17 лекция.[326] <Продолжение. Русское право глазами норманнов>

Мы видим в начале образования этого государства, условно говоря русского, отчаянные и рискованные операции с населением и лишь в малой мере с природой на громадных пространствах суши и моря, по путям в основном рек. Смелость и умелость небольших в сущности групп, со средством передвижения лошадь и лодка, на тысячекилометровых пространствах без дорог и с редкими селениями поражает. Что ими ведет? Никогда – теория, план. Всегда – интуиция, ощущение, открытие образа жизни, действительной или кажущейся полноты бытия, <с> риском самообмана.

Важно понять, что сейчас главным фронтом наступления стала природа и только через нее, косвенно, через систему обеспечения, разросшееся население. География покорена, земля стала маленькой. Прорывы не меньшей авантюрности при гораздо больших последствях для планеты происходят в новых технологиях, во вращивании (инкрустации) человеческой природы в индустриальную систему, в добыче энергий. Как тысячу лет назад географические, так теперь «сырьевые» ресурсы по сути дела жестко ограничены. Ученые, технологи, современные викинги, как тысячу лет назад измеряют свои достижения размахом власти над природой, включая социальную, и так же не думают о последствиях, как варягов не волновала бесперспективность территориальной экспансии. Похоже, что дойти до края возможностей, как можно скорее израсходовать всё – входит в бессознательную стратегию человечества.

Как при раннем совпадении права и порядка в руках силы, так энергия технологического прорыва себе и всему право и закон. Хотя ведутся отвлеченные мечтательные рассуждения о правах личности, «открытое общество», каким оно себя хочет сегодня воображать, не откроет двери секретных лабораторий, ракетных комплексов. Их нормы диктуются успехом. Везет полнота, интенсивность бытия. Этические нормы? Как тысячу лет назад, две неравноправные жизни как могут теснят одна другую, вооруженная мысль записывает свои подвиги в схватке с природой, биологическая масса ест, спит и размножается.

Активность деятельности, как прежде, подстегивается страхом врага, неуловимо духовного, но особенно опасного в человеческом облике. Ежедневно мерещится и пугает возникновение нового антропологического типа, зомбированного, клонированного, грозящего прокрасться в человечество. Они сметут постройки цивилизации, как то сделали гунны, порождения уродливых женщин, изгнанных Германарихом в леса и вступивших там в союз с демонами. Как тогда, так теперь новые гунны, «террористы» грозят смести культуру.

При такой повторяемости истории вовсе не всё равно, принимаем ли мы в печальном всепонимании ее круги – или думаем, говорим без другой цели кроме правды, без спрашивания, кому и для чего правда нужна, без расчета, без выгоды, с одной надеждой, что честное усилие не обманет.

Пока длилось норманское двухсотлетие, пока эти монахи и подвижники бога войны побеждали там, где появлялись, и грабили все побережья, «как принято»[327], что делало мирное население? Оно молчало, не имея громких поступков, служа подножием для поступающих, давая греметь их славе.

Норманны были эпизод. Они встряхнули жизнь нашего Востока, оставили на 700 лет шведскую династию во главе всего нашего Востока. Их стиль жесткий и лаконичный. Развеяв свою энергию, усмирившись, они успели в самом конце своей эпохи, уже эмигрантами в Гренландии, куда бежали из покоренной Норвегии, создать литературу о той эпохе. В этой литературе они смотрят на наш Восток глазами, которых у нас нет. Мы не узнаем в их описаниях себя, разве что нашу географию, названия наших городов. Наша история явно сложилась бы иначе, если бы норманны не были быстро вытеснены.

То, как осмыслено наше государство в нашей литературе – летописной, житийной, законодательной, эпической, – составляет уже часть нашего государственного устройства. Оно возможно другое чем мы сами себе его представляем. Оно явно другое чем то, к которому мы привыкли и которое мы себе представляем, для норманнского взгляда. Он был не посторонний наблюдательский: викинг – мы читали о их одновременно смелости и гибкой переимчивости – смотрел вокруг одновременно с вниманием, уважением и как потенциальный хозяин. Приходя купцом и нанимаясь рыцарем, он заранее не упускал из виду вытеснить местных купцов и заменить князю министра, главнокомандующего, взять в жены его дочь, заменить самого князя.

