2. Последствия Революции

Французская революция в целом потерпела поражение. Мечты о республиканском равенстве и братстве по римскому образцу оказались несбыточными, и даже современная либеральная, капиталистическая республика была окончательно установлена во Франции только спустя 80 лет. Тем не менее революция победила вопреки себе самой: хотя она и не открыла новой эры гармонии и процветания, она необратимо изменила историю человечества. Необратимым стал прежде всего тот кризис, который открылся и разразился в революции: антагонизм, который нельзя было более забыть. Даже когда в 1814–1815 годах европейские державы, победив Наполеона, предприняли масштабную реставрацию и провозгласили принцип легитимизма, оказалось, что ни о каком возврате к священному праву королей и к династической политике не может быть и речи. Легитимность потому и превратилась в ходячий термин, потому что она больше не принадлежала никому автоматически: легитимность династий соревновалась с легитимностью народов, и последняя в конце концов победила.

Революция, попытавшись реализовать милленаристские мечты Просвещения о царстве универсальной и разумной гармонии, уничтожила эти мечты, потому что выявила принципиальный антагонизм, раскол внутри общества — раскол между рассудком и свободой как двумя конститутивными, но противоречивыми принципами устройства капиталистического общества.

Это был не просто раскол между третьим сословием и малочисленными привилегированными сословиями, а неснимаемый антагонизм, который воспроизводился на всех уровнях, так что, победив, революционная партия раскололась внутри себя.

Именно к Французской революции восходит та система политических координат, которую мы до сих пор употребляем в политическом анализе и в политическом самоопределении. Во — первых, это известное разделение на «левых» и «правых», которое возникло в первые годы революции, когда в национальном собрании роялисты сидели справа, а радикалы слева. Во — вторых, это гораздо более содержательное деление партий и идеологий на консерватизм, либерализм и радикализм (который вначале назывался «якобинизмом», а потом, уже к 1830–1840?м годам, стал «социализмом» и «коммунизмом»). Это деление показывает, что политический процесс стал восприниматься в исторических терминах. Консерваторы признавали это движение, но пытались сдержать его. Либералы ставили на постепенный прогресс. А радикалы — социалисты, эти новые «энтузиасты», как правило тоже верящие в историческое движение освобождения, понимали его как взрывное, мессианское событие.

Консерватизм, как более или менее систематическая идеология, ведет свой отсчет со знаменитого труда Эдмунда Берка «Размышления о революции во Франции». Позднее появились новые классики консерватизма из среды французских контрреволюционеров — Жозеф де Местр и Луи де Бональд. Хотя консерваторы вроде бы выступали против революции, они тем не менее смогли полностью артикулировать свои взгляды только с оглядкой на нее. И главное, в их текстах ясно утверждаются не только мысли всеобщего характера, но твердая субъективная позиция автора: «Здесь я стою и не могу иначе». (В идеологическом тексте каждая фраза выражает, кроме непосредственного содержания, силу утверждающего ее субъекта.) К основным чертам вновь сформировавшегося консерватизма относится, помимо общей контрреволюционности, яростная критика Просвещения, а именно рационализма и прогрессизма. Взамен предлагается опора на конкретную, но непрозрачную, темную традицию, на провидение, а также разного рода религиозный мистицизм. Интересно, что де Местр рассматривал само событие Французской революции как акт исторического Провидения. Для него, как и для многих из новых «идеологов», революция проявила силу истории и тем самым поставила политику в сетку исторических координат.

Католическая религия, которая играет предсказуемо большую роль во французском консерватизме, перестает быть самоцелью и становится политическим оружием. Образовавшийся тем самым конгломерат идей и позиций был назван консерватизмом, но не был так уж «консервативен» — напротив, по мере победы конкурирующих партий, ему оставалось все меньше «консервировать», так что в результате в Германии 1920–1930?х годов он породил монструозную доктрину «консервативной революции».

