4 лекция. <Продолжение. Проблема «наилучшего властителя». Разбор тирании в «Государстве» Платона>

Мы остановились на загадочном и неожиданном у Аристотеля. После разговоров о равенстве, после согласия с остракизмом, т. е. с изгнанием граждан, которые слишком выделяются непохожестью, после отказа лучшим быть у власти на том основании, что власть должны по очереди иметь все, и не беда если простые, – как в пищу идет не только очищенная еда, но и отруби, иначе будет не лучше, а хуже, – Аристотель вдруг останавливается на случае, когда один как-то несравненно лучше других. Наравне с другими он гражданствовать не станет. Это всё равно что допустить в хор одного, чей голос выделится из всех. Но разве можно такого изгнать остракизмом, голосованием большинства?

Большое затруднение возникает вот в чем: как нужно поступать, если кто-то будет превосходить других не избытком каких-либо иных благ, вроде могущества, богатства, или обилием друзей, но будет отличаться избытком добродетели? Ведь не сказать же, что такого человека нужно устранить или изгнать; и невозможно представить, чтобы над таким властвовали, потому что тогда получилось бы приблизительно как если бы, распределяя государственные должности, потребовали власти и над Зевсом. Остается одно, по-видимому естественное: всем охотно повиноваться такому, так что такие люди оказались бы в полисах вечными царями (III 8, 7).

И считается что Аристотель тут говорит о своем ученике Александре Македонском, о котором тогда только и говорили во всей Греции друзья и враги. Потому что в это время по-настоящему с планетарным размахом он подчинял весь мир своей власти, разбил Дария III, захватил Египет, взял неприступный, никогда никому не сдававшийся финикийский Тир и объявил войну Карфагену, на 60 лет раньше чем началась в 264 году первая Пуническая война между Римом и Карфагеном. Этот двадцатипятилетний правитель целого мира и казался и сам представлял себя – требовал божественных почестей – божественным чудом. С 40 тысячами греков, которых было столько лишь в начале, он против почти полумиллионной, по некоторым тогдашним историкам, не меньше чем 250-тысячной армии персов захватил Малую Азию, Египет, Вавилон, Бактрию, Индию.

Не обязательно, чтобы в мысли о пожизненном царе имелся в виду Александр. То, что Аристотель ни разу во всей «Политике» его не упоминает, говоря о множестве современников и близких к Александру людях, в том числе рассказывая об убийстве его отца Филиппа II Македонского, говорит скорее о том, что постоянно о нем думает. И ничего не может решить.

Царей 4 типа, начиная от выборных спартанских двух царей, по сути дела стратегов, и кончая царем-тираном или деспотом у восточных народов.

Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия (III 9, 3).

Например перед глазами всех могущественный владыка государства в десятки раз более громадного территорией и людьми чем Греция, Дарий III, который мог, рассердившись на стратега, прямо с заседания отправить его на казнь.

И вот ясно что казалось бы неограниченная власть персидского владыки, предел самовластия, автократии, еще далеко не то, что приоткрыто властью Александра, мягкой пока еще в Греции, но показывающей неожиданную жесткость там, на Востоке.

Пятым видом царской власти будет тот, когда один человек является неограниченным владыкой над всем (III 10, 2).

И конечно ясно что одному быть таким владыкой нехорошо. Но важно что сама идея тоталитарной власти появляется – не из теории, а из опыта, последних лет. Это как если бы всем дали одну и ту же пищу. Или заставили носить одну и ту же одежду. Снова против Платона: правитель не врач. Царь врач, пороки зашли так далеко, что надо насильно взять это государственное тело – иначе оно погибло – и навязать ему силой лечение. И врач должен поступать по науке.

Кто требует, чтобы властвовал закон, по-видимому, требует, чтобы властвовало только божество и разум, а кто требует, чтобы властвовал человек, привносит в это и животное начало, ибо страсть есть нечто животное и гнев совращает с истинного пути правителей, хотя бы они были и наилучшими людьми (III 11, 4).

Сказано конечно прямо против Александра. Он и наилучший, он и совращенный, отданный страстям.

Полновластное господство одного над всеми не является ни полезным, ни справедливым независимо от того, есть ли законы или их нет и этот один сам олицетворяет закон, и независимо от того, хороший ли царствует над хорошими, или плохой над плохими, или добродетельный над менее добродетельными. Последнее, впрочем, за исключением одного случая, который следует выделить и о котором нам отчасти пришлось говорить выше (там же, 10).

