54

54

Что с ним произошло? Куда делись ясность, несомненная уверенность а том, что он до сих пор считал необходимым отстаивать всеми силами? Сумбур в голове, сумятица мыслей и чувств. И все — после той ночи.

Как это получилось? Он ведь понимал, что Рита, которой без конца приходится общаться с теми, с трудом справляется с действием их на себя, и он был уверен, что в любой момент справится с ее колебаниями, поможет преодолеть их. И вдруг — что-то не устояло в нем самом.

Вместо того, чтобы спорить и убеждать ее, он только слушал. И отвечал на ее вопросы, как будто допускал правильность того, что было абсолютно неприемлемым для него.

Она как будто разорвала его — между собой и Йоргом. До того все, что тот говорил, было несомненным — расхождения с ним касались лишь тактики. Ему, всем молодым, надоело бесконечное выжидание, отсутствие прямых выступлений. Зачем запрет упоминания имени Дана в их контрпропаганде? К чему затягивание открытия прямой полемики? Страусиное поведение! Но сами принципиальные положения, которые защищал Йорг и пытался в своем заблуждении ниспровергнуть самый великий ученый Земли Дан — основы того, что должно существовать, что дает человечеству огромные преимущества. И без них генетика не являлась бы одной из самых величайших наук, с помощью которой формируется человечество — строго правильно!

И он всегда говорил ей об этом. Сначала она и сама в этом не сомневалась. Потом, когда начались ее колебания — быстро соглашалась с ним. И помогала: благодаря ей они были так осведомлены о действиях Дана. И еще: «Дикая утка» и «Кесарь и Галилеянин».

Что она сделала с ним на этот раз? Да: не спорил — молчал и слушал, как будто не он, а она — что-то лучше знала и понимала. И что самое страшное: казалось, что была права. Она: Рита, в которой его привлекли вначале только неукротимый темперамент вакханки и схожесть литературных вкусов.

Но почему — почему не спорил? Не сказал хотя бы, что обнаружил роман писателя, жившего позже Ибсена — «Мастер и Маргарита». Там тоже есть о любви, которая так будоражит ее воображение.

Он и она — все друг для друга: никто больше не нужен им. Они — они одни. Навеки вместе — абсолютно одни. Умерев прежде, потому что иначе невозможно. И это тоже любовь — светлое чувство, каким везде провозглашалась она: неужели могло быть что-либо ужасней? Как можно — быть счастливым таким образом? Ничего мрачней, кошмарней не придумаешь!

Все должно быть разумно уравновешено: тяготение мужчины и женщины — не быть чрезмерным, как неуравновешенная сила гравитации, превращающая звезду в «черную дыру».

Ему было, что сказать ей. А он… Почему? Потому что ему, действительно, было слишком хорошо с ней в ту минуту. Ее голова лежала на его груди, и сердце переполнялось чем-то непонятным, в чем он боялся себе признаться. Он не шевелился, боясь вспугнуть это непонятное. А многое из того, что она говорила, вместо протеста вызывало интерес.

Как справиться с тем, что с ним происходит? Одному — ведь этим ни с кем не поделишься. С друзьями? Невозможно. С Йоргом? Станет презирать его.

Йоргу всегда все ясно. Человек без колебаний, без каких-либо видимых проявлений эмоций. Занятие своей наукой — все, что существует для него. Она одна. Он даже не очень любит общаться с кем-нибудь без особой надобности. Всегда у компьютера, на котором обрабатывает данные наблюдений, собранные на живом материале, как правило, другими, так как редко сам бывает где-либо, кроме лаборатории. Живые люди для него — тоже лишь источник необходимых данных.

Хотелось ли Йоргу когда-либо приласкать ребенка, как спросила его тогда Рита? Видела бы она, как остекленели глаза великого генетика! Ведомы ли ему вообще какие-нибудь радости, кроме занятий генетикой? Едва ли!

А впрочем, один ли он такой? Ведь и Дан когда-то вел похожий образ жизни. Кстати, Рита говорила, что Дан прекрасный музыкант, играет на старинном инструменте — скрипке. Любит более всего старинных композиторов, особенно Бетховена. И Йорг тоже любит музыку, и тоже — старинных композиторов, в первую очередь Вагнера.

