10 лекция.[208] <Россия и Византия>

Переход[209]

1) Человек, если его спросить, какова его жизненная цель, его позиция в отношении других людей, его правила поведения, не всегда сможет ответить. Точно так же государство в принципе может собственно не давать отчет в своих целях. Соображения и призывы например о месте и задачах государства в мире, о его роли в человеческой цивилизации, о необходимости создания сильного или правового или сильного и правового государства и все подобные рассуждения относятся к идеологии. Идеология, светская она или религиозная, всегда не обязательна для жизни государства и его права. Надо отличать идеологическое от правового, это удается не всегда. В отношении некоторых статей сейчас действующей конституции, например ст. 2 о приоритете интересов человека и гражданина над государственными, современные правоведы отмечают, что эта статья несет лишь идеологическую нагрузку и не является правовой нормой[210].

2) Правовая неопределенность вовсе не обязательно сопровождается отсутствием законов. Чаще она наоборот складывается из очень большого числа законов при общем убеждении, что законы приняты не те, какие надо, и что законы не работают, особенно если это убеждение создателей, толкователей законов и теоретиков права. В настоящее время существует, по выражению правоведов, «количественный достаток» нормативных актов современной России. Их уже сейчас настолько много, что достигнут

[…] тот порог, переход через который делает это количество необозримым для применения и бесконтрольным для законодателя[211].

В одном из докладов на коллоквиуме по вопросам мировой экономики в Вене было отмечено:

Совокупность нормативов для вступления в Европейский Союз насчитывает 80 000 страниц. Какая из новых малых стран Европы может их перевести? Какая инстанция может проверить, все ли из требований, сформулированных на этих страницах, выполнены и в какой мере? Кто может написать отчет? Сколько страниц должен содержать он?[212]

Такие нормативные документы имеют целью не законодательное регулирование, а, как говорит этот процитированный автор, экранирования, заслонения чего-то, что становится непрозрачным – или, как мы говорили, для скрывания способом демонстративного показа.

3) Как характер человека, так черты государства более стабильны, чем может показаться, на протяжении веков.

Две важные черты, унаследованные Россией от Византии, проследим с помощью английского историка Арнольда Тойнби (1889–1975), который был по специализации эллинистом, с 1919 по 1924 гг. занимал кафедру византинистики в Лондонском университете. Он знает о стабильности на протяжении веков основных государственных структур.

Нынешний [советский, конец войны, ок. 1947 г.] режим в России утверждает, что распрощался с прошлым России полностью, если и не в мелких, несущественных деталях, то по крайней мере во всём основном, главном. И Запад готов был верить, что большевики действительно делают то, что говорят. Мы верили и боялись. Однако, поразмыслив, начинаешь понимать, что не так-то просто отречься от собственного наследия. Когда мы пытаемся отбросить прошлое, оно – Гораций знал, что говорил [Naturam expellas furca, tamen usque recurret], – исподволь возвращается к нам в чуть завуалированной форме[213].

Россия вестернизируется при Петре, при Ленине, мы добавим к Тойнби – в последнюю революцию 10 лет назад, но не приближается к Западной цивилизации, а остается тем, чем была почти тысячу лет, принадлежа к совершенно другой цивилизации, византийской. Вестернизация проходит не для вхождения в Запад, а наоборот, это способ обособиться от Запада.

Российские члены византийской семьи всегда резко противились любой угрозе попасть под влияние Западного мира и продолжают противиться по сей день. Чтобы обезопасить себя от завоевания и насильственной ассимиляции со стороны Запада, они постоянно заставляют себя овладевать достижениями западной технологии[214].

Запад всегда ощущал Россию как необъяснимо, неразумно упорствующий осколок чужой и неправой, недолжной цивилизации. Запад, подводит исторический итог Тойнби, в целом намного чаще нападал на Россию чем наоборот. Россия подчеркнуто заявила, какой цивилизации принадлежит, когда выбрала в конце X в. не западное, а восточное христианство, и когда

[…] после захвата Константинополя турками в 1453 г. и исчезновения последних остатков Восточной Римской империи Московское княжество, которое к тому времени стало оплотом борьбы русского православного христианства и против мусульман, и против католиков, застенчиво и без лишнего шума приняло на себя византийское наследие[215].

