скиталось по пустыням науки, ибо этот факт не был поставлен в связь с какой-либо теорией, с другими химическими понятиями и явлениями. И лишь тогда, когда на основе этого факта были переосмыслены все другие представления науки, обнаружилось, что он имеет фундаментальное значение, к нему как бы потянулся весь материал органической химии, многие понятия и явления химии обнаружили тесную связь с изомерией, которая стала основой теории химического строения. Уже на этом примере видна противоположность абстрактно-аналитического и диалектического подходов к понятию. Первый вычленил из сферы явления некий феномен, отпрепарировал изомерию от гомологии, полимерии, изоморфизма и других понятий органической химии. В итоге возникло рефлективное определение на уровне самого явления: изомерами назвали вещества, имеющие разные свойства при одинаковом составе (Берцелиус). В таком виде понятие изомерии может долго и бесполезно в неизменном виде храниться на полке науки, пригодное лишь для формального заключения:

1. Соединения, имеющие разные свойства, но одинаковый состав, называются изомерами.

2. Вещества А и В имеют разные свойства, но одинаковый состав.

3. Значит, вещества А и В – изомеры.

Диалектическое же движение понятия изомерии не отделяло его от других явлений органической химии, а, напротив, все теснее связывало изомерию с ними. В результате понятие изомерии стало богаче, содержательнее, оно выступило как выражение сущности строения органических молекул, открыло пути практического синтеза тысяч новых веществ. Энгельс неоднократно высмеивал попытки формировать понятие путем систематического его отъединения, абстрагирования от конкретного, изоляции от богатства реальных свойств и отношений. Он сурово критиковал тех естествоиспытателей, которые сперва создают себе абстракции, отвлекаясь от действительного мира, а затем оказываются не в состоянии познать эти ими же созданные абстракции. «…Материю и движение можно познать лишь путем изучения отдельных веществ и отдельных форм движения; и поскольку мы познаем последние, постольку мы познаем также и материю и движение как таковые» (2, XX, 550).

В связи с проблемой формирования понятия, закона Энгельс диалектически рассматривал методы индукции и дедукции. «Вакханалия с индукцией», как выражается он, есть результат применения в естествознании одностороннего абстрагирования, рассудочного движения мысли в рамках простого силлогизма В – Е – О. Результатом индукции являются классификации в живой и неживой природе. Но классификации постоянно нарушаются, и не только потому, что существует произвол в выборе признаков классификации, но и потому, что обнаруживают переходные, промежуточные формы. Энгельс отмечает, что все основанные на индукции классификации в живой природе фактически сводятся к дедукции, поскольку теория развития привела к учению о единстве происхождения органических форм.

В процессе познания, указывает Энгельс, индуктивный и дедуктивный способы рассмотрения взаимосвязаны: «Индукция и дедукция связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ. Вместо того чтобы односторонне превозносить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применять каждую на своем месте, а этого можно добиться лишь в том случае, если не упускать из виду их связь между собой, их взаимное дополнение друг друга. – По мнению индуктивистов, индукция является непогрешимым методом. Это настолько неверно, что ее, казалось бы, надежнейшие результаты ежедневно опрокидываются новыми открытиями» (2, XX, 542 – 543). Некоторые естествоиспытатели настолько увязли в противоположности между индукцией и дедукцией, что сводят к ним все формы умозаключения, при этом упускают из виду другие способы восхождения от единичного к особенному и от особенного ко всеобщему, забывают, что «все формы умозаключения, начинающие с единичного, экспериментальны и основываются на опыте» (2, XX, 542).

Передовое, думающее естествознание вполне солидарно в этом пункте с Энгельсом. Так, Вернадский писал: «Но в науке концепции ее движения путем индукции или дедукции не отвечают фактам, разлетаются перед исследованием хода действительно совершающегося процесса ее развития. Эти отвлеченные построения предполагаемых путей научного развития слишком схематичны и фантастичны по сравнению со сложностью действительного выяснения научных истин» (8, 1428 – 1429). На примере истории понятия силы Вернадский показывает, как возникают научные идеи. В науку, подчеркивает он, понятия о силах вошли не путем умозаключений, а проникли «из мастерских техников, от людей, привыкших к стрельбе и к механической работе» и весьма далеких от абстрактных представлений о движении.