Может быть, таким и должен быть очень крупный ученый? Может ли он, мальчишка, аспирант, для которого физические радости еще преобладают над духовными, стать со временем таким же? По сути, только так, отрешившись от всего, что мешает, можно служить науке, создавать нечто весомое. И для этого надо заставить себя стать сильным.

А то, что испытывает он, находясь с Ритой, лишь ослабляет его. Хочется подольше быть вместе, и о работе, о деле думать тогда трудно. И главное: не хочется возражать ей!

Возмутительная слабость: необходимо избавиться от нее, иначе… Ну да, иначе раскиснешь. Как бы не так!

Необходимо что-то предпринять — немедленно. Хватит тянуть — политика выжидания приведет лишь к тому, что враждебные идеи проникнут слишком глубоко: они начинают действовать даже на него, ближайшего ученика Йорга.

Все должно быть таким, как есть — все! Человек должен жить так, чтобы ничто не мешало ему заниматься главным — наукой, работой, не отвлекало его время и силы. Существующий порядок вещей создан для того, чтобы максимально обеспечить это, и должен быть сохранен целиком!

И если его отношения с Ритой мешают продолжать борьбу, он, не откладывая, должен изменить их. Ему нужна женщина? Есть еще и другие женщины, множество женщин, ничем не хуже Риты — сплетай пальцы с ними. Как прежде.

И даже сегодня незачем с ней встречаться. Да: сегодня — есть гурии, они всегда готовы для тебя.

…Но в зале для эротических игр, без конца меняя в танце гурий, Милан чувствовал, что ни одна из них не вызывает у него желание. Злясь на себя, он ушел в холл, уселся в глубоком кресле в полутемном углу. Задумался, стараясь справиться, настроить себя на то, чтобы увести из зала какую-нибудь гурию.

Легкое прикосновение к плечу заставило его поднять голову.

— Милан! — перед ним стояла дежурная, аспирантка-сексолог. — Что с тобой, друг мой? Здесь — и такой невеселый!

— Ничего, сейчас пройдет.

— Что-нибудь случилось? Или просто устал?

— Пожалуй.

— Дать тебе что-нибудь возбуждающее?

— Не откажусь.

Но в кабинете, куда она привела его, он не стал торопиться; секстонизатор в стакане оставался нетронутым.

— Пей, пей!

— Успею.

— Ну, как хочешь, — не в обычае сексологов проявлять настойчивость к гостям. Правда Милан не только гость: они слишком давно знают друг друга; была и близость, но это позади — сейчас их тесно связывают общие интересы.

— Как наш профессор Йорг?

— По-прежнему. Здорово надоело!

— Ты пробовал еще раз ему сказать, что пора переходить от слов к делу?

— Зачем? Дан не дал себя уговорить — он вынужден был признаться в этом.

— Нового он еще ничего не надумал?

— Видно, долго ждать придется. Контрпропаганда! Только контрпропаганда! А надо срочно такое, что остановит эту заразу пока не поздно. И не так, как привыкли наши мудрые старцы, которые уже один раз успели остановить ситуацию, только как следует отступив.

— Не время ссориться: только на руку Дану.

— Это лишь пока меня и сдерживает.

Осторожный стук в дверь прервал их разговор.

— Можно!

В кабинет вошел встревоженный инструктор-гурио.

— Говори!

— Они неправильно ведут себя!

— Ты увел их?

— Нет — не гурии!

— Что?! Кто?

— Гости. Совсем молодые.

— Что они сделали?

— Когда гуриям сказали: «Пойдем!», они стали не пускать и спрашивать: «А она сама — хочет? Она — сплетала с тобой пальцы?» Зачем они так делают?

— Дождались! — Милан вскочил: вместе с сексологом он почти бежал по вестибюлю.

Им не нужно было спрашивать гурио, кто — они сразу бросались в глаза: трое юношей, универсантов, в одинаковых жилетах с изображением полушарий Земли-2. Еще пятеро в точно таких жилетах находились неподалеку от них, но они обнимали гурий. А эти — трое — стояли рядом друг с другом: побледневшие, но со сверкающими глазами.

— Прошу вас выйти со мной!

— Почему, сеньора?

— Вы недопустимо ведете себя!

— Мы не делаем ничего плохого, сеньора.

— Если вам никто не нравится — уйдите, не мешайте другим.