Но ведь этот один случай отменяет всё что говорилось выше. При нем право, государственное устройство уже не нужно, отменяется: божественный человек один заменит всё. Самый лучший, он будет стоять вне закона – и главное, таким самым лучшим может объявить себя кто хочет.

Это были как раз те годы, когда ученик Аристотеля и близкий ему человек погиб потому, что не захотел видеть в Александре божественного и нечеловеческого, подходил к нему как равному. В 356, год рождения Александра, Аристотелю было 26 лет. К 13-летнему его пригласили стало быть 39-летнего. Мальчик был недоволен, что Аристотель публикует свои вещи. Всё равно: кто не слышал лично, ничего не понял.

Ореол божественности на Александре был с детства. Как часто бывает, что безрассудно любящая мать создает ребенка. Плутарх, Александр 2: Олимпиада видела во сне, как ей во чрево ударила молния, потом из него вырвался огонь, распространившийся вокруг и внезапно исчезнувший. Александр потребует чтобы к его телу относились иначе чем к человеческому. В этот день его отец Филипп II получил три сообщения, победа на Олимпийских играх, в Иллирии и в Потидее. Важнее – на играх: на памяти стариков гегемония Афин, подавленная попытка восстания; потом трудное отвоевание права участвовать в играх; теперь – как символ будущей гегемонии над Грецией. В день его рождения Герострат поджег в Эфесе храм Артемиды, тот, куда Гераклит сдал свою рукопись.

Что такое один храм; Александр как пожар всей Греции, того, что осталось после Пелопоннесской войны. Теперь афиняне и Греция будут подниматься на бесполезный бунт всякий раз при слухе о смерти Александра. Но 30 000 фиванцев уже проданы в рабство. Тысячи пошедших с Александром в Азию до Индии погибли. И тысячи, если не десятки тысяч, греков, которые против своих на стороне Дария III. Для их теоретика, циника Диогена, Александр был страшнее несравненно: там в Персии был родной старый мир, дикий и страшный, но не смятый, а здесь под знаком мировой культуры и образования выравнивающий каток, по-современному планетаризация. «Отойди от солнца, не засти его» – не ходи в Персию; солнце зороастрийский символ. Александр везде, где появлялся, учреждал сразу демократический строй, эллинские идеалы просвещения, среднеэллинские порядки. Сам поход был чтобы наказать за разрушение греческих храмов при Ксерксе.

Пророчество этого коллапса у Платона.

Разбор тирании в этом конце VIII книги «Государства»[426] похож на подписи к картинкам из нашей недавней истории. Заподозренных в критике тиран уничтожит как агентов крага. Мужественных, великодушных, разумных, богатых, от них он очистит государство, ????? ?? ???????? (567с), а свое общество, новых граждан, он купит из подонков. Смотрите, от нелюбителя демократии можно было бы ожидать хотя бы внимания к тирании, у нее ведь есть свои достоинства – но ничего подобного, у Платона, он враг тирании больше чем демократии, и Еврипида он изгоняет из своего государства за строки о «равнобожественной тирании» из «Троянок» (1169).

Совсем интересное, на первый взгляд странное место 568с: «Обходя другие государства, собирая густую толпу, наняв прекрасные, громкие, убедительные голоса, они тянут политии (гражданские общества) к тираниям и к демократиям». Переход демократии в тиранию показан, но теперь интернационал, который намеренно и сознательно хочет все общества, через пропаганду и подкуп, привести к «тирании и демократии» (568с). Да, это навязывание, широкое, демократии и тирании. Странно, жутковато находить описание действующих среди нас сил у Платона. Наши обсуждения нашей ситуации кажутся в сравнении с его прямотой и силой вялыми, игрой с самими собой в разнообразное закрывание глаз на то что с нами происходит. Мы как бы хотим, рады чтобы с нами снова и снова происходили одни и те же круги, примерно как мы готовы на повторение кругом рождения, старения, умирания. При рождении мы говорим примерно одни и те же слова, при умирании тоже. Мы не устали от вечного повторения. Философия учит нас умереть для него, учит этой смерти, выйти из круговорота жизни к – смерти, да, но в которой другая жизнь. И мы тоже хотим другого, любой поворот, происходящий с нами, мы склонны принять за последний, первый, небывалый, исключительный, и за каждым поворотом угадываем прорыв в новое бытие.

