15

15

Лал начал следующую беседу словами:

— Нам осталось теперь рассмотреть только группу воспроизводства, о которой нам немало сообщила Ева.

Исторически — эта группа была первой. Я сейчас расскажу о ее возникновении, являющимся началом общего раскола человечества на две неравноправные категории. Истоки его — в процессе отмирания семьи как устойчивой самостоятельной общественной ячейки.

В древности семья, основанная на взаимном влечении, или, как его называли, любви, или на каких-то других условиях, имела главной целью рождение и выращивание детей. Одновременно она являлась автономной хозяйственной единицей с общим бюджетом и, за редким исключением, общим имуществом.

Основная забота о детях лежала на женщинах: матерях, бабках. В классовые эпохи женщины привилегированных классов перекладывали повседневный уход за детьми на нянь, — сначала подневольных, затем наемных. Образованием детей занимались специальные люди — педагоги.

По мере развития общества оно стало все в большей степени брать на себя заботу о воспитании, а затем — и об уходе за детьми. Сначала школы и университеты, потом детские сады и ясли. Последние давали женщинам возможность при наличии детей продолжать работать, а не заниматься только уходом за ними и домашним хозяйством. Связь детей с родителями при этом нисколько не прерывалась.

Нормой считалась семья, основанная целиком на чувстве взаимной любви. Не признавалась допустимой какая-либо интимная связь вне семьи. Однако, это был идеал — действительность далеко не всегда ему соответствовала: интимные связи вне семьи нередко имели место. И чувство могло пройти — семья распасться, что создавало крупные проблемы из-за общих детей.

В отсутствие этих явлений семья являлась наилучшим социальным устройством для детей. Постоянное взаимное общение было основой близости детей и родителей в течение всей жизни. Дети, потерявшие родителей, назывались сиротами: их считали несчастными. Постепенное освобождение от повседневных забот лишь позволяло родителям уделять детям все большую часть свободного времени, не снимая с них значительной доли забот о воспитании и материальном обеспечении.

Забота о детях не была обузой для родителей. Это было осуществление естественной потребности, — нелегкой, но радостной. Дом без детей считался пустым. Когда ребенок болел, кроме врача за ним ухаживали родители, бабушка, дед, братья и сестры.

Родственна близость людей являлась неотъемлемым элементом жизни того времени. Вырастая и уже живя отдельно, дети продолжали поддерживать постоянный контакт со своими родителями, братьями и сестрами, интересовались их делами и помогали друг другу в нужный момент, навещали их и собирались вместе на семейные торжества. Родственные отношения, сохраняя элемент душевной теплоты в жизни, связывали поколения. Они существовали параллельно дружеским связям.

Когда развитие производства и общественных отношений совершенно освободило людей от материальных забот, исчезли и материальные обязанности членов семьи по отношению друг к другу. Теперь их связывали только нематериальные стимулы. В этих условиях семья начала становиться все менее прочной.

Проблемы, которые возникали вследствие этого, стали устранять, максимально освобождая родителей от заботы о детях, которую брало на себя общество, перепоручая ее педагогам. Люди все больше занимались интеллектуальным трудом, становящимся главным смыслом и интересом жизни, вытесняющим все другие интересы. И все меньше внимания уделяли детям.

Но связь еще не была оборвана. Каждая женщина рожала не менее двух детей, которых растили в детских учреждениях. Родители навещали их там, продолжали проявлять к ним внимание, интересоваться их здоровьем и развитием, и проводить вместе еще какую-то часть свободного времени. Это было время приближения нашей эпохи упадка.

После короткого периода, когда было сделано необычайно большое количество крупнейших, фундаментальных открытий, наступило длительное время без единого крупного открытия и со считанным количеством таких достижений, как удачное завершение длительной работы по производству пересадки головы на новое тело. Годы, казавшиеся невыносимыми из-за предыдущих великих успехов.