— Мы не уйдем! — решительно заявил один из них.

— Здесь не принято спорить.

— Все равно, не уйдем!

— Прошу прекратить! Слышите? Что вам надо?

— Что и другим.

— Почему ж тогда вы ведете неуместные разговоры вместо того, чтобы танцевать или уводить гурий?

— Потому что не знаем, хотят ли они сами.

— Их об этом не спрашивают: вам это известно.

— Нам это не нравится. Они тоже люди. Как и мы.

— Что?!

— Почему с ними можно делать, что хочешь, не спрашивая их согласия? Что они — рабы что ли? — Это уже было совсем…!

— Либо вы сейчас же уйдете, либо я буду вынуждена сообщить в университет, чтобы вас лишили возможности посещений.

— Пожалуйста! Мое имя Ив.

— Мое — Уно.

— Мое самое длинное: Александр.

Эти трое явно чувствовали себя героями. Остальные пятеро не вмешивались, но с восхищением смотрели на них.

Дежурная растерялась. И тут вмешался Милан, который до того молчал.

— Они не хотят понимать слов! — он повернулся к тем, кто не принадлежал к компании универсантов. — Мы не виноваты: они вынуждают применить к ним силу!

Он протянул руки стоящим рядом — они сцепили локти; другие сразу начали присоединяться к ним, и сомкнутая цепь двинулась на тех троих. Другие пять универсантов бросили гурий и поспешили к своим товарищам. Они тоже сцепили локти.

— К колонне! — крикнул один из них: их хватило бы обхватить ее кругом. Но им не дали: надвигающаяся — грудь на грудь — цепь гостей во главе с Миланом сомкнулась, сжала их, отсекла от колонны, лишила возможности сопротивляться, потащила к выходу.

А гурии стояли и смотрели. Одни — побледнев от возбуждения, с широко раскрытыми глазами; другие нервно хихикали.

Двери раздвинулись: людское кольцо с плотно зажатыми внутри универсантами исчезло. Снова зазвучала музыка.

Стали возвращаться те, кто выводил скандалистов. Но вечер не удавалось вернуть в нормальную колею: гости, собираясь группами, обсуждали случившееся — на гурий не обращали внимание. Дежурная, уже не покидавшая зал, вместе с Миланом подходила к ним: тихо просила не вести эти разговоры в присутствии гурий. И тогда гости начали уходить. Было чуть более двадцати одного часа, а уже никого не осталось: случай беспрецедентный.

— Ужас! Спасибо, хоть ты помог справиться с ними. Не инструкторам же это делать.

— Еще бы! Только не хватало, чтобы еще неполноценные применили силу к ним, — хоть они и виноваты. Вот — результат тактики Йорга. Достаточно! Я ему даже говорить ни о чем не буду. Пора начать действовать без него: пусть встанет перед уже совершившимся фактом.

— Что именно ты намерен предпринять?

— Точно пока не знаю. Но сделаю! Дан должен понять, что мы можем дать ему отпор не только в театре.

— Гурий придется изолировать.

— Не следовало бы их ликвидировать?

— Незачем: инструкторы сумет заставить их не болтать лишнее.

— А сами инструкторы — совершенно надежны?

— Ну, конечно: гурио иначе не сделали бы ими. Они привыкли беспрекословно нам подчиняться и умеют держать гурий в руках.

— Но инцидент станет известен: гостей молчать не заставишь. С вашими гуриями дело, видимо, проще.

— Да: они до конца жизни не будут соприкасаться с другими гуриями — только и всего. Но эти — мальчишки!

— Компания Лала Младшего. Они все носят такие жилеты — с картой Земли-2.

— Сына Дана.

— Вот именно. Не Дан ли сам надоумил их? Кто знает!

— Этот Лал-2 был у нас.

— Да ну?

— Представь себе!

— И что же?

— Ничего — абсолютно. Покрутился и ушел, никого не познав, хотя — я слышала — один из друзей уговаривал его. Похоже, он появился здесь просто из любопытства: после Лейли ни одна гурия ему не нужна.

Лейли! Та, которая ждет ребенка. Которая первая решила последовать примеру праматери Эи уже здесь. Лейли, именно Лейли!

Он поднялся:

— Ну, мне пора! — и быстро вышел. Раньше, чем она успела его о чем-нибудь спросить. И тут заметила нетронутый стакан с секстонизатором, стоявший на столике.