Образование научных понятий не сводится к их последовательному абстрагирующему исхуданию, как полагают рассудочно мыслящие эмпирики, к переходу ко все более тощим абстракциям. Характерно, что Энгельс генетически связывает абстрагирующие способности человека с некоторыми формами поведения животных: «Нам общи с животными все виды рассудочной деятельности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирование (родовые понятия у Дидо: четвероногие и двуногие), анализ незнакомых предметов (уже разбивание ореха есть начало анализа), синтез (в случае хитрых проделок у животных) и, в качестве соединения обоих, эксперимент (в случае новых препятствий и при затруднительных положениях). По типу все эти методы – стало быть, все признаваемые обычной логикой средства научного исследования – совершенно одинаковы у человека и у высших животных. Только по степени (по развитию соответствующего метода) они различны. Основные черты метода одинаковы у человека и у животного и приводят к одинаковым результатам, поскольку оба оперируют или довольствуются только этими элементарными методами. Наоборот, диалектическое мышление – именно потому, что оно имеет своей предпосылкой исследование природы самих понятий, – возможно только для человека, да и для последнего лишь на сравнительно высокой ступени развития (буддисты и греки), и достигает своего полного развития только значительно позже, в новейшей философии» (2, XX, 537 – 538).

Мысли Энгельса об общих чертах рассудочной деятельности человека и животных подтверждены работами И.П. Павлова. Изучая поведение обезьяны, Павлов пришел к заключению, что «ее мышление вы видите глазами в ее поступках» (31, 479). Павлов не соглашается с психологами, которые считали, что мышление совершается во время молчаливого бездействия животного, и настаивает на том, что «вся эта деятельность, когда обезьяна пробует и то и другое, это и есть мышление в действии» (31, 478). Деятельность животного, по Павлову, включает в себя установление связи предметов внешнего мира; ото и есть знание определенных отношений вещей. Помимо синтеза необходимым элементом деятельности животного выступает анализ.

Итак, и животному, и человеку присуща способность мышления, умение действовать по логике самого предмета. Качественное отличие возникает на уровне понятийного мышления, на уровне сознания человека, которое представляет собой общественный продукт. Сознание при этом направляет, видоизменяет, модифицирует и бессознательное, перестраивает, формирует человеческую чувственность, проявляющую себя в деле. Это подчинение низших ступеней развития высшим является весьма широко распространенной диалектической закономерностью. Маркс и Энгельс подчеркивали ее в «Немецкой идеологии», критикуя Фейербаха за натуралистическое понимание человеческой чувственности. Энгельс прослеживал ее и на естественно-научном материале, в частности рассматривая эволюцию живых организмов. Так, он писал по поводу позвоночных: «Их существенный признак: группировка всего тела вокруг нервной системы. Этим дана возможность для развития до самосознания и т.д. У всех прочих животных нервная система нечто побочное, здесь она основа всей организации; нервная система, развившись до известной степени, – благодаря удлинению назад головного узла червей, – завладевает всем телом и организует его сообразно своим потребностям» (2, XX, 623).

Общественная сущность человека подчиняет себе его биологическую природу, преобразует ее. Это не значит, как отмечает Энгельс, что при этом человек перестает быть животным: биологические законы физиологии, генетики, обмена веществ, размножения, питания, движения сохраняют свою силу и для человека, но форма их проявления задана общественным бытием. Поскольку животное лишь использует готовые средства существования, а человек их производит, «это делает невозможным всякое перенесение, без соответствующих оговорок, законов жизни животных обществ на человеческое общество» (2, XX, 622). В равной мере – можем мы добавить – это относится к попыткам понять человеческое общество исходя из принципов энергетики, термодинамики, кибернетики и т.п.

Сформулировав свое представление о второй сигнальной системе, о художественном и мыслительном типах человека, Павлов фактически подошел к важному выводу, что биологические свойства (формы восприятия, ощущения, рефлексы) у человека, особенности его нервной системы определяются социальными условиями: общественным разделением труда на умственный и физический, речью как продуктом общественного развития.

Рассудочное мышление находит свое высшее выражение в метафизическом методе естествознания и в сфере традиционной формальной логики. Как мы уже видели, Энгельс признавал необходимость метафизического рассмотрения предмета лишь как момента познания, когда вещи берутся в неподвижном состоянии, когда само движение берется с точки зрения его абстрактного неподвижного результата. Это же относится к традиционной логике, которая является основой правильного (но не истинного) мышления. Задача, которую поставил перед собой Энгельс, рассматривая логику, – понять ее формы с точки зрения их внутреннего развития, взаимных переходов, не координации, а субординации. Диалектическая логика не отвергает сложившиеся еще в недрах аристотелевской логики формы мышления, а придает им подвижный, динамический, текучий характер, видя в них этапы развития мысли.