Выход видели — в первую очередь — в интенсификации труда. И тут первым шагом явилось перераспределение между членами общества обязанностей, связанных с собственным воспроизводством. Чтобы не отрывать большую часть женщин от работы на то время, которые они тратили на вынашивание детей, воспользовались давно существовавшим способом: имплантацией оплодотворенной яйцеклетки, зиготы, другой женщине и вынашивание плода ею.

Этот способ возник когда-то как мера помощи женщинам, которые желали иметь своего ребенка, но по каким-то физическим причинам не были способны на рождение его. Так как усыновить или удочерить чужого ребенка не всегда была возможность, им можно было помочь таким путем. По мере совершенствования медицины и повышения всеобщего здоровья имплантация зигот применялась все реже; можно сказать, почти исчезла.

И тут о ней снова вспомнили. Поручить вынашивание и рождение детей наименее способным женщинам, а более способные пусть продолжают интенсивно трудиться! Это казалось прекрасной идеей.

Все произошло поразительно быстро. Затрачивая на создание ребенка ничтожно мало времени, женщина, его генетическая мать, уже не могла ни привыкнуть, ни привязаться к младенцу, которого родила за нее другая. Все более поглощенные работой, родители, генетические, постепенно прекращают общение с детьми.

Социологи оценивали произошедшие перемены весьма положительно. Во-первых, все дети стали получать исключительно квалифицированный уход. Во-вторых, их воспитанием занимаются только специалисты-педагоги: исключены все отрицательные стороны участия в воспитании родителей, далеко не всегда делавших все совершенно правильно. В-третьих, на детях никоим образом не отражаются взаимоотношения родителей, тем более что семья как таковая уже практически исчезла. В-четвертых, появилась возможность оптимально, с учетом требований генетики, используя необходимую информацию, переработку которой осуществляет суперкомпьютер, производить подбор генетических родителей.

На фоне всеобщего напряжения, вызванного желанием вырваться из начавшейся полосы упадка, все это казалось просто прекрасным. «Человечество, наконец-то, слилось в единую семью!»

Воцарилась абсолютная свобода в личной жизни, уже никак не связанной с рождением детей. Личная жизнь каждого больше никого не интересовала.

Дети, которые уже не знали родителей, стали всеобщими — и ничьими. Родственные отношения и семья исчезли. Если бы не все это, появление социальной категории неполноценных было бы абсолютно невозможно.

Даже при минимальном общении ни одна мать не допустила бы, чтобы с ее ребенком обращались, как с рабом или животным, каким бы он не был малоспособным. Родственные отношения надежно защищали когда-то малоспособных от превращения в неполноценных: они жили тогда среди остальных людей, выполняя посильную работу.

Теперь, превратившись в сирот, они остались один на один с обществом, которое стало смотреть на них, как на ненужную обузу. Их единственной защитой могли быть только педагоги, большую часть которых удалось убедить в необходимости отбраковки, — а силы остальных были чересчур малы.

Что делать с малоспособными? Уничтожать? Нет, конечно! Использовать — как используется абсолютно все, что только возможно, вплоть до трупов и экскрементов. Пусть исключительно они вынашивают, рожают, кормят грудью и нянчат детей. Это почетная миссия. Вот и прекрасно!

А остальные? Что с ними делать? А что угодно! И сделали: одних стали выращивать до нужного состояния, чтобы потом зарезать и воспользоваться их органами; других использовать как подопытных животных — после кроликов, морских свинок и обезьян; третьих — довольно гнусным образом употреблять для удовлетворения похоти.

— Но ведь была от этого какая-то польза?

— К сожалению, да. Общая интенсивность труда была выше, чем в предыдущую эпоху — и это частично заслуга использования неполноценных.

Но подобное оправдание имело и рабство. Благодаря ему перестали убивать пленных. И за счет труда рабов у свободных появилось время для занятий искусством, наукой и философией. И к тому же, одной интенсификацией труда нельзя было исправить создавшееся положение.