Вот картинка-пример того, как видели нас, как смотрели на нас норманны. Олаф Трюггвасон, пока мальчик, будущий король Норвегии, выкупленный из плена своим дядей Сигурдом, находящимся на высокой (министр промышленности и финансов, может быть и военный тоже, сборщик налогов) должности у Владимира, идет по новгородскому торгу.

И когда ему было 12 лет, случилось так, что однажды на торгу он узнал в руке у человека тот топор, который был у Торольва, и начал расспрашивать, как к нему попал этот топор, и понял по ответам, что это был и топор его воспитателя и его убийца, и взял тот топор у него из руки, и убил того, кто до этого им владел, и отомстил так за своего воспитателя. А там была большая неприкосновенность человека (mannhelgr mikil) и большая плата за убийство человека, и принял он решение бежать к княгине под ее защиту. И по ее просьбе и поскольку это сочли делом энергичным для человека двенадцати лет от роду и поскольку месть его сочли справедливой, то тогда помиловал его конунг, и стала с тех пор расти его известность, а также уважение и всякий почет[328].

Убийство прощено за смелость при убийстве. При сильной, подчеркнутой монополии того государства на насилие это означает просто – в глазах автора исландца – что сохранить, сберечь дерзкое мужество, человеческое достоинство важнее, чем сохранить человеческую жизнь.

Высшая ценность дух. Он узнается чутьем, угадывается в блеске глаз, проверяется мужеством.

В это время было в Гардарики много прорицателей, тех, которые знали о многом. Они говорили в своих пророчествах, что в эту страну пришли духи-хранители какого-то благородного человека, хотя и молодого. И никогда раньше они не видели ни у одного человека духов более светлых либо более прекрасных […] княгиня Аллогия была умнейшей из всех женщин […] посчитала она всё это очень важным. Вот просит она конунга в красивых словах, чтобы он велел созвать тинг, чтобы люди пришли туда из всех близлежащих местностей: она говорит, что она придет туда и распорядится «так, как мне хочется». Вот делает конунг так: приходит туда огромное множество людей. Вот приказывает княгиня, чтобы образовали круг из людей, из всех толпы, «и должен каждый стоять рядом с другим, так чтобы я могла видеть внешность каждого человека и выражение, и особенно глаза, и я надеюсь, что я смогу почувствовать, кто владеет этим духом, если я увижу зрачки его глаз, и никто тогда не сможет скрыть, если такова его природа». Послушался тогда конунг ее речей. И длился этот многолюдный тинг два дня. А княгиня подходит к каждому человеку и осматривает внешность каждого человека, и не находит никого, кто показался бы ей похожим на человека, которому выпал такой великий жребий. И когда тинг продолжался два дня и настал третий день, то увеличился тинг. Шли тогда туда все по его приказу, а иначе их сочли бы виновными. Вот образовал весь народ круг, а эта славная женщина и знаменитая княгиня осмотрела внешний вид и выражение каждого человека. Подходит она через некоторое время туда, где перед ней стоял юный мальчик в плохой одежде: он был в широком плаще, и капюшон был откинут на плечи. Она посмотрела в его глаза, и поняла она тотчас, что это у него было такое большое счастье, и ведет она его к конунгу, и стало тогда ясно всем, что нашелся на этот раз тот человек, которого она долго искала[329].

Осмотр, угадывание по глазам есть например в наших былинах при отборе богатырей. Суть дела в том, что прочитанная сага это главный историографический жанр, т. е. других и более формальных, так сказать, государственных документов не было, не предполагалось. Так, с таким заглядыванием в глаза решались основные дела общества.