Еще Гегель разделил суждения на три группы: единичное, особенное и всеобщее. К первой группе он отнес суждение наличного бытия, ко второй – суждение рефлексии и суждение необходимости, к третьей – суждение понятия. Указывая на сухость этой классификации, Энгельс вместе с тем отмечает, что она имеет глубокое основание не только в законах мышления, но и в законах природы. «…То, что у Гегеля является развитием мыслительной формы суждения как такового, – писал Энгельс, – выступает здесь перед нами как развитие наших, покоящихся на эмпирической основе, теоретических знаний о природе движения вообще. А ведь это показывает, что законы мышления и законы природы необходимо согласуются между собой, если только они надлежащим образом познаны» (2, XX, 539 – 540).

Диалектическому анализу Энгельс подвергает всеобщие формы мысли – категории. При этом он решает двойную задачу: доказывает вполне земное, исторически неизбежное и обусловленное возникновение этих категорий и, во-вторых, обнаруживает их диалектику, переходы друг в друга, единство противоположностей в них самих. С этих позиций он рассматривает категории тождества и различия, анализа и синтеза, части и целого, дискретного и непрерывного, причины и действия, случайного и необходимого. Он показывает, как полярность, антиномичность этих категорий снимает себя в единстве. «При более точном исследовании, – пишет Энгельс, – мы находим также, что оба полюса какой-нибудь противоположности – например, положительное и отрицательное – столь же неотделимы один от другого, как и противоположны, и что они, несмотря на всю противоположность между ними, взаимно проникают друг друга» (2, XX, 22).

Вопрос о диалектике тождества и различия вполне актуален в современной науке. Ныне еще не полностью преодолено старо-метафизическое (по выражению Энгельса) отношение к этой проблеме, согласно которому каждая вещь равна сама себе. Отсюда получаются взгляды, подобные тем, которые высказывает Уитроу, рассуждая об элементарных частицах: «Ни в один момент времени частица не может и существовать, и не существовать. В каждый момент она должна или существовать, или еще не существовать» (41, 39).

Другая дара категорий, которая вызывает затруднения у естествоиспытателей, – причина и действие. Они полярно противоположны друг другу на стадии механистического рассмотрения природы, где причина и действие обычно распределены между двумя телами. Но в реальной физической механике уже невозможно оперировать этими категориями: они охватываются понятием взаимодействия в такой степени, что задача движения трех тел оказывается разрешимой только приближенно. В органической природе причина и действие удивительно меняются своими местами: действия пчелы, строящей сотовую ячейку, фактически обусловлены «причиной», находящейся в будущем: необходимостью взращивать, кормить, воспитывать потомство. Но это странное движение от действия к его причине – цели можно понять лишь в том случае, когда мы рассмотрим историю его возникновения, эволюции различных форм поведения пчел. «Взаимодействие, – писал Энгельс, – исключает всякое абсолютно первичное и абсолютно вторичное; но вместе с тем оно есть такой двусторонний процесс, который по своей природе может рассматриваться с двух различных точек зрения; чтобы его понять как целое, его даже необходимо исследовать в отдельности сперва с одной, затем с другой точки зрения, прежде чем можно будет подытожить совокупный результат. Если же мы односторонне придерживаемся одной точки зрения как абсолютной в противоположность к другой или если мы произвольно перескакиваем с одной точки зрения на другую в зависимости от того, чего в данный момент требуют наши рассуждения, то мы остаемся в плену односторонности метафизического мышления; от нас ускользает связь целого, и мы запутываемся в одном противоречии за другим» (2, XX, 483 – 484). И далее: «Спинозовское: субстанция есть causa sui – прекрасно выражает взаимодействие» (2, XX, 546).

Чтобы описать отдельные явления, их необходимо вырвать из всеобщей связи природы, рассматривать изолированно друг от друга. В таком случае процесс изменения объекта можно разложить на причину и действие. Но природе в ее целостности присуще универсальное взаимодействие, и задача науки заключается в том, чтобы познать его во всем богатстве форм, многообразии, разносторонности. «Мы не можем пойти дальше познания этого взаимодействия именно потому, что позади его нечего больше познавать» (2, XX, 546), – писал Энгельс.