Москва сознательно и уверенно захотела считаться наследницей Византии. Автокефалия, односторонне объявленная Московской митрополией в 1448 году, означала не отход от византийского начала, а наоборот, смелое заявление, что Москва теперь будет его нести, и лучше чем пошедшая на унию Византия. В 1472 г. Иван III Грозный женился на Софье Палеолог, племяннице последнего константинопольского василевса, у которого давно не было уже никакой власти – чисто символический брак откровенно на имени, на воспоминании с заявкой на принятие имперского наследства. В 1492 г. митрополит Московский Зосима назвал Ивана III «новым царем Константином», Москву – «новым градом Константиновым».

Еще один и последний шаг к захвату всего византийского наследства ‹…›, т. е. собственно присвоение византийской, в хорошие ее времена ею питаемой, мечты сделал старец псковского Трехсвятительского Елеазарова монастыря в послании к великому князю (правил с 1505-го по 1533 г.):

Церковь Древнего Рима пала из-за своей ереси; врата Второго Рима – Константинополя – были изрублены топорами неверных турок; но церковь Московии – Нового Рима – блистает ярче чем Солнце во всей Вселенной […] Два Рима пали, но Третий стоит крепко, а четвертому не бывать.[216]

Под ересью понимается католичество; расколотость Запада, фиктивность Священной римской империи понимается как окончательное и бесповоротное крушение; наследницей всего Рима, т. е. и Запада и Востока, признается Византия. И самый сильный ход последний: Византия справиться с восточной стихией не смогла, а Москва смогла. Это говорится уверенно из-за интимности сложившихся у Москвы отношений с восточной силой: Москва вобрала ее в себя, присвоила себе ее приемы (по формуле Бердяева, Москва христианизированное татарское царство) и теперь в принципе, поскольку воплотила в себе начало, сломившее Византию, по определению не может его опасаться.

В 1547 г. Иван Грозный назвал себя титулом кесарь, подтверждение той же заявки. 1589 год: правящий Вселенский Патриарх Константинопольский, теперь уже просто турецкий подданный, сидит около года в Москве, не удастся ли там получить немного денег; получает их, но Борис Годунов заставляет его за то поднять статус его подчиненного, митрополита Московского Иова, до патриарха, и патриарху Иеремии осталось преимущество только добавки к титулу Вселенский, всё-таки первый среди равных.

Теперь, приобретя таким образом Византию в наследство, Россия унаследовала и византийскую веру в свою религиозную или шире нравственную или шире всестороннюю правильность.

[…] Эти ортодоксальность и вера в предопределение, воспринятые русскими от византийских греков, столь же характерны для современного коммунистического режима, как и для прежнего, православно-христианского правления в России […] Россия – всегда «Священная Россия», а Западный мир […] безусловно и навсегда погряз в ереси, коррупции и разложении[217].

Писалось полвека назад. Сейчас та же ортодоксия существует, более энергичная, потому что чувствует себя отодвинутой, несправедливо лишенной командной властной позиции. А на Западе? Аналогичные настроения в отношении Востока вообще и нашего востока Европы в частности, тоже энергичные, и тоже берущие энергию в чувстве несправедливой оттесненности от власти.