Наша эпоха — прямое следствие предыдущей. В ту эпоху удалось совершить фундаментальные открытия, позволившие проникнуть в совершенно новую область строения материи, совершенно необычную — почти неприемлемую с точки зрения прочно укоренившихся взглядов и «здравого смысла». Область огромную, требующую массу времени и усилий, чтобы охватить все ее стороны, прочно освоить ее. Привыкнуть настолько, чтобы свободно мыслить ее категориями. Чтобы она устойчиво заняла свое место в практической деятельности людей.

Мне кажется, что такие периоды будут неизбежно повторяться после каждой серии фундаментальных открытий, вторжения в совершенно новую, крупную область тайн природы. И, возможно, такие периоды будут становиться все длинней.

Надо понять это, чтобы не пытаться ускорять научный прогресс существующим образом. Его вред намного превышает извлеченную из него пользу. Та дегуманизация общества, которая его создала, и которую затем он питал и укреплял, укоренилась настолько, что ее никто совершенно не замечает. Пора остановить ее, пока не поздно! Её необходимо искоренить, а для этого — уничтожить бесправие неполноценных. Тем более, что оно с точки зрения необходимости изживает себя.

Вопросы? Опять нет? Да что с вами? Почему не спорите со мной?

— Понимаешь: нам, действительно, трудно сейчас возразить что-нибудь против. Но выводы? Какие практические выводы, Лал?

— Извлеките их из того, что я сказал вам сегодня: этого достаточно. Если еще не поняли — подумайте! Даю вам ровно неделю.

Лал прочно замолк. На целых семь «дней». Постоянно дежурил в «ночные» часы и отсыпался «днем»: специально оставлял их одних — пусть обсудят все без него. Не произносил ни слова, когда был вместе с ними, — курил или играл со щенком; он старательно не замечал их вопросительные взгляды.

Но в четверг, отдыхая после бани, они оба насели на него.

— Лал, может быть — хватит?

— Я дал вам еще день.

— Но мы уже устали спорить!

— И не хотим ждать еще день!

— Тогда давайте: что вы надумали?

— Мы сошлись в главном: институт неполноценных подобен древнему рабству в самой мерзкой форме. Это первое.

— Да, это так. Но не совсем. Они схожи только в бесправии рабов и нынешних неполноценных. Но в древности эксплуатировали труд рабов, а в труде неполноценных никто не нуждается — их используют почти так же, как домашний скот. Исключение из правила — только няни. Наибольшее сходство с рабами — у гурий. Вот так! Прошу простить: по-моему, я уже начинаю повторяться.

— Неважно! Второе: институт неполноценных бесчеловечен — противен истинно человеческой сущности, — ибо тенденция, заложенная в нем, таит в себе величайшую опасность.

— Пока вы слово в слово повторяете меняя.

— Только я — потому что согласен с тобой целиком. А Эя…

— Я — только допускаю возможность твоей правоты. Законы природы, действительно, кажутся зачастую довольно жестокими, если подходить к ним с меркой человеческой этики. Поэтому возможно и то, что ты не прав. Поэтому не могу решить окончательно. Но очень хочу тебе верить, и с эмоциональной точки зрения я на твоей стороне. Говори дальше, Дан!

— Третье — принципиальный вывод: я считаю, Эя допускает, что существующее положение должно быть изменено. Все люди должны обрести человеческие права: в этом мы принимаем твои основные взгляды. Но главное — как это сделать? Ты не сообщил нам своих конструктивных выводов, а сами мы к единому мнению не пришли.

— Ну, и как считает добиться цели каждый из вас?

— Я: для этого надо рассказать всем о том, на что ты открыл глаза нам. И по возвращении готов принять в этом самое активное участие. Не буду из-за излишней скромности недооценивать свой авторитет — он должен помочь успеху пропаганды. К моменту нашего возвращения обстановка для нее должна стать более благоприятной, чем сейчас. Как ты думаешь, брат?

— Ну, нет — меня не торопи! Говорите пока вы. Я хочу прежде знать, что вы сами думаете.

— У меня все. Пусть теперь скажет Эя.