Новая физика сталкивается со всеобщим характером взаимодействия при исследовании закономерностей микромира. Здесь со всей очевидностью обнаружилось, что движение атомов не полет упругих шариков в пустом пространстве, а непрерывное изменение электромагнитных, гравитационных и иных взаимодействий, затрагивающих мириады окружающих микрочастиц. Да и поведение макротел стало в наше время выглядеть совсем иначе, чем это было, скажем, лет сто назад. Наша планета Земля уже не просто шар, носящийся в пустом пространстве по законам небесной механики, а физически взаимодействующее с окружающим космосом тело: его пронизывают потоки космических частиц из глубин Вселенной, оно постоянно обвеваемо солнечным ветром, оно обменивается веществом с окружающим пространством, поскольку газы постепенно покидают атмосферу, а потоки метеорного вещества захватываются Землей. Деятельность человека открывает новую страницу в истории взаимодействия нашей планеты с окружающим миром.

Энгельс подверг всестороннему анализу диалектическое единство категорий необходимости и случайности. Рассудок рассматривает эти категории как исключающие друг друга: нечто либо необходимо, либо случайно. Тем самым явления, свойства, признаки предметов произвольно, по вкусу делятся на необходимые и случайные, при этом последние выпадают из поля зрения науки, остаются необъяснимыми, не поддаются естественному истолкованию, что открывает возможность для привлечения сверхъестественных причин. Наука же «прекращается там, где теряет силу необходимая связь» (2, XX, 533), – писал Энгельс.

Другая крайность – абсолютный детерминизм, который настаивает на полном отсутствии случайности в природе и на исчерпывающем описании всех каузальных связей предмета, чтобы понять все его свойства в необходимости. Следуя Энгельсу, мы должны сказать, что, во-первых, свойства каждого предмета бесконечны и никакой анализ не в состоянии исчерпать их, а во-вторых, при всей детерминированности любого события оно неизбежно включает в себя элемент случайности: для отдельного животного случайно, где оно родилось, для растения случайно, куда ветер занес его семена, для атома кремния случайно, оказался ли он в кристалле горного хрусталя на Урале или в австралийском опале.

Энгельс особое внимание уделил анализу теории естественного отбора с точки зрения диалектики случайного и необходимого. Основная мысль Дарвина как раз и заключалась в том, что внутри отдельных видов индивиды обладают бесчисленными случайными, подчас едва уловимыми, мимолетными различиями, особенностями, отклонениями. Под влиянием внешних условий, борьбы за существование постепенно происходит отбор наиболее приспособленных особей, благоприятных отклонений, что в конечном итоге приводит к закономерной эволюции всего органического мира.

Наконец, Энгельс обращается к диалектике свободы и необходимости, показывая единство и противоположность этих понятий, их взаимопереход. Свобода есть познанная необходимость. «Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей. Это относится как к законам внешней природы, так и к законам, управляющим телесным и духовным бытием самого человека, – два класса законов, которые мы можем отделять один от другого самое большее в нашем представлении, отнюдь не в действительности» (2, XX, 116).

Энгельс показал, что движение от незнания к знанию есть сложнейший исторический процесс, который включает в себя все богатство общественно-производственной практики, чувственный момент, рассудочную деятельность, наконец, разумную деятельность (прежде всего логику и диалектику понятий и категорий). Единство понятия и явления выступает как процесс бесконечный. В письме К. Шмидту Энгельс отмечает: «То и другое, понятие о вещи и ее действительность, движутся вместе, подобно двум асимптотам, постоянно приближаясь друг к другу, однако никогда не совпадая. Это различие между обоими именно и есть то различие, в силу которого понятие не есть прямо и непосредственно действительность, а действительность не есть непосредственно понятие этой самой действительности. По той причине, что понятие имеет свою сущностную природу, что оно, следовательно, не совпадает прямо и prime facie с действительностью, из которой только оно и может быть выведено, по этой причине оно всегда все же больше, чем фикция; разве что Вы объявите все результаты мышления фикциями, потому что действительность соответствует им лишь весьма косвенно, да и то лишь в асимптотическом приближении» (2, XXXIX, 354).

Далее Энгельс поясняет свою мысль на примере, взятом из эволюции органической природы: «С того момента, как мы приняли теорию эволюции, все наши понятия об органической жизни только приближенно соответствуют действительности. В противном случае не было бы вообще никаких изменений; в тот день, когда понятие и действительность в органическом мире абсолютно совпадут, наступит конец развитию. Понятие рыбы подразумевает жизнь в воде и дыхание жабрами; как же Вы хотите перейти от рыбы к земноводному, не отражая этот переход в понятии? И это было сделано; ведь мы знаем целый ряд рыб, у которых воздушный пузырь развился далее в легкие и которые могут дышать воздухом. Как можно перейти от яйцекладущего пресмыкающегося к млекопитающему, родящему живых детенышей, не приводя одно или оба понятия в столкновение с действительностью? И, в самом деле, однопроходные представляют из себя целый подкласс яйцекладущих млекопитающих, – я видел в 1843 г. в Манчестере яйца утконоса и с высокомерной ограниченностью высмеивал глупость утверждения, будто млекопитающее может класть яйца, – а теперь это доказано! Итак, не делайте по отношению к понятию стоимости то же самое, за что мне впоследствии пришлось извиняться перед утконосом!» (2, XXXIX, 357).