В древнескандинавских наскальных рисунках (много иероглифики, непонятных знаков, схем) есть фигура прыгуна среди воинов на лодке. По предположению О. А. Седаковой это жонглер, сальтатор, скальд. Он входил в команду, например в списке сопровождающих Олава Харальдссона в Аустрвег, начинающемся от королевы Астрид, сестры Ингигерд <и> жены Ярицлейва, третьим от конца упомянут Тормод скальд[330] – т. е. одновременно историк, идеолог, шеф пропаганды. Но прежде всего он поэт, существо своенравное.

Вот рассказ о том, как вербовались скальды в отряды вождей.

Однажды Олав конунг шел по улице, а какие-то люди шли ему навстречу, и тот, кто шел впереди, приветствовал конунга. Конунг спросил этого человека, как его зовут. Тот назвался Халльфредом. Тогда конунг сказал:

– Это ты – скальд? Тот отвечает:

– Я умею сочинять стихи […] Конунг спросил Халльфреда:

– Хочешь стать моим человеком? Халльфред отвечает:

– Я был раньше дружинником Хакона ярла. Я не стану ни твоим дружинником, ни дружинником какого-либо другого правителя, если ты не обещаешь мне, что ты никогда не прогонишь меня, что бы со мной ни случилось.

Не безупречно хороший перевод. Создается впечатление просьбы пожизненной пенсии на случай увечья. На деле скальд просит себе что-то вроде пожизненной несменяемости судьи на случай, если он будет говорить (а его слово громкое и для судьбы правителя окончательное) неугодное. Олаф Трюггвасон именно так и понимает требование скальда. Оно жесткое: иметь всегда рядом с собой человека, острого на язык, каждое слово которого подхватывают на лету, и который сдерживать язык не будет, и ты не сможешь его никак наказать: ведь в свободной стране невозможность прогнать своего человека ничуть не исключает, что он имет право уйти когда хочет сам. Олаф думает, взвешивает.

– Мне о тебе рассказывали, – говорит конунг, – что ты не настолько благоразумен или послушен, чтобы от тебя нельзя было ожидать чего-нибудь такого, с чем я не смогу примириться.

Перевод снова не безупречный, потому что ответ Халльфреда кажется неоправданным, слишком нервным:

– Убей меня тогда, – говорит Халльфред.

Он предпочитает немедленную смерть благоразумию или послушанию, вещам не безусловно позорным. Или надо предполагать в благоразумии и послушности большую долю иронии, на месте соглашательства. Во всяком случае, скальд готов принять смерть сейчас на улице от встречного, но не поступиться свободой. И еще: он не хочет быть вторым, скальдом кого-то меньше чем конунг, но для этого конунг должен быть таким, чтобы выдержать его, скальда, правду! Конунг оказывается достоин скальда и тем самым отныне связывает себя обязанностью жить и поступать достойно слова поэта.

Конунг сказал:

– Ты трудный скальд! Но отныне ты – мой человек. Халльфред отвечает:

– Что ты дашь мне, конунг, в подарок, раз ты нарек меня Трудным Скальдом? [по обычаю дарить подарок именуемому]

Конунг дал ему меч, но без ножен, и сказал:

– Сочини вису об этом мече, и пусть в каждой строке будет меч.

Халльфред сказал:

Я за меч отличный

Мечу мечи Ньёрдам

Мечей [висы воинам]. Значит, будет

Наш союз отмечен.

Дай к мечу в придачу

Ножны, меченосец.

Три меча я к чести

Вашей оправдаю.

Тогда конунг дал ему ножны.

Эта история в Круге земном Снорри Стурлусона занимает главку 83, которая кончается здесь так:

Из стихов Халльфреда мы берем то верное и правдивое, что в них есть о конунге Олаве сыне Трюггви[331].

Восемьсот лет спустя стихотворные формулы скальдов, непосредственных спутников викингов (варягов), считаются самыми надежными, больше того, несомненными свидетельствами, например, пребывания Олава Трюггвасона на Руси[332].