— А мне кажется, что в первую очередь надо устранить условие, породившее их. Женщины сами должны рожать и растить детей. Тогда исчезнет отбраковка: ни одна мать не допустит ее в отношении своего ребенка.

«В точку!!!»

— Взамен увеличится еще больше потомство неполноценных, — сразу же возразил Дан. — И не начнут же женщины вдруг рожать!

— Начнут: глядя на ту, которая первой сделает это.

— Ну, сие весьма проблематично. Кто из женщин в настоящее время готов пойти на это? Никто, я думаю.

— Такие есть! Ева мне говорила, что есть! И она сама — в первую очередь. Ты напрасно так скептически относишься к этому. Лал! Ну, скажи ты, наконец!

— Эя права! Она женщина — и смогла понять главное быстрей тебя. Ты не удивляйся: ей помог инстинкт материнства — он куда сильней, чем мужской, отцовский. Значит, ты говорила с Евой?

— Да. И довольно много. В тот день, когда вы летали на рыбалку.

— Можешь что-то рассказать о вашей беседе?

— Все. В ней не было ничего, о чем мне не хотелось бы говорить.

— Скажи главное.

— Она снова говорила, что женщины сами должны рожать детей. Что связь детей и родителей должна быть восстановлена, что без этого жизнь никак нельзя считать полноценной. Что это необходимо даже для женского здоровья: природа мстит за невыполнение их органами своих функций — заболевание раком матки и груди не такое уж редкое явление.

Что немало ее коллег, с которыми она близка, с завистью смотрят на рожениц или тайком суют младенцам свою пустую грудь. Что они были бы счастливы сами родить и выкормить детей — но в настоящее время им это не дадут сделать. А если они попытаются, то слишком много авторитетных противников, которые будут в состоянии добиться их бойкота — и тогда детей у них отберут. Но она верит, что это, все-таки, неизбежно.

Что сама она готова нарожать уйму детей, если бы мы ее взяли с собой. Захотела — зачем-то — дать мне специальный архив, в котором у нее собраны материалы и программы буквально по всему, что связано с детьми. Я не хотела ей отказать, сделала перезапись и обещала хоть сколько-нибудь с ним ознакомиться. Но пока еще ни разу в него не заглядывала.

— Вы говорили об отбраковке? Она что-нибудь еще сказала тебе о ней?

— Нет. Совсем.

— Она и раньше тоже — никак не связывала между собой эти вопросы. Значит, в ее взглядах ничего не изменилось. И сделанный вывод принадлежит тебе самой.

— Ты не считаешь, что мне его подсказал? Тем, что говорил прошлый раз.

— Разве? — улыбнулся Лал.

— А может быть, и тем, что свозил меня тогда к детям. Ева к этому, конечно, тоже причастна. Тем, что дала мне подержать на руках ребенка. Я представила, что снова прижимаю его к себе, — и вдруг поняла, что если бы знала, что это мой ребенок — скорей бы умерла, чем дала причинить ему зло. Вместе с твоими словами это привело меня к тому, что я сказала.

— Что ж: все правильно! Возврат женщин к материнству я тоже считаю необходимым условием и главным средством уничтожения института неполноценных.

— Позволь, Лал, — возразил Дан, — ты же знаешь, что контингент неполноценных ничего не стоит начать комплектовать без отбраковки — одними потомственными.

— Не совсем так. Ты знаешь численное соотношение обеих категорий?

— Нет, конечно. А что?

— Примерно один неполноценный на десять полноценных. Это соотношение внушает мне сильное подозрение, что под отбраковку попадали и дети с временным отставанием в развитии. Почему? Почему нельзя было установить несколько низший уровень способностей для отбраковки? И дополнить необходимое количество потомственными?

А вот почему: совершенно отсутствует стопроцентное наследование качеств своих родителей; потомки неполноценных — не обязательно неполноценные по своим способностям. Это — непреложная истина, которую генетики, безусловно, учитывают, всячески ограничивая число потомственных неполноценных.