Но вернемся к интернационалу, к тирано-демократическому всемирному заговору. Когда к наемникам пропаганды за тирано-демократию Платон причисляет сначала Еврипида и трагиков, а потом, дальше-больше, видит вот это, обходящее с глашатаями все страны мира и включающее тех поэтов, войско тирана, доброе (?????, в переводе Егунова «великолепное»), громадное, пестрое и никогда не одно и то же (у Егунова «всегда меняющее свой состав») <568d>, мы кажется начинаем догадываться, о каком всемирном процессе Платон тут говорит. Имеется в виду вообще государственное устройство, упускающее первую заботу о правде. Правят рабы, потому что они не пробовали закона правды, и делают всех своими рабами, рабов, самое горькое рабство (569с). Если народ, окруженный пестрым войском тиранодемократии, попробует теперь что-то сказать, он «узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он попытается выгнать своими слабыми силами» (569b). Стиль этого конца VIII книги вдруг резко меняется. Собеседник Сократа вдруг поднимается и говорит долго и возмущенно, пусть «народ велит и ему (тирану) и его приятелям покинуть пределы государства; так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой» (там же). Нет, ничего не выйдет; не получится; власть жестко закрепилась, она теперь может справиться с теми, кто дал ей силу.

Появление в конце VIII книги перед глазами Платона этой «твари», хороший перевод у Егунова слова ?????? (569b), тирана, в образе правителя мира, в окружении всей послушной ему и обожествляющей его культуры, словно померещилось ему десятью страницами раньше, когда он говорил о живущем богатой жизнью демократическом человеке (теперь уж тирания и демократия у нас никогда не расслоятся, Платон научил видеть что они одно), что он «попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные» (559d). Опять биологический контекст. Ни из каких джунглей человек не вышел, никакой стеной себя не огородил. Если не в лесу, то внутри города он рискует, как всегда, рядом с хищниками. Они вооружены разумом, непобедимы. Они могут сцепиться в мировое господство своевластия. Религия отдает этой власти свои богатства (важное многозначительное место, 568d), поддерживая ее. Против мировой власти демотирана у Платона стоит только философия.

Коротко, что собственно случилось. От победы македонян на Олимпийских играх в 356 – 18 лет до 2 августа 338 года, когда под Херонеей, это ближе к Афинам чем к Македонии, восемнадцатилетний Александр, которому отец поручил командовать конницей на левом фланге, достиг главного, напав на фиванскую Священную дружину и всю ее уничтожив. Афинян окружили со всех сторон и они бежали. Похоронили, как говорил афинский Ликург, 2 тысячи погибших в Херонее – это огромное количество для греков – и с ними похоронили свободу всех эллинов. Наступило рабство, мягкое. Но самостоятельность греческих полисов кончилась. Македония была якобы полис, собственно та самая полития, которой Аристотель учил Александра, с равенством, с «друзьями» царя, с законами, школами, панэллинскими играми, только по форме. Издевательством было то, что Панэллинский союз 338 года – несколько месяцев после Херонеи – был объявлен союзом свободных и автономных греческих полисов, с неприкосновенной территорией и самоуправлением. Чего стоило самоуправление. Фиванцы восстали, ободренные очередным слухом о смерти Александра – особенно афинский Демосфен пытался убедить что это так и что во всяком случае надо восстать; он дал из личных денег на оружие. Александр «озверел душой», когда фиванцы отказались от переговоров. Город был взят, «и тогда началось беспорядочное избиение уже не защищавшихся фиванцев, причем гнева были полны не столько македонцы, сколько фокейцы, платейцы и прочие беотийцы; одних застигали в домах, – некоторые пытались сопротивляться, другие молили о пощаде, припав к жертвенникам, – но жалости не было ни к женщинам, ни к детям» (Арриан I 8, 8). Тогда больше 30 000 фиванцев продано в рабство. Эта внезапная перемена от самой гуманной демократии к уничтожению всех подряд вещь обычная. Итак, с тех пор для Греции и до 1821 года, на больше чем две тысячи лет, положение под властью. А с тех пор совершенно независимое или только внутри и в составе Европы?