Отечественный наш стиль наоборот (с явной поляризацией в отношении западного принципа – при встречной поляризации, тенденции западных подчеркнуть разницу в этике своих, в основном норвежцев, с одной стороны, и западных, с другой[333]) полностью исключает независимое мнение советника, собрания. Соответственно он предполагает гибкость истории, ее редактирование.

Наши памятники не содержат ни малейшего указания на возможность разделения голосов и на решение каким-либо большинством. Надо думать, что решение было всегда единогласное, что оно не являлось плодом соглашения всех. Вопрос обсуждался до тех пор, пока не приходили к какому-либо соглашению, и затем это соглашение, как совет всех, подносили на усмотрение государя[334].

Оба эпизода с появлением Олава на Руси обсуждались историками. Случай на Новгородском торгу подтверждает, по Ключевскому, что вира до полновластия Владимира шла не князю, Владимир лишь позднее заменил ее казнью, т. е. денежным штрафом в пользу князя. А. А. Зимин видит в эпизоде уже свидетельство о существовании закона, и именно виры, причем, против Ключевского в пользу князя – общине платилась не вира, а головщина[335]. Фроянов[336] обращает внимание на силу народной общины: она решает не судить мальчика из уважения к его мужеству, и княгиня просит за него, по другим версиям саги сама платит виру. Н. Н. Гринев тоже как все видит, предполагает именно в этот период, около 980 г., какую-то смену законодательства: пока еще убийца оказывается вне закона и его может убить каждый житель Новгорода, но подождите начала XI в., будет введена Русская Правда, и право убивать убийцу будет принадлежать уже не любому человеку[337].

Против всех этих реконструкций древненовгородского законодательства то отрезвляющее мнение, что сага всегда идет от центрального события и упоминающиеся в ней детали всегда служат блеску, величию этого события, ждать от автора саги наведения фактических справок о реальной правовой ситуации просто нельзя[338]. «Скандинавские саги – это очень сложный источник, и поэтому опираться на их сведения при реконструкции событий политической истории слишком рискованно»[339].

Рассказ о тинге, устроенном Аллогией, вообще называют сказкой[340].

Опровержения опровержениями. Правдой остается то, что сила и право в норманский период принадлежали тому, кто в сознании своего человеческого достоинства считал высшей ценностью – и умел ее поддержать – открытую, дерзкую правду поступка. Вот этому возразить невозможно. Что норманн, один, несколько норманнов на лодке приходили и устанавливали свои порядки, и что когда это им перестало удаваться, они стали не нужны, лишние и исчезли на край света в Гренландию, – это было так. Как и нечем возразить на то, что «Владимир держал в Новгороде значительный варяжский контингент, готовясь к походу на Киев»[341].

То же спустя 40 лет его сын Ярослав[342]. Подробное, честное предложение норманнами (норвежцами) службы Ярославу а если нет то его врагам в «Пряди об Эйрире».

Спрашивает конунг [Ярицлейв], куда они думают держать путь, и они говорят так: «Мы узнали, господин, что у вас могут уменьшиться владения из-за ваших братьев, а мы позорно изгнаны из страны и пришли сюда на восток в Гардарики к вам, трем братьям. Собираемся мы служить тому из вас, кто окажет нам больше почета и уважения, потому что мы хотим добыть себе богатства и славы и получить честь от вас. Пришло нам на мысль, что вы, может быть, захотите иметь у себя храбрых мужей, если чести вашей угрожают ваши родичи, те самые, что стали теперь вашими врагами. Мы теперь предлагаем стать защитниками этого княжества, и пойти к вам на службу, и получать от вас золото и серебро и хорошую одежду. Если вам это не нравится и вы не решите это дело скоро, то мы пойдем на то же с другими конунгами, если вы отошлете нас от себя»[343].

Норманны честно предупреждают, что перейдут к тому, кто больше заплатит, как потом и поступают. Они уверены, что победа будет за теми, на чьей они стороне. Заметьте: они сообщают, что позорно изгнаны с родины, без опасения, что в их военной компетентности усомнятся. Для сравнения: так никто не усомнился бы в конкурентоспособности компьютерной фирмы, которая захотела бы начать дело у нас потому что ее вытеснили с рынка в Америке. В Норвегии одни норманны расправляются с другими, на Востоке любые норманны уверенно чувствуют свою силу. Кроме слишком большого неравенства сил, когда норманны погибнут (см. выше об их частом истреблении).