Никто не знает, какая доля потомков неполноценных была бы отбракована, если бы они росли в таких же яслях, садах и школах, как остальные. Сейчас их сразу обучают по примитивной программе, но при этом они в среднем не уступают в развитии отбракованным детям.

Если количество потомственных резко увеличится — а этот процесс уже начался — то среди их потомков будет слишком много таких, правомерность отнесения которых к неполноценным по их умственным способностям можно будет оспаривать.

— А что помешает тогда подбирать для спаривания самых тупых?

— Это слишком ограничит возможность получения необходимых для использования качеств.

— И все-таки? Если добьются, чтобы рождались только тупые дети?

— Нет! Повторяю: ничего не выйдет. Такие будут мало способны к тренировкам и соблюдению режима. Это будет материал слишком низкого качества. Ну, как?

— Сдаюсь! — Дан протянул Лалу руку.

— Ну, зачем? Пропаганда тоже будет неимоверно важна: без нее люди не поймут истинное положение вещей; лишь она сделает ясными цели. И твой авторитет, старший мой брат, сыграет в этом огромную роль. Ну, все — хватит! Одеваться!

Дан вел стол в этот «вечер».

— Будем пить за тебя, Лал, — сказал он поднимая кубок с нектаром. — За светлый твой ум и чуткое сердце, разглядевшие то, что не замечал никто. За то, что ты нам раскрыл глаза и подсказал выход. Будь здоров и счастлив! Да свершатся твои мечты!

Лал тоже поднял кубок:

— Дорогие мои! Сегодня я особенно счастлив — оттого, что я сейчас не только рядом с вами: вы теперь разделяете мои мысли и веру. Давайте выпьем за возрождение социального равенства, за воплощение нашего идеала! — он чокнулся с ними. Они не чувствовали, насколько он напряжен.

Говорить ли им остальное? Не рано ли?

Нет. Лучше всего сказать сегодня. Но — не в данную минуту.

— Как ты шел к этому? Расскажи! — Ему дали удобную возможность подготовить их к главному, и он поспешил ею воспользоваться.

Это был длинный рассказ, потрясший их обоих.

— Лал, поешь, — сказала Эя, когда он кончил. — А то ты умрешь с голоду. Мы-то хоть ели немного.

— Ничего: я терпеливый.

— Куда больше! Молчать столько лет — не сказать мне ни единого слова, — упрекнул его Дан.

— Просто, не хотел тебе мешать делать главное: только оно могло сделать возможным изменить то, что мне удалось разглядеть. Но — если бы я знал о Ромашке!

— Ну ладно! Что ж теперь. А ты поешь, — поешь, все-таки!

Они молча стали есть, и ему не задавали вопросов, но по их нетерпеливым взглядам было понятно, что сегодняшний разговор еще не окончен.

— Лал, брат, а ведь тебе было не легче, чем мне тогда, — задумчиво сказал Дан, когда Лал насытился и закурил. — Но почему ты молчал и потом?

— Ты ждал прихода вести от Тупака. А потом у тебя уже не было сил на новые проблемы.

— И ты берег меня. Но годы подготовки, все десять лет?

— Разве можно было отвлекать от нее? Нет, конечно. Тоже нет!

— Какие вы!!! Вы — оба!

Они удивленно повернулись к ней.

— Что ты, Эя?

— Ну да! Оба! Открыть, додуматься до таких вещей! Мочь такое!

И Лал решил: «Пора!»

— Но ты можешь еще больше.

— Я?! Скажешь тоже!

— Сможешь! Не сомневайся.

— Куда мне! Что — я смогу?

— Хорошо! Послушай, Эя. И ты, Дан. Давайте поднимем кубки за то, что сможешь только ты, Эя. За чудо, которое ты должна сотворить: за то, чтобы ты родила ребенка!

— Что?!! — разом воскликнули они оба.