Гегемоном, а когда война с Персией уже готовилась, стратегом-автократором, стал македонский царь. Без этой войны с Персией Греция поднялась бы, возможно. Типично: как для Гитлера, как для Наполеона, оттянуть силы на предприятие мирового размаха. Все только о Персии и говорили – далась она им. Потеряли свободу, а идеология была та, что надо отомстить Дарию III за то, что его предок больше ста лет назад разрушил в Греции несколько храмов. Настолько этот переход в Персию был у всех на языке, что когда на пиру отец, Филипп II, с которым Александр уже начал ссориться, потому что Филипп бросил его мать Олимпиаду и женился на Клеопатре, так что новый ребенок мог стать наследником престола (не получилось: странно Филипп был убит, Олимпиада свирепо расправилась и с ребенком Клеопатры и с ней самой) – так вот когда Филипп встал на пиру и пошел на Александра, то споткнулся и упал, и Александр сказал насмешливо: вот, от одного супружеского ложа к другому не смог перейти, а мечтает перейти из Европы в Азию.

За год до Херонейской битвы Аристотель уже кончил учить Александра (343–340). Филипп Второй сказал хватит, человеку уже шестнадцать лет. И обычное мнение, что Александр преподал «тайные и глубочайшие учения», Александр усвоил этику и учение о природе, возил с собой экземпляр «Илиады», отредактированный Аристотелем, знал других поэтов, и по Плутарху (О судьбе 1, 4) был сам философ. И общее мнение было, что Аристотель человек Александра, получает от него деньги в Афинах на содержание целого исследовательского центра, и какие деньги: плата была вот какая: хочешь я отстрою тебе целиком Стагиру. И это было как Платон у тирана Сиракуз Дионисия; как Хайдеггер при Гитлере – по одним, тайный вдохновитель; по другим, единственное, что по историческому значению стояло вровень и выше. Подвиги Александра Македонского заслонены Римом. Македонская гегемония скоро кончилась; со 146 года Греция это Ахейская провинция Рима. Но даже и политически Аристотель теперь значит гораздо больше чем Александр.

Демосфен (384–322), автор «филиппик», отравился, когда по-настоящему поднять Афины против македонян не удалось. Как Хайдеггер мог быть и посажен после войны, или хуже, так после смерти Александра Аристотель вынужден был выехать из Афин как человек Александра ненавистного, в тот же год что Демосфен умер, от чего-то вроде язвы желудка.

Как о «нацизме» Хайдеггера, так о промакедонстве Аристотеля можно говорить только по глупому недоразумению. Никакого сочувствия тому костру, который устроил из мира Александр, не могло быть.

По существу политика Александра вела к постепенной ликвидации межэтнических перегородок, к слиянию всего населения Ближнего Востока (а в перспективе – всего Восточного Средиземноморья [и всего Средиземноморья вообще, потому что если бы не заболел и не умер, в 33 года, то пошел бы как намечал на Карфаген и оттуда в Сицилию. Там он встретился бы с Римом]) в некое культурно-языковое единство. Сам Александр, по-видимому, с течением времени всё более сознательно стремился к достижению этой цели, поскольку только таким способом мог превратить все многочисленные племена и народности в единую массу царских подданных[427].

Глухое молчание Аристотеля в «Политике» о своем ученике, который покорил мир, можно расшифровать. Чтобы Аристотель сопровождал Александра, как многие историки, поэты, философы, даже чтобы встречался с ним после расставания, нет известий. Но его ученик Каллисфен при Александре был. И выговаривал то, о чем Аристотель молчал: что такое на самом деле и у кого в руках история.

Каллисфен, олинфянин, ученик Аристотеля, человек простой и суровый, не одобрял всего этого (Арриан IV 10, 1)[428].

Собственно чего. В рассказе Арриана всё началось с того, что на пиру Александр по пьянке и в ярости убил друга. Когда он протрезвел, то плакал и каялся перед родными убитого, кричал, что он убийца своих друзей – и ничего правильнее он возможно за всю свою жизнь не говорил – три дня ничего не ел и забыл думать о себе. В нем заговорил человек – собственно правда. В нем что-то проснулось, что открывало место для справедливости, честности, права: он опомнился после такого дела, убийства в сущности очень близкого друга, брата своей кормилицы. Оставаться правителем в таком положении было нельзя, он сам себе не мог этого позволить. И вот его утешил философ, софист Анаксарх. Он научил его, что не власть идет от права на власть, а наоборот, от власти идет право.

К Александру позвали софиста Анаксарха, чтобы он утешил его. Застав его лежащим и рыдающим, он засмеялся и сказал, что, по-видимому, Александр не знает, почему древние мудрецы сделали Справедливость сопрестольницей Зевса: причина в том, что всё, что ни установил бы Зевс, творится по справедливости, и всё, что идет от великого царя, должно почитаться справедливым, во-первых, самим царем, а затем и остальными людьми. Такими словами он утешил тогда Александра, но выдав за мысль мудреца положение, которое не требует от царя, чтобы он действовал по справедливости, тщательно взвешивая свои дела, и признает справедливым любой царский поступок, он, утверждаю я, причинил ему великое зло, еще большее, чем то несчастье, от которого он тогда страдал. Известно ведь, что Александр, воображая себя в глубине души сыном Аммона, а не Филиппа, потребовал, чтобы ему кланялись в землю (Арриан IV 9, 7–8).