Милан несколько дней совсем не видел Риту, только связывался с ней — сообщить, что будет занят. Говорил с ней предельно мало — чтобы не выдать себя: ей нельзя было сказать, что он решил сделать — это слишком ясно.

Но и медлить нельзя: мог помешать тот же Йорг, который — если даже и узнал от кого-то о выходке универсантов — пока ничего ему не говорил.

Рита была обрадована, когда он сообщил ей, что сегодня снова будет у нее, — он видел это. Она явно соскучилась по нему. Он — честно говоря — тоже, хотя признаваться в этом себе не хотелось.

Он старался быть пылким и нежным, как всегда, и она ничего не заметила: радость встречи с ним заслонила все мелочи изменения его поведения. Она снова говорила, а он охотно и внимательно слушал и задавал ей вопросы, так что ей стало казаться, что он тоже начинает что-то понимать.

— Интересно было бы услышать их самих. Устрой это как-нибудь.

— Ты этого хочешь?

— Очень, как ни странно.

— Дан появляется время от времени у нас на репетициях. Попрошу Поля, чтобы разрешил провести тебя в зал. Но только — в самом конце репетиции.

— Можно — завтра?

— Я не уверена, что Дан прилетит.

— Достаточно для начала послушать Лейли. А то боюсь: снова зароюсь в работу — у меня опять материал на подходе.

И она согласилась. Поль разрешил — чувствовал себя обязанным ей.

Рита посадила Милана в заднем ряду, чтобы его присутствие не мешало. Репетиция вот-вот должна была закончиться. Отрабатывалась какая-то второстепенная сцена: ничего интересного он не увидел. Лейли в ней не участвовала, сидела впереди, — был виден ее затылок. Дана не было, — это его устраивало.

Ему пришлось ждать не долго. Все встали и начали расходиться. Рита подвела его к Лейли и Полю, представила как своего друга.

— Мне необходимо срочно исчезнуть: Цой ждет. Ты дождись меня, — сказал Поль Лейли. — Полетим вместе, мне надо кое о чем посоветоваться с Даном. Риточка, ты побудь с Лейли, чтобы она не скучала. — И он ушел.

— И я с вами, если позволишь, сеньора, — попросил Милан.

— Конечно! Пожалуйста.

Они заняли свободную уборную.

— Очень хотелось поговорить с тобой, сеньора. Рита мне столько рассказывала.

— Буду рада ответить на твои вопросы.

Робот привез сок, фрукты, сырые овощи.

— Мне надо сейчас больше витаминов, — пояснила Лейли.

Он кивнул. Ясно! Так же, как и беременным роженицам. А то, что она беременна — очень, очень заметно: выпирают, хоть пока и не слишком, живот и грудь; изменилось даже ее лицо. Он разглядывал ее, стараясь делать это достаточно незаметно.

Разговор быстро свернул на то, что ему пришлось слышать от Риты.

— Все это слишком необычно. Поэтому прости, сеньора, если мои вопросы могут показаться тебе чересчур прямыми.

— Пока не очень понятно, что ты имеешь в виду. Но ты стремишься понять, и это заранее извиняет тебя.

— Надеюсь.

Он старался поначалу быть осторожным, чтобы расположить ее к себе и заставить быть как можно более откровенной. Рита почти не вмешивалась, слушая их, явно довольная проявляемым им интересом.

…- Но существующий порядок вещей дает множество преимуществ.

— Упрощение личной жизни обедняет всю жизнь. Просто, во время кризиса людям было не до этого: почти исчезло то, что совершенно необходимо было сохранить. Сейчас еще не поздно вернуться к тому, что мы утратили.

— Если это действительно можно назвать возвратом. Я не совсем уверен.

— Что вызывает твои сомнения?

«Пора!», — подумал он про себя.

— Я не знаю, захочешь ли ты, все-таки, ответить. Потому, что тебе может оказаться так же трудно ответить на некоторые вопросы, как мне задавать их.

— Я постараюсь.

— Я сравниваю идеи, о которых слышу, и факты, которые узнал. И кроме того, то, что знаю из книг того времени, когда существовали вещи, к которым ты предлагаешь вернуться.

— И что же?

— Сеньора, я буду вынужден говорить о тебе самой, о твоей личной жизни. Об этом говорить не принято.