— Да! За это: без этого ничего не удастся! Ничто не действует убедительней личного примера! Это необходимо. Чтобы, вернувшись, показать людям ребенка рожденного и выращенного тобой. Чтобы люди могли поверить тебе — матери, у которой есть полное право сказать то, что они должны услышать. Потому что ты будешь знать, что говоришь, испытав и проверив все сама! Только тогда удастся убедить стать матерями такое количество женщин, которому уже нельзя будет помешать. Понимаешь?!

Они никогда еще не видели его таким возбужденным, бледным.

— Ведь мы предложим возврат к материнству совершенно другим людям, чем те, что было когда-то. Уже не может быть точного повторения того, что было тогда. «Нельзя дважды войти в тот же поток». И мы должны прежде проверить на современных людях. Чтобы говорить зная, а не предполагая a priori. И этими современными людьми можем быть только мы сами!

— Лал! Ты понимаешь — что хочешь?! Стать матерью? Мне: даже не имеющей представление ни о чем по уходу за ребенком? Здесь: где мы отрезаны от Земли — при полной невозможности какой-либо помощи? На неведомой планете, где нас ждет огромная работа и неизвестные опасности?

— Да! Потому что это нужно! Потому, что это возможно только здесь, где никто не может помешать, — а не на Земле, где это сейчас совершенно невозможно — и неизвестно, сколько еще времени будет невозможно. И поэтому это можешь только ты. И если ты это не сделаешь, то на Земле будет невозможно еще долго, очень долго!

— Послушай, но ты понимаешь: что это значит? Ведь должен родиться человек!! Это же огромная ответственность.

— Понимаю. И еще и труд, и беспокойство, — и даже страх за него. Но кроме того — огромная радость, какой ты даже не представляешь себе.

— Я же не смогу даже! Не справлюсь.

— Сможешь! Нужно только захотеть. Того, что дала тебе Ева, более чем достаточно, чтобы ты знала все, что и как делать. И, кроме того, многое взял с собой я. Ты — сможешь: ты ведь способная, умная, настойчивая. Я не комплименты говорю: у тебя действительно все это есть. И я знаю немало — я буду рядом. Решись!

— Лал, это невозможно.

— Но ты — должна! Должна! На Дане, тебе и мне лежит огромная ответственность. Перед всеми людьми! Дан своим открытием осуществил выход из кризиса, сделал возможным преодоление сверхдальних расстояний. Благодаря ему открыта Земля-2.

Нет на Земле никого, чей авторитет, который зависит только от его вклада в прогресс, был бы сейчас выше. После покорения Земли-2 очень велик станет и наш с тобой авторитет.

Новая планета, населенная людьми! Зачем еще раз повторять, что это значит? Ну да: ускорение прогресса! Но прогресса — чего? Общества, где несмотря на то, что состоит из людей высочайшего интеллекта, существуют дикие явления? Где интеллектуалы для сохранения собственного здоровья и удлинения жизни спокойно убивают других людей, менее способных, совершая, по сути дела, зверство, или используют их для удовлетворения похоти? Сколько можно повторять это?

Я все объяснил вам; рассказал то, что сумел понять. И вы оба согласились со мной. Но только знать, и ничего не сделать — на это мы не имеем право. Только мы сейчас понимаем опасность возможности развития страшной тенденции, таящейся в обесчеловечивании неполноценных — мы и обязаны сделать все возможное пока не поздно.

Вернуть обществу полное право называться человеческим в самом высоком смысле и одновременно увеличить сумму человеческого счастья, восстановив непрерывную связь поколений — это величайшая цель, для которой мы должны быть готовы на все!

— Я боюсь, Лал.

— Боишься? Ты? Не побоявшаяся отправиться сюда, первая женщина-астронавт? Дан! Скажи ты: ведь ты согласен со мной?

— Только в необходимости, Лал. А в возможности — с Эей. И — потом — это для нас, все-таки, слишком неожиданно. Дай время подумать. И не торопи с ответом.

— Хорошо: пусть будет так!

— А теперь иди спать: ты слишком устал. Дежурить буду я.