Представить, чтобы Аристотель поклонился ему до земли, трудно. Во всяком случае Каллисфен не стал. Ошибкой Каллисфена было то, что он проговаривал, о чем лучше было молчать:

Что Александр и Александровы дела зависят от него, Каллисфена, и от его истории и что он прибыл к Александру не за славой для себя, а чтобы прославить его, что Александр станет сопричастником богов не по лживым рассказам Олимпиады относительно его рождения, а по той истории Александра, которую Каллисфен напишет для мира (10, 1–2).

Тот же софист Анаксарх: Александру будут всё равно поклоняться как богу после смерти, начнем это сейчас. Каллисфен возразил в присутствии Александра: не надо смешивать эти два порядка, смешивать божественное и человеческое. Боги слишком высоки, не надо их стаскивать на землю. Достаточно Александру быть самым храбрым, царственным, умелым. Каллисфен напомнил, что Александр наследственный царь по закону: обожествление будет нарушением закона, который не понравится богам. И, обратившись к Александру:

Прошу тебя, Александр, вспомни об Элладе, ради которой предпринял ты весь этот поход, пожелав присоединить Азию к Элладе. Подумай: вернувшись туда, ты и эллинов, свободнейших людей, заставишь кланяться тебе в землю? […] О Кире, сыне Камбиза, рассказывают, что он был первым человеком, которому стали кланяться в землю, и с того времени персы и мидяне продолжают унижаться подобным образом. Следовало бы подумать, что этого Кира образумили скифы, люди бедные и независимые; Дария опять-таки скифы; Ксеркса афиняне и лакедемоняне; Артаксеркса Клеарх и Ксенофонт со своими 10 000 воинов, а Дария, нашего современника, Александр, которому земно не кланялись (10).

Александр был такой, что он тут же сказал: всё, никакой речи ни о каких земных поклонах. Тут же знатные персы, потом остальные, поклонились ему в землю. Кроме одного Каллисфена, который, отпив из поданной чаши, подошел поцеловать Александра.

Вскоре Каллисфена причислили к молодым людям, сыновьям знатных македонцев, которые пошли на смерть, прямо сказав ему что он убийца друзей. Каллисфена вели за войском в цепях, он заболел и скончался.

По одной версии, Александр был всё-таки отравлен. И вот очень многие древние авторы уверенно повторяют, что яд для него заговорщикам прислал Аристотель, «который стал бояться Александра, узнав о судьбе Каллисфена» (Арриан VII 27, 1). И так называемой историографической правды, или биографической, мы здесь знать не можем. Зато есть несомненная другая правда. Предсказание софиста Анаксарха не сбылось, поклонение Александру после смерти как богу не стало общим. Обвиняют в этом его вторую, или третью, или какую-то жену Роксану. Надо было чтобы его тело исчезло, как исчезло тело Ромула во время маневров на Марсовом поле: ясно было бы что он взят богами. Так ясно было, когда исчезло тело Спасителя, что он воскрес и был взят на небеса. И, шатаясь от смертельного яда, Александр шел к Евфрату, чтобы исчезнуть из среды людей.

Исчезнув таким образом из среды людей, он утвердил бы в потомках веру в то, что, произойдя от бога, он и отошел к богам. Жена его, Роксана, увидела, что он уходит, и удержала его; Александр со стоном сказал, что она отняла у него непреходящую славу: стать богом (Арриан VII 27, 3).

Отнял скорее Аристотель. Он отравил наверное всё-таки не его тело, а его безраздельную славу. Рядом с Александром на века остался стоять его учитель, Аристотель, или как равный в славе, или как собственно наставник. И Аристотель не учит о том, что сила диктует. Сильный должен подчиняться праву.

Он подчиняется? Средневековые вольные города, итальянский Ренессанс, наши Новгород и Псков, отчасти Тверь и Владимир, это были попытки восстановить гражданский строй после и против единовластия типа Александра.

Такой попыткой хотела быть Французская революция. Она кончилась, это становится ясно теперь, катастрофой, как позднее и наша, копировавшая ее, революция 1917 года.