Либеральная идеология сформировалась в ходе Французской революции и нашла свое наиболее четкое выражение в текстах Бенжамена Констана и Жермены де Сталь. Революция показала деятелям Просвещения тот предел освобождения, дальше которого они не хотели бы идти. Констан и де Сталь встали в оппозицию к якобинскому террору, а следовательно, и к демократии, и к республиканизму римского образца. Дня них свобода соединилась с торгово — буржуазным духом, а политическая свобода в смысле демократического политического участия показалась несовместимой с этим духом. Либеральная идеология вооружилась идеологией прогресса, которая родилась в кругах физиократов, а наиболее ясно была сформулирована жирондистом Кондорсе незадолго до его смерти в тюрьме, куда он был посажен якобинцами. Писать о прогрессе в революционную эпоху было признаком как испуга, так и разочарования. Идеология постепенного прогресса означала отказ от немедленной радикальной революции, она предполагала этос умеренности и сдерживания. Именно в этом качестве она была воспринята либералами и стоящей за ними крупной и средней буржуазией. Конечно, мы встречали подобные позиции у многих деятелей Просвещения — у Монтескье, у Вольтера, у тех же физиократов, у Мэдисона и Гамильтона. Но теперь либерализм стал идеологией, четко противопоставленной как консерватизму, так и якобинству или социализму. В середине XIX века либерал Гизо уже активно арестовывал и расстреливал революционных демократов, рабочих — общие идеалы Просвещения, общая ненависть к абсолютизму и феодализму, преемственность к Французской революции нисколько не помешали ему в этом.

Радикальная идеология формировалась дольше других, потому что в большей степени претендовала на универсальность, целостность. Если Робеспьер и Сен — Жюст находились где — то между либерализмом и социализмом, рассматривая свои социальные меры как чрезвычайные, то выжившие якобинцы (Бабеф, Буонаротти), боровшиеся с термидорианским режимом, а потом с режимом Наполеона, уже гораздо лучше понимали, что они хотят продолжать революцию, а либералы хотят ее завершить. Они угадывали антагонизм, постепенно нараставший внутри третьего сословия между буржуазией и рабочими.

В постреволюционный период возникли «социалистические» проекты, поначалу носившие реформистский (Оуэн, Сен — Симон) или утопический (Фурье) характер. Защита бедных с анархических позиций звучала в работах Прудона. В Германии молодые последователи Гегеля — Людвиг Фейербах, Мозес Гесс, Август Цешковский — выдвинули радикально атеистические, социалистические и коммунистические лозунги. Немецкий социализм был тем более силен, что в Германии господствовала реакция, там не сделал еще больших шагов и либерализм, а значит, любая просвещенческая оппозиция принимала максимально радикальный характер — а радикализм политической позиции во многом диктовал и содержание.

Но по — настоящему социализм и коммунизм оформились в ходе революций 1848 года, когда конфликт между массами и буржуазией принял открытую форму. В преддверии революции Маркс и Энгельс опубликовали свой «Манифест коммунистической партии» и выдвинулись в ряды наиболее влиятельных идеологов крайне левой. Но они, конечно, были не единственными: не менее влиятельны были такие социалисты и анархисты, как Фердинанд Лассаль (Германия), Огюст Бланки (Франция) или Михаил Бакунин (Россия).

Именно в эпоху 1830–1840?х годов стало наконец задним числом понятно полное значение Французской революции. Во — первых, это открытие неснимаемого антагонизма, антагонизма свободных классов, а не фиксированных сословий. Во — вторых, это антагонизм идеологий—, неразрывная связь идеи с субъективной позицией: либо бессознательной (в этом случае идеология подлежит критике), либо сознательной (тогда идеология становится предметом субъективной идентификации).

Наконец, в ту же эпоху становится ясно, что революция изменила политику и культуру Европы, сделав их субъектом молчаливую или плохо выражающую себя массу — народ во всей его неграмотности, в его растущей нищете и страдании. Настоящими героями революции были не ораторы Конвента, а парижские толпы и солдаты революционных армий, которые поражали своей способностью к мгновенной мобилизации и к молниеносным броскам. Хотя широкие массы народа к середине XIX века мало где имели даже право голоса, тем не менее в политической культуре происходила необратимая демократизация (Алексис де Токвиль тогда же описал ее противоречивые результаты в Америке, указывая согражданам на их собственное будущее).