Другая черта, перенятая от Византии, рядом с ортодоксией (мы по складу души, по нашей исторической традиции, по особой одаренности находимся в лучшем положении чем Запад, Америка и весь остальной мир, можем служить нравственным и религиозным образцом), – институт тоталитарного государства. Он имеет по Тойнби такую историю. После упадка греческого полиса и распада Македонской империи на эллинистические государства греческий мир был целые века в состоянии неприятной политической неразберихи, откуда его вывело мягкое, собственно спасительное для культуры римское завоевание. Не видеть, что им стало лучше, греки не могли, но и смириться с несвободой – тоже. Они вышли из положения тем, что уже в эпоху Антонинов, это приблизительно весь II в. до н. э., греки «прибрали к рукам Римскую империю», как говорит Тойнби[218], или, как выражаются более скучные историки, произошла эллинизация империи. Дальше – больше, и уже в IV в. император Константин бросил ожиревший Рим и видел опору в греках, продолжая Римскую империю, основал в 324 г. (фактически в 330 г.) Новый Рим на месте старого греческого города. Отказаться от имени Рима, символа успешной мировой державы, было невозможно, хотя после этого прошло только двести лет, и жители Нового Рима при императоре Юстиниане, человеке с запада, латинофиле, говорили по-гречески.

Они себя называли ромеями. Когда давно уже не было первоначальных скандинавов-русских и их остатки стали говорить на нашем языке, успешность их краткой империи и установленные ими начала правления и начатая ими династия оставили по себе такое блестящее впечатление успешности, что когда во второй половине XIII в. политический центр нашего Востока Европы переместился во Владимир (откуда потом в Москву), Владимирское княжество переняло имя русского, хотя вначале отношение к русским, т. е. киевлянам, было во владимиро-суздальской и ростовской земле нехорошее. Так же византийские греки как знамя, как символ успеха приняли название ромеи, когда как эстафету понесли дальше если не саму мировую империю (ко времени Григория I Великого – папы с 590 по 604 гг., почти весь Запад был у варваров, «латинский» Древний Рим оставался бесхозным, заброшенным аванпостом (уже собственно внутри чужой территории) Империи, центром которой стал теперь греческий Новый Рим), то непрекращающуюся мечту о ней. И так же ромеями греки продолжали называть себя через всё турецкое владычество, и еще Тойнби слышал от простых людей это самоименование, хотя в школах новой независимой Греции людей настойчиво учили их национальности, они эллины. Это было примерно так же, как нас отучивали бы называть себя именем наших завоевателей, русских, и возвращали к исконному национальному названию, славяне.

О римском начале в Византии нам придется говорить, потому что римское право стало основой всей византийской юридической системы, учитывая конечно то, что его область сузилась до гражданского права, до частного права и еще уже, естественно, потесненная специфической государственной системой Византии, личной, не правовой, и слившейся с религией.

Перемена столицы, одновременно религии, одновременно самоназвания при Константине Великом в начале IV в., говорит Тойнби, намекая на перенос при Ленине столицы из Петербурга в Москву, смену религии православия на религию марксизма и самоназвания русских на другое (советские), кому не покажется революционным переворотом, еще каким – но гони природу в дверь, она войдет в окно,

[…] один момент – и для греков важнейший – остался неизменным, несмотря на все перемены: грек всегда прав […] грек меняет тон и провозглашает себя подданным христианской Римской империи […] ловко отстояв свое звание истинного наследника трона, чей бы он ни был, греческий православный христианин идет дальше и пригвождает к позорному столбу католическое христианство. В IX в. греческий Вселенский Патриарх Константинопольский Фотий указал, что западные христиане впали в ересь. Они исказили Символ Веры, включив туда неканоническое fi lioque[219].

Церковный разрыв с Западом, окончательно сформулированный в 1054 г., был таким глубоким, что в конце XIV и в первой половине XV вв., когда многие в Византии приняли католичество, в том числе императоры, чтобы единой силой с Западом остановить турок, большинство населения, в том числе афонское монашество, выбрало подчинение туркам, но не унию. Догадка, что союз власти с церковью для самой же власти не лучший выбор, пришла к византийским политикам слишком поздно. То самое, что в начале карьеры Византии казалось ее силой, – мощное идеологическое обеспечение со стороны церкви, слияние фигуры императора с верховным вселенским божеством – обернулось слабостью.

[…] Церковь, по существу, стала одним из подразделений средневекового Восточноримского государства[220].

‹…›