— Пусть! Я разрешаю.

— В литературе времен существования семьи говорится следующее: для семьи, основанной на любви, идеал и приближающаяся к нему норма — одна семья на всю жизнь. И потому возраст супругов отличался незначительно. Большая разница в их возрасте считалась отклонением от нормы: она чаще всего была следствием материальных интересов, а не любви. — Он видел, что Лейли насторожилась: значит, угадал, где должно быть ее уязвимое место.

— Ты имеешь в виду меня и Лала?

— Да, сеньора. И я вижу разницу между тем, что считалось нормой, и тем, что есть в данном случае.

— Разве разница в возрасте не ощущалась тогда значительно сильней? Продолжительность жизни была меньше чуть ли не втрое, и молодость быстро проходила, — ответила Лейли, стараясь оставаться спокойной. Вопрос, который он задал, жил все время в глубине ее сознания, и немалых усилий стоило сдерживать его там, уйти от него до поры до времени.

— А ты неплохо разбираешься в таких вещах! — сказала она.

«Еще бы! Знаешь, как я готовился? В сторону ты не уйдешь! Не дам. Рита молодец: молчит. Напрасно я, видимо, ставил на ней крест». Удар достиг цели — это было видно. Теперь еще!

— Существующее положение вещей не ставит подобных проблем.

— Только сводит все к голой физической страсти. Но мы не животные и не первобытные дикари. Бесчеловечно лишать высоко интеллектуально развитых людей прекраснейшего из чувств. Или ты судишь иначе, потому что сам не имеешь об этом никакого представления? — невольно она нанесла ему неплохой ответный удар, хотя даже не подозревала обо всех его трудностях и мучительных мыслях, вызванных тем непонятным, что появилось у него по отношению к Рите. Это разозлило его.

— А что человечней? Создавать мучительные трудности, которые будут мешать жить? Ты ведь можешь сказать о себе самой: что будет делать твой Лал, когда, к сожалению, старость придет к тебе намного раньше, чем к нему? — резко ударил он. — А потом — когда тебя уже не станет, а он еще будет продолжать жить? — повторил он удар. — Что тогда? Он же — по-вашему — должен любить одну женщину в течение всей жизни, иначе это будет изменой идеалу. И не знать других. Тогда, когда он еще будет испытывать естественную физическую потребность, которую ты считаешь не столь возвышенной, — продолжал он наносить он удары по больному месту. — Неужели самое возвышенное и прекрасное из чувств допускает тебя обрекать его на это?

Он бил умело — откуда только это умение взялось. Лейли почувствовала, как начинает терять силы, и лишь огромным усилием воли сумела сохранить сознание. Смертельная бледность покрыла ее лицо, и тут она увидела, как не мгновение злорадно сверкнули глаза Милана.

Но больше он не успел сказать ни слова — Рита, словно вдруг очнувшись, бросилась к нему:

— Ты!!! Не смей! Уходи! Сейчас же! — она была как бешенная. — Уходи! — кричала, толкая его к двери. — Как ты посмел? Не желаю больше знать тебя! — она сорвала с браслета его пластинку, сунула ему.

— Вот как? Что ж, запомни: я — не меняю так легко свои убеждения, как ты. — Он удалился, нарочито неторопливо.

…- Тебе плохо, Лейли? Плохо, да? Выпей, выпей воды!

Зубы Лейли стучали о край стакана.

— Кто: он?

— Генетик. Ученик Йорга, — Рита не смотрела ей в глаза. Лейли кивнула, ничего больше не сказав, и обхватила руками живот.

— Вот что: мы никому ничего не скажем, — тихо произнесла она потом.

Рита низко опустила голову, стараясь сдержать слезы.

Весть об инциденте с универсантами дошла до Йорга гораздо быстрей, чем думал Милан. Доклад по инстанции дежурного сексолога был передан ему через два дня.

Симптом был тревожным. Не менее тревожным являлось то, что Милан ничего ему не сообщил: с ним становилось все трудней. Надо следить за этим любимым учеником; следует поговорить, если в течение ближайших дней он не придет и ничего не расскажет.

Так и не дождавшись, Йорг сам послал ему вызов — как раз в тот момент, когда тот выходил из студии: Милан даже вздрогнул.