— Я с тобой, Дан, — присоединилась к нему Эя.

Они ушли в рубку. Дан включил маршрутную голограмму: вторая половина линии траектории стала значительно длинней. Включил передний, затем задний обзор. Надобности в этом никакой не было: только чтобы оттянуть начало разговора.

— А ведь он прав, Эя, — вдруг без всяких предисловий сказал Дан. — Это действительно наш — долг: провести на себе социологический эксперимент возврата связи детей и родителей. Без этого безусловно слишком трудно будет чего-нибудь добиться. То, что Лал сумел первым раскрыть, неизбежно должно было быть понято в будущем всеми. Только: когда? Он намного опередил наше время: предпосылки того, что хочет он, едва начинают зреть. Поэтому-то у него не было полных единомышленников на Земле. Наш Лал — гений. Добрый гений человечности. Я горжусь дружбой с ним.

— Ты — с ним сейчас целиком заодно?

— Да. Он замыслил огромное, прекрасное дело, — и большая честь быть его участником. Неужели ты, действительно, так боишься? Или есть и другая причина?

— Нет — никакой другой причины. Я страшусь того, что не справлюсь — и только.

— Мы будем рядом с тобой.

— Вы этим тоже никогда не занимались.

— Что ж: глаза боятся, руки делают. У нас ведь с собой все необходимые материалы.

— И это огромная дополнительная нагрузка для нас там, на чужой планете, где, мы даже не знаем, что нас может ожидать.

— Он тоже понимает это. Но все-таки, если — окажется возможным?

— Не знаю, Дан. Не знаю.

— Ты просто не хочешь?

Она улыбнулась:

— Не хочу? Ева дала мне подержать на руках ребенка. — Эя пристально посмотрела на Дана: — Не понимаешь? Он был такой маленький, теплый, и как-то удивительно пах. Я прижимала его к себе, мне было непонятно хорошо. Потом он вдруг улыбнулся, и я чуть не расплакалась. Ничего не могла понять. Но Ева сказала, что я смотрю на него так, как будто хочу дать ему свою грудь. И я почувствовала, что да: хочу.

— Ну, так…

— Но мы здраво должны отдавать себе отчет в наших реальных возможностях.

— «Нет» сказать легче всего!

— Что ж: не давши слова — крепись, а, давши — держись. Ты уже решил за себя, а я — нет. Не пытайся давить на меня, дайте оба мне подумать! Иди-ка ты к нему.

— Он спит уже: устал невероятно.

— Вряд ли. Все равно, оставь меня пока одну. И ложись потом. Я буду дежурить: мне не заснуть сегодня.

…Лал, действительно, не спал. Он сидел в салоне, бессильно опустив руки, с измученным лицом. Услыхав шаги, весь подобрался. Потом увидел, что Дан один, — снова сел в прежней позе.

— Что-нибудь решили? — спросил он, не глядя на Дана.

— Я — уже все. Ты задумал дело, не менее важное, чем освоение Земли-2. И я буду с тобой, как и сказал.

— Спасибо, старший брат. А она?

— Она — пока нет. Конечно, в ней все дело — мы-то родить не можем.

— Она категорически против?

— Нет: колеблется. Ее пугают неизвестность и опасения не справиться.

— Опасения справедливые.

— Да.

— Нас действительно ждет неизвестность. Мы не знаем, сумеем ли мы высадиться и жить на планете. Не знаем всего, что нам придется делать, насколько будем заняты, будет ли у нас оставаться сколько-нибудь времени и сил.

— Но все равно — это не менее важная задача.

— Не менее, — и отказаться можно лишь в том исключительном случае, когда будет абсолютно невозможно. Только тогда! Мы должны ее убедить.

— Не надо торопить ее: она может решиться?

— Ты так думаешь?

— Она повторила: «Ева дала мне подержать на руках ребенка».

— Да?! — выражение лица Лала сразу переменилось: исчезла смертельная усталость, оно просветлело. — Я пойду спать, Дан.