Энгельс указывает на два ряда явлений: одни совершаются в окружающем мире, другие протекают в сознании, одни подчинены законам объективной диалектики, другие – субъективной. Но в действительности и те и другие заключают в себе момент единства, тождества. Это их единство реализуется в материалистической диалектике, которая, говорит Энгельс, «и есть не более как наука о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления» (2, XX, 145). «Эта диалектическая философия разрушает все представления об окончательной абсолютной истине и о соответствующих ей абсолютных состояниях человечества… Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу. У нее, правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше. Консерватизм этого способа понимания относителен, его революционный характер абсолютен – вот единственное абсолютное, признаваемое диалектической философией» (2, XXI, 276).

Согласно взглядам Энгельса, диалектика есть теория развития в ее наиболее полной и общей форме. Диалектическое развитие обнаруживает в себе момент беспокойства, момент отрицательности, изменения, превращения в иное. Но это убегание от себя, это преодоление тождества с собой есть в то же время возвращение к себе, превращение не в любое иное, а именно в свое иное. Энгельс писал: «В диалектике отрицать не значит просто сказать „нет“, или объявить вещь несуществующей, или разрушить ее любым способом» (2, XX, 145).

Если отрицание не есть момент, стадия развития самого предмета, если оно привнесено извне случайным, чуждым его внутренней природе изменением, то оно выступает как бесплодное отрицание, как растоптанное зерно. Такое отрицание Энгельс называет чисто субъективным. Оно еще нередко встречается в тех случаях, когда люди, проявляя недальновидность, своей производственной деятельностью опустошительно вторгаются в естественные процессы, разрывают природные связи, ничем их не восполняя; в результате иссушаются земли, исчезают виды животных, мелеют реки, сводятся леса, беднеет почва. В общественной сфере бесплодное отрицание ведет, в частности, к разрыву с унаследованной культурой, к пролеткульту и к «культурной революции» маоистов.

Но существует отрицание другого рода. Оно также толкает предмет к его собственной противоположности, однако при этом удерживает его определенность, позволяет процессу развития идти дальше. Таков тип отрицания, по мнению Энгельса, при переходе от простого товарного к капиталистическому производству: «Закон частной собственности, покоящийся на товарном производстве и товарном обращении, превращается путем собственной, внутренней, неизбежной диалектики в свою противоположность: обмен эквивалентов, каковым представлялась первоначальная операция, претерпел такие изменения, что в результате он оказывается лишь внешней видимостью» (2, XX, 166 – 167). В этом случае сохраняется возможность дальнейшего развития, и она реализуется через отрицание отрицания. Но второе отрицание не может быть реализовано, если первое было бесплодным, формальным, субъективным. Способ отрицания, по мысли Энгельса, определяется как общей, так и особой природой развития данного объекта. Первое отрицание должно совершиться таким способом, который позволил бы произвести второе.

В результате второго отрицания восстанавливаются в известной видоизмененной форме первоначальные черты объекта, т.е. происходит как бы возврат к исходной точке, но на более высоком уровне. Развитие оказывается спиралевидным. Пригоршня пшеницы, выросшая из посеянного зерна, отличается от него не только количественно: новое поколение зерен уже имеет и несколько иные качества, что обусловлено историей развития растения.

Поскольку отрицание есть уход от себя, постольку в процессе развития известные возможности, потенции объекта остаются в прошлом, не реализуются. С этой точки зрения рассматривает Энгельс диалектику прогресса и регресса: «Главное тут то, что каждый прогресс в органическом развитии является вместе с тем и регрессом, ибо он закрепляет одностороннее развитие и исключает возможность развития во многих других направлениях.

Но это основной закон» (2, XX, 621).

Развитие в природе и обществе характеризуется и периодами постепенной эволюции, когда объект изменяется количественно, и качественными скачками. Энгельс в своих работах показал объективный характер такого развития. Из природы диалектического отрицания с неизбежностью вытекают отличительные черты скачка: он знаменуется разрывом постепенности и в то же время преемственностью. Как неоднократно отмечал Энгельс, природа представляет собой единый процесс развития, но совершенно очевидно, что этот непрерывный процесс содержит в себе момент дискретности.