— Мне надо поговорить с тобой. Жду как можно скорей.

— К сожалению, смогу прибыть в институт примерно через полчаса.

— Ты так далеко находишься?

— Да, уважаемый учитель: я только что вышел из студии Театрального центра.

— Зачем ты там встречаешься с Ритой?

— Я был не из-за нее. Хотел увидеть Лейли и побеседовать с ней.

— С Лейли?

— Да. Уже побеседовали.

— О чем?

— Через полчаса я расскажу тебе об этом подробнейшим образом.

— Не задерживайся, пожалуйста.

— Нет, нет! Не беспокойся, учитель.

…Этот мальчишка становится все менее управляемым! О чем он говорил с Лейли? Для чего ему это понадобилось?

Но Йорг сделал вид, что не это интересует его: с Милана надо сбить самоуверенность — в первую очередь.

— Что произошло на эротических играх?

— Очевидно, ты знаешь, учитель, раз спрашиваешь.

— Я хочу услышать подробности от тебя. Тем более что ты не сделал это своевременно — почему, мне непонятно.

— Чтобы ты опять сделал вид, что ничего не произошло, и заставил нас сделать то же?

— Я жду не оправдания, а информации, — не повышая голос, сказал Йорг.

— Мальчишки, универсанты из одной группы с Лалом Младшим: они были в своей форме. Они не давали уводить гурий… Да ты же все знаешь!

— Это не имеет значения. Я жду твоего подробного отчета! — И Милан был вынужден все обстоятельно рассказать.

— Выставить их за дверь было легко. Мальчишки! — повторил он. — Но что это даст? Нужны более решительные меры.

— Я это уже слышал.

— Сколько ж можно тянуть? Пора когда-нибудь начать действовать в открытую.

— Поспешишь — людей насмешишь!

— Все равно: придется! И довольно скоро.

— Говори яснее!

— Выходка мальчишек — не самое страшное: если Лейли таки родит ребенка…

— Как — практически — можно помешать ей это сделать? Она под защитой Дана.

— Как угодно!

— Ты не попробовал уговорить ее не делать это?

— Зачем? Достаточно попытки уговорить Дана. Я — не пробовал: наша беседа носила совсем другой характер.

— Любопытно!

— Мы говорили с ней — о любви.

— Эта тема интересует тебя?

— Даже слишком. Тем более, что в конце беседы я смог задать ей некоторые вопросы.

— Какие же?

— Как увязывается ее любовь к сыну Дана с тем, что по возрасту она годится ему в матери.

— Подробней!

— Пожалуйста!

Не включая запись, он сам рассказал все, — ничего не упустил.

— Ты понимаешь, что с ней может произойти? Неужели ты не отдаешь себе в этом отчет?

— Наоборот: именно это я и имел в виду. С самого начала. Что: ты не считаешь, что мы должны помешать ей родить?

— Положим. Но не таким способом.

— А каким? Что мог бы ты предложить?

— Ты понимаешь, что если она скинет плод, Дан немедленно обрушится на нас?

— Чем скорей, тем лучше! Иначе мы будем продолжать все так же. Пора начать говорить в открытую, пока эта зараза не проникла слишком глубоко. Я уже на себе успел почувствовать, как может она действовать. Что же говорить о других?

— На себе?

— На себе самом, да! Рита последнее время при каждом удобном случае рассказывала про них — снова и снова: все, что видела и слышала. А я слушал, и спорить не хотелось, — пока не поймал себя на том, что кроме нее мне не нужна ни одна женщина. Значит, начинаю думать как они. Я! Разве это не страшно?! Поэтому я решил действовать немедленно — пока не поздно!

— Но ты понимаешь, что тебя ждет?!

— Понимаю: суд. Всемирный. Пусть! Это прекрасный случай, чтобы открыто сказать все, что мы думаем, когда меня будет слушать все человечество.

— Но — ты сам? Большинство будет за них.

— Да: пусть. Пусть бойкот — меня и смерть не испугала бы. Буду знать, что пожертвовал собой недаром. Чем мы хуже их? Лал разве боялся?

— Он молчал, когда нужно было. Много, очень много лет.

— И не пожалел своей жизни, чтобы дать Дану шанс спастись. Ты сам говорил: он не только помогал спастись другу. Лал знал, что Дан может здесь сделать больше, чем он сам. Так нужно было!

