Либерализм

I

Либерализм — важнейший из побочных продуктов рационализма, поэтому следует разъяснить его корни и идеологию.

Период «Просвещения» в западной истории, пришедший на смену Контрреформации, по мере своего развития все больше опирался на интеллект, разум и логику. К середине XVIII века эта тенденция породила рационализм. Все духовные ценности рационализм сделал предметом изучения и приступил к их переоценке с точки зрения «разума». Неорганической логикой люди всегда пользовались для решения проблем математики, инженерии, транспорта, физики и в других не-оценочных ситуациях. Свойственные ей упор на тождество и неприятие противоречий достаточно эффективны в материальной деятельности. Она также удовлетворяет интеллектуальную потребность в таких чисто абстрактных формах мышления, как математика и логика, но в итоге переходит в чистую технику, то есть к простым выводам, которые подтверждаются только эмпирически. Рационализм заканчивает прагматизмом, самоубийством разума.

Адаптация разума к материальным проблемам вообще приводит к тому, что все они, представая в «свете разума», оказываются механическими, лишенными мистического мысленного оттенка или тенденции. Декарт рационально объяснил действия животных автоматизмом, и примерно через поколение на уровень автомата, а стало быть животного, был низведен человек. За органические проблемы взялись химия и физика, а сверхличному организму вообще было отказано в существовании, поскольку он не подчиняется рассудку, невидим и неизмерим. Ньютон отдал звездную вселенную под управление бездушной силы самоупорядочивания, а следующее столетие лишило человека духа, истории и свершений.

Разум не терпит необъяснимого, таинственного, сумерек. Решая практические вопросы создания машин или кораблей, человек испытывает потребность учитывать и контролировать все факторы. Не должно быть ничего непредсказуемого или неуправляемого. Рационализм, основанный на вере в то, что разум все объясняет и все ему подвластно, соответственно отвергает все невидимое и неисчислимое. Когда что-либо не поддается расчетам, рассудок объясняет это тем, что многочисленность и сложность факторов делает вычисления неосуществимыми на практике, однако теоретически они возможны. Таким образом, разуму тоже свойственна воля к власти: все, что ему не подчиняется, он объявляет крамолой или признает несуществующим.

Обратив свой взгляд на историю, рационализм увидел ее тенденцию в движении к разуму. На протяжении всех этих тысячелетий человек «развивался» и «прогрессировал» от варварства и фанатизма к просвещению, от «предрассудков» к «науке», от насилия к «разуму», от догмы к критицизму: одним словом, от тьмы к свету. Не существует никаких невидимых вещей: ни духа, ни души, ни Бога, ни государств, ни церкви. На полюсах мысли — «индивид» и «человечество». Все промежуточное — иррационально.

Считать вещи иррациональными на самом деле правильно. Рационализм испытывает потребность все механизировать, а то, что не поддается механизации, с необходимостью иррационально. Поэтому иррациональной предстает история в целом: ее хроники, процессы и скрытая сила — Судьба. Как побочный продукт определенной стадии развития высокой культуры, иррационален также сам рационализм. Почему рационализм сопровождает определенную духовную фазу, почему добивается кратковременного влияния и снова растворяется в религии — это вопросы исторические, следовательно — иррациональные.

Либерализм — это рационализм в политике. Он отвергает государство как организм и видит в нем только результат договора между индивидами. Цель жизни не имеет ничего общего с государствами, поскольку они не обладают независимым существованием. Поэтому целью жизни становится «личное счастье». Бентам крайне грубо перенес его на все общество в виде формулы «максимальное счастье для максимального числа». Если бы стадные животные могли говорить, они бы использовали этот лозунг против волков. Большинству людей, являющихся лишь материалом, а не действующими лицами истории, «счастье» представляется экономическим процветанием. Разум количествен, но не качествен, поэтому превращает среднего человека в «Человека». Этот «Человек» состоит из пищи, одежды, жилища, социальной и семейной жизни и досуга. Политика иногда требует жертвовать жизнью во имя чего-то неосязаемого. Это противоречит «счастью», следовательно, не должно существовать. Экономика, наоборот, не мешает «счастью», но идет с ним рука об руку. Религия и церковь, стремясь истолковать жизнь на основе невидимых вещей, тем самым злоумышляют против «счастья». Со своей стороны социальная этика охраняет экономический порядок, поэтому способствует «счастью».

Здесь либерализм обнаруживает свои два полюса мысли: экономический и этический. Они соответствуют индивиду и человечеству. Этика подразумевается чисто социальная, материалистическая; если сохраняется старая этика, то забываются ее прежние метафизические основания, и она провозглашается социальным, а не религиозным императивом. Задача этики — поддержание порядка, необходимого в качестве каркаса для экономической деятельности. В этом каркасе, однако, «индивид» должен быть «свободным». «Свобода» — это неумолкающий вопль либерализма. Все сводится к человеку, который не связан ничем, кроме выбора. Поэтому «общество» есть «свободное» объединение людей и групп. При этом государство воплощает несвободу, принуждение, насилие. Церковь — духовную несвободу.

Либеральной переоценке подверглась вся политическая сфера. Война была сведена к конкуренции, если смотреть с полюса экономики, либо к идеологическим разногласиям, глядя с этического полюса. Вместо мистического ритма — чередования войны и мира — либерал видит только непрерывный бег наперегонки или идеологическое противостояние, которые ни при каких обстоятельствах не перерастают во вражду или кровопролитие. В этическом плане государство становится обществом или человечеством, в экономическом плане — производственной и торговой системой. В области этики воля к достижению политической цели низводится до составления программы «социальных идеалов», а в области экономики — к подсчетам. Власть в этическом плане становится пропагандой, в экономическом — регуляцией.

Чистейшее выражение либеральной доктрины принадлежит, пожалуй, Бенжамену Констану. В 1814 г. он изложил свои взгляды на «прогресс человека». Просвещение XVIII века с его интеллектуально-гуманитарным складом он считал только предварительным условием подлинного освобождения, которое принес XIX век. Экономика, индустриализм и техника представляют собой орудия «свободы». Естественным компаньоном такого хода вещей является рационализм. Феодализм, реакция, война, насилие, государство, политика, авторитет — все это отступает перед новой идеей, вытесняется разумом, экономикой, свободой, прогрессом и парламентаризмом. Война, будучи насильственной и брутальной, неразумна, и ее заменяет торговля — интеллигентная и цивилизованная. Война подлежит осуждению со всех позиций: экономически она наносит урон даже победителю. Новая военная техника — артиллерия — лишает смысла личный героизм, поэтому кроме своей экономической бесполезности война также теряет привлекательность с точки зрения славы. В прежние времена воинственные народы держали верх над торговыми народами, теперь все поменялось, и хозяевами земли стали те, кто торгует.

С первого взгляда становится ясно, что либерализм абсолютно негативен, не является созидательной силой и направлен только на разрушение. Он стремится упразднить двуединый авторитет церкви и государства, заменив их экономической свободой и социальной этикой. Дело в том, что органические реалии не допускают больше двух альтернатив: организм либо не занимается самообманом, либо заболевает и перекашивается, становясь добычей для других организмов. Поэтому его естественная поляризация на лидеров и ведомых не может быть упразднена без ликвидации самого организма.

Либерализм никогда не добивался полного успеха в борьбе против государства, несмотря на то, что в течение XIX века включался в политическую деятельность в союзе с любыми антигосударственными силами. Поэтому существовали национал-либералы, социал-либералы, свободные консерваторы, либеральные католики. Они ассоциировали себя с демократией, которая, добившись успеха, становится отнюдь не либеральной, но безудержно авторитарной. Они симпатизировали анархистам, ополчившимся на силы авторитета. В XX веке в Испании либерализм присоседился к большевизму, а европейские и американские либералы симпатизировали российским большевикам.

Итак, либерализм может быть определен только негативно. Это чистая критика, а не живая идея. Его великое слово «свобода» на деле равносильно отрицанию, означая свободу от авторитета, то есть дезинтеграцию организма. На своей последней стадии она вызывает атомизацию общества, в котором борьба ведется не только с авторитетом государства, но даже с авторитетом общества и семьи. Развод уравнивается с браком, дети — с родителями. Такое всеотрицающее мышление заставило политических активистов вроде Маркса, Лоренца фон Штейна и Фердинанда Лассаля разувериться в нем как политическом средстве. Либерал всегда занимал противоречивую позицию, искал компромисс, пытался «уравновесить» демократию с монархией, менеджеров с трудящимися, государство с обществом, законодательную власть с судебной. Во время кризиса либерализм как таковой куда-то девается. Либералы примыкают к той или иной стороне революционной борьбы в зависимости от последовательности своего либерализма и степени его враждебности авторитету.

Таким образом, либерал в действии был не менее политичен, чем любое государство. Заключая политический союз с нелиберальными группами и идеями, он подчинялся органической необходимости. Несмотря на свою теорию индивидуализма, которая, разумеется, исключает возможность того, чтобы один человек или группа могли призывать другого человека или группу жертвовать жизнью или рисковать, либерал поддерживал такие «несвободные» идеи, как демократия, социализм, большевизм, и анархизм, которые требовали самопожертвования.

II

В XVIII веке рационализм на основе своей антропологии, постулирующей изначальную доброту человеческой природы в целом, породил энциклопедизм, франкмасонство, демократию, анархизм, а также либерализм — во всем их разнообразии. Все они сыграли свою роль в истории XIX века, что привело вследствие резкой дисторсии всей западной цивилизации к первым двум мировым войнам, причем уже в XX веке, когда рационализм стал совершенно неуместен и постепенно трансформировался в иррационализм. Труп либерализма остался непогребенным даже к середине XX века. В результате приходится до сих пор диагностировать серьезную болезнь западной цивилизации: это либерализм, осложненный внешним отравлением.

Поскольку в глазах либерала все люди гармоничны и добры, он делает вывод, что им нельзя ничего запрещать. Если нет высшей сущности, с которой связаны индивидуальные жизни, подчиненные ее сверхличной природе, значит каждая сфера человеческой деятельности самодостаточна, если не стремится к авторитаризму и остается в рамках «общества». Так искусство становится «искусством для искусства», l’art pour l’art. Все области мысли и деятельности приобретают одинаковую автономию. Религия превращается в рядовую социальную дисциплину, потому что претендовать на что-то большее значит претендовать на авторитет. Наука, философия, образование — все одинаково замыкаются на себя. Ничто не подчинено чему-то высшему. Литература и техника пользуются такой же автономией. Функция государства сводится к тому, чтобы защищать их с помощью патентов и авторских прав. Но над всем стоят экономика и закон, независимые от органического авторитета, то есть политики.

Читатели XXI столетия вряд ли поверят, что когда-то господствовала идея о том, что каждый человек волен делать все что угодно в экономическом плане, даже если его личная деятельность служит причиной голодания сотен тысяч, истощения лесных и минеральных ресурсов и задержки развития организма. Усомнятся они и в том, что подобный индивид считал вполне допустимым ставить себя выше ослабленного общественного авторитета и частным образом господствовать над внутренними мыслями целых народов, контролируя прессу, радио и кинематограф (mechanized drama). Еще труднее им будет понять, как такое лицо могло апеллировать к закону для подкрепления своей деструктивной воли, так что ростовщик, даже в середине XX века, мог на основе закона лишать собственности огромные массы крестьян и фермеров. Трудно вообразить больший вред, нанесенный индивидом политическому организму, чем подобное превращение почвы в пыль, по выражению великого барона фон Штейна. Однако именно к таким неизбежным последствиям привела идея независимости экономики и права от политического авторитета. Не существует ничего свыше, никакого государства, только индивиды один на один. Вполне естественно, что самые предприимчивые из них в экономическом отношении сосредоточивают в своих руках большую часть движимой собственности. Однако будучи настоящими либералами, они не претендуют с этим богатством на авторитет, поскольку авторитет имеет два аспекта: власть и ответственность. Индивидуализм, с психологической точки зрения, есть эгоизм. «Счастье» означает себялюбие. Дедушка либерализма Руссо был настоящим индивидуалистом и отправил своих пятерых детей в приют.

Право как поле человеческой мысли и устремлений обладает не большей независимостью, равно как и зависимостью, чем все остальное. В органических координатах можно свободно обдумывать и систематизировать его материал. Но, как и все другие формы мысли, право может служить сторонним идеям. Поэтому закон, изначально выполнявший функцию кодификации и сохранения внутреннего мира в организме за счет поддержания порядка и сдерживания межличностных конфликтов, либеральная мысль превратила в средство поддержания внутреннего беспорядка и помощи экономически сильным индивидам в устранении слабых. Это называлось «верховенством закона», «правовым государством», «независимостью судебной власти». Использовать закон для сакрализации такого положения вещей придумали не либералы. Во времена Гоббса это пытались сделать другие группы, но его неподкупный ум совершенно четко указал, что верховенство закона означает верховенство тех, кто создает и применяет закон, и верховенство «высшего порядка» есть пустой звук, который наполняется содержанием в зависимости от конкретного верховенства данных людей и групп над низшим порядком.

Так политическое мышление смотрит на распределение и движение власти. Содержанием политики является также разоблачение лицемерия, аморальности и цинизма ростовщика, громко требующего верховенства закона, что на деле означает богатство для него и бедность для миллионов остальных. Все это делается во имя чего-то высшего, обладающего сверхчеловеческой ценностью. Вновь восставая против сил рационализма и экономики, авторитет прежде всего демонстрирует, что комплекс трансцендентальных идеалов, взятых на вооружение либерализмом, не более правомерен, чем легитимизм в эру абсолютной монархии. Монархи были сильнейшими приверженцами легитимизма, а финансисты — либерализма. Но монарх был привязан к организму всем своим существом, он нес органическую ответственность, даже если фактически ни за что не отвечал. Например, Людовик XVI и Карл I. Многих других монархов и абсолютных владык их символическая ответственность заставляла спасаться бегством. По сравнению с ними финансист обладает только властью, не неся никакой, даже символической, ответственности, так как его имя обычно почти никому не известно. История, судьба, органическая преемственность, слава — все это оказывает мощное влияние на абсолютного политического владыку, и кроме того, его положение полностью выводит его из сферы низменной продажности. Финансист, однако, является частным лицом — анонимным, занятым чистой экономикой и безответственным. У него нет оснований быть альтруистом, его существование — апофеоз эгоизма. Он не думает ни об истории, ни о славе, ни о поддержании жизни организма, ни о судьбе. Более того, он в высшей степени подвержен низменной коррупции, поскольку его путеводной звездой являются деньги и только деньги.

В своей борьбе с авторитетом финансист-либерал опирается на тезис, что власть развращает людей. Однако развращает как раз огромное анонимное богатство, поскольку оно позволяет ускользнуть от сверхличных сдерживающих факторов, которые приводят подлинного государственного мужа на службу политическому организму и ставят его выше коррупции.

Именно в сферах экономики и права либеральная доктрина оказала самое разрушительное воздействие на здоровье западной цивилизации. То, что получила независимость эстетика, не сыграло важной роли, потому что единственная форма искусства, у которой все еще было будущее — европейская музыка, — не оглядывалась на теории, продолжая свой грандиозный творческий порыв, чтобы завершиться Вагнером и его последователями. Бодлер — великий символ подмены красоты болезнью, которую совершило искусство для искусства. Поэтому Бодлер — это либерализм в литературе, болезнь как принцип жизни, кризис как здоровье, ненормальность как жизнь души, разрушение как цель. Человек-индивидуалист, атом без связей — таков либеральный идеал личности. Но рана оказалась глубже, скорее, в поле деятельности, чем мышления.

Передача инициативы в экономических и технических вопросах в руки индивидов, практически выведенных из-под политического контроля, завершилась созданием группы лиц, чья личная воля стала важнее коллективной судьбы организма и миллионов людей. Закон, поставленный на службу такому положению вещей, окончательно порвал с моралью и честью. Чтобы разрушить духовные основы организма, так называемую мораль оторвали от метафизики и религии, связав только с «обществом». Уголовное право подстроилось под денежный либерализм, наказывая преступления, связанные с насилием и страстью, но игнорируя такие вещи, как уничтожение национальных ресурсов, погружение миллионов в нищету или ростовщичество в национальном масштабе.

Независимость экономической сферы стала для либерализма догматом веры, который не обсуждался. Пустили даже в ход абстракцию «человека экономического», действия которого считались предсказуемыми, словно экономика была вакуумом. Он руководствовался только экономической выгодой, подстегивался только алчностью. Технология счастья заключалась в том, чтобы непременно сосредоточиться на собственной выгоде. Однако при этом в либеральной картине мира не оставалось места никому другому, кроме «человека экономического». «Человечество» представлялось совокупностью этих экономических песчинок.

III

Либерализм развился из склада ума, признававшего сущностную «доброту» человеческой природы. Однако есть другая политическая антропология, исходящая из дисгармоничности, проблематичности, двойственности и опасности человека. Эта общечеловеческая мудрость воплотилась в охране, заборах, сейфах, замках, тюрьмах и полицейских. Любая катастрофа, пожар, землетрясение, извержение вулкана, наводнение приводят к мародерству. Даже забастовка полиции в Нью-Йорке стала для респектабельных и добрых людей сигналом, что можно грабить магазины.

Одним словом, второй тип мышления опирается на факты. Это, собственно, и есть политическое мышление, в отличие от мышления о политике на основании рациональных объяснений. Даже волна рационализма не смогла утопить этот способ мышления. Политические философы, разумеется, отличаются друг от друга своим творческим потенциалом и глубиной, но все они исходят из нормативности фактов. Интеллектуалы и либералы, называвшие «теориями» свои сладкие мечты о том, какими должны быть вещи, опошлили это понятие. Изначально теория была объяснением фактов. Для интеллектуала, который в политике «плавает», теория является целью; для настоящего политика теория — это граница.

Политическая теория стремится обнаружить в истории пределы политически возможного. Эти пределы не отыскиваются в царстве разума. Эпоха разума родилась в кровопролитии и выйдет из моды в ходе еще большего кровопролития. Со своей доктриной, направленной против войны, политики и насилия, она верховодила в величайших войнах и революциях, которые произошли за пять тысячелетий, и она же открыла дверь в эпоху абсолютной политики. С евангелием человеческого братства в руках она организовывала невиданные в истории голодовки, унижения, пытки и истребление населения западной цивилизации после первых двух мировых войн. Объявив политическое мышление вне закона и сделав войну битвой за мораль, а не власть, она обратила в прах тысячелетнее благородство и честь. Непреложный вывод заключается в том, что, включившись в политику, разум стал политическим фактором, несмотря на неизменную приверженность собственной риторике. Когда после войны разум занялся очисткой территории от завоеванного врага, он назвал это «дезаннексацией». Документ, закрепивший новое положение вещей, он назвал «соглашением», хотя продиктовал его в разгар голодной блокады. В «соглашении» поверженный политический противник должен был признать, что он «виновен» в войне, что из-за своей аморальности он недостоин владеть колониями, что только его солдаты совершали «военные преступления». Но независимо от степени морального притворства, на которое способна идеологическая лексика, все сводится только к политике. Поэтому эпоха абсолютной политики возвращается к политическому мышлению, которое исходит из фактов. Фактами она признает власть и волю к власти, присущую людям и высшим организмам, и находит любую попытку описания политики в моральных терминах столь же абсурдной, как изложение химии на языке теологии.

В западной культуре существует целая традиция политического мышления, главными представителями которой были Монтень, Макиавелли, Гоббс, Лейбниц, Боссюэ, Фихте, Де Местр, Доносо Кортес, Ипполит Тэн, Гегель и Карлейль. Если Герберт Спенсер описывал историю как «прогресс» от военно-феодального к торгово-промышленному строю, то Карлейль явил Англии прусский дух этического социализма, внутреннее превосходство которого в грядущую эпоху политики должно было вызвать во всей западной цивилизации не менее фундаментальные перемены, чем капитализм в эпоху экономики. Это политическое мышление было творческим, но, к сожалению, осталось непонятым. В итоге набравшее силу невежество позволило факторам дисторсии ввергнуть Англию в две бессмысленные мировые войны, из которых она вышла, потеряв почти все.

Гегель постулировал трехстадийное развитие человечества от природного общества через буржуазное общество к государству. Его теория государства поистине органическая, а определение буржуа совершенно уместно в XX веке. По Гегелю, буржуа — это человек, не желающий покидать сферу внутреннего политического комфорта и противопоставляющий себя целому как индивид со своей священной частной собственностью. Свое политическое ничтожество он компенсирует обладанием и наслаждением плодами жизни в полной безопасности, поэтому стремится защитить себя от возможной насильственной смерти, избегая проявлять храбрость. Это — точный портрет настоящего либерала.

Упомянутые политические мыслители не пользуются популярностью в широких кругах. Пока все идет хорошо, большинство не желает слышать о борьбе за власть, насилии, войнах или связанных с ними теориях. Поэтому в XVIII и XIX столетиях сложилось мнение, что политические мыслители — и первой жертвой стал Макиавелли — были порочными, отсталыми, кровожадными людьми. Простого утверждения, что войны будут всегда, было достаточно, чтобы