«Прежде всего ты должен дать нам дом и всей нашей дружине и сделать так, чтобы у нас не было недостатка ни в каких ваших лучших припасах, какие нам нужны». «На это условие я согласен», – говорит конунг. Эймунд сказал: «Тогда ты будешь иметь право на эту дружину, чтобы быть вождем ее и чтобы она была впереди в твоем войске и княжестве» […] Ярицлейв конунг велел выстроить им каменный дом [на шестьсот норманнов] и хорошо убрать драгоценной тканью. И было им дано всё, что надо, из самых лучших припасов. Были они тогда каждый день в великой радости и веселы с конунгом и княгиней[344].

Предположительно тогда кто-то из них, гуляя на торговой стороне, «начала насилие деяти на мужатых женах» и был избит новгородцами, предположительно на дворе парома через Волхов или при сходе с парома[345]. Точно так же, как наши летописи склоняются к тому, или их чтение склоняется к тому что варяги изгонялись и уничтожались по-видимому полностью, с западной стороны наоборот. 600 норманнов Эймунда, сами терпя большие потери, обеспечивают в жестоких войнах общерусское княжение Ярослава, и вообще «Эймунд конунг и Ингигерд должны были решать все трудные дела»[346].

С двух сторон света по-разному глядят на одни и те же вещи. Косвенное свидетельство, на этот раз однозначное, – дела варягов по русским летописям. Варяги в войске Олега идут на Византию[347], Игорь «посла по Варяги многи за море»[348], Владимир «бежа за море» и вернулся «с варяги»[349], Ярославу норманны помогали и против отца[350] и против братьев[351]. И нет ни одного упоминания фактически о варягах-находниках. Сожжение Ладоги, да, но ведь правителем Ладоги был по крайней мере в какое-то время скандинав[352]. Как понять это странное отсутствие.

Массе европейских сообщений о норманнских набегах и попытках сопротивления в наших летописях соответствуют записи о бесчинствах приглашенных варягов, с их последующим побиением. Побивают недовольные горожане. Я не могу ясно объяснить этот факт, что власти на Востоке не выполняли полицейской функции в отношении норманнов. Они были однородной стихией, т. е. местные власти и были теми находниками? Но например в «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе» жители – правда, опять Ладоги – чуть не побивают норвежцев, а Ярицлейв говорит норвежцу Карлу:

«Как это у тебя хватило дерзости прийти сюда? Ты думаешь, что твоя удача больше, чем у других людей, и думаешь ты, что ты здесь заработаешь на своих товарах, [где] другие не сохранили жизни. И никогда норвежцам не было так плохо от меня, чтобы не были они достойны худшего»[353].

Но нелюбовь к норвежцам в данном случае объясняется вовлеченностью Ярослава в гражданскую войну в Норвегии: он воспитатель Магнуса, юного конунга, противника действующей норвежской власти. Т. е. норвежцы попадают на Аустрвеге в домашнюю ситуацию, где речь никак не может идти о набеге, а о борьбе партий за центральную власть. Норманны встречали на Аустрвеге население уже давно и раз навсегда взятым властью того же класса, той же жесткости, какими были сами. Жесткость этой власти слабела с десятилетиями так же, как воинственность норманнов, или быстрее.

По норвежским законам клятва снимала с человека обвинение, в самых серьезных уголовных делах – «клятва двенадцати». Человек брал страшную ответственность, поэтому редки клятвы. «Именно по причине этого уважения к клятвам было очень трудно требовать их от других людей. С некоторыми допущениями мы можем поэтому заключить, что уважение к клятвам – это ближайшая параллель к европейскому кодексу чести. Следует, насколько возможно, избегать клятв, но, как только клятва произнесена, трудно избежать позора, если не сдержать ее»[354] […][355]