— Да: то было нужно. Им. А то, что сделал ты? Твой поступок восстановит против нас слишком многих: Дан воспользуется этим, чтобы смести вместе с нами все то, что мы должны отстоять.

— Я не дам им этой возможности. Скажу, как есть: что ты тут не причем.

— Неужели ты думаешь, я боюсь за себя? Милан, Милан! Ты не понимал и, боюсь, продолжаешь не понимать многое, слишком многое. Неужели ты думаешь, я уступил бы им тогда хоть сколько-нибудь, если бы не знал, в чем их сила? Если бы не понимал, давно, что все, что проповедовал Лал, не появилось случайно? Что за этим стоит то, что было свойственно натуре людей, и что так и не удалось им изжить?

— Кажется, я теперь понимаю это.

— Все ли? Разумные существа тянут за собой, как балласт, потребности, связанные с их животным происхождением. К чему они еще человечеству? Делают ли его сильней? Нет! Только отвлекают от самого главного, самого прекрасного: чистого служения науке, которое одно должно быть целью и смыслом жизни. Все остальное — любовь, родительский инстинкт — должны отмереть, исчезнуть. Это рудименты. Ненужные абсолютно. Давно. Мы недооцениваем значение великой эпохи кризиса, которая помогла человечеству в значительной степени освободиться от них. Жаль, что она закончилась преждевременно. Раньше, чем остатки инстинктов не исчезли окончательно.

— Ты — считаешь, что кризис был благом?!

— Да: считаю! Нет худа без добра. А кризис принес больше добра, чем худа. Дан появился преждевременно. Любые открытия происходят рано или поздно: гиперструктуры, все равно, были бы открыты. И может быть, еще сто лет этого великого кризиса — и человечество вышло бы из него совершенно очищенным от ненужных животных инстинктов. Дан, величайший гений наш, избавитель от кризиса, спаситель — какой объективный вред принес он! И сейчас довершает его, следуя атавистическим взглядам Лала.

Эх, мой мальчик! Еще хотя бы сто лет. И все! Тогда возврата к этому уже не могло бы быть. Время — вот что главное: надо выиграть его. Во что бы то ни стало! Мы не имеем право проиграть. В прямой борьбе нам не победить. Но главное — время — мы можем выиграть, идя на уступки: мелкие, крупные — любые, какие потребуются, лишь бы не дать им уничтожить то, что есть сейчас, полностью. И если мы сумеем что-то сохранить, то пусть думают, что победили, пусть торжествуют — то, что останется, послужит основой будущего.

Я вряд ли доживу до него: ты должен понять все до конца, чтобы возглавить борьбу, когда меня уже не будет. Не отчаиваться. Твердо верить, что рано или поздно окончательно восторжествует то, что нам приходится сейчас отстаивать. Ты должен стать моим преемником — ты, готовый на бойкот и даже на смерть. И если ты тоже не сможешь дожить до полной победы, подготовить тех, кто добьется ее.

Поэтому ты должен сберечь себя для этого будущего. Никаких неоправданных поступков больше, слышишь?

— Если не будет достаточно того, что я сделал сегодня.

— Подождем: скинет ли Лейли? А может — нет? Надо, чтобы Рита непрерывно держала нас в курсе.

— На это больше нечего рассчитывать.

— Да, пожалуй. Лейли не простит ей тебя.

— Рита теперь с ними, целиком. Против нас. Вот так!

И ему стало вдруг очень больно. Настолько, что перед этим отступило все другое. Рита! Ее голова, лежащая у него на груди. Рука, ласково касающаяся его. Ее голос. Все, что наполняло его непонятным теплом. Этого уже не будет!

И рядом то, что сказал Йорг в своем порыве откровенности. Благословлять кризис! Период, который казался самым страшным в истории. Всем, кто пережил его, и тем, кто о нем уже только слышал. Ему — Милану. Оно переворачивало все. То, что казалось несомненным до сих пор, за что он был готов пожертвовать собой, из уст Йорга прозвучало почему-то зловеще.

«Смогу ли я когда-нибудь стать таким, как он?»: ореол Йорга ученого, как всегда ярко сиял для него. А в подсознании стояла Рита и ее тепло. И вдруг мозг резанула мысль: «А нужно ли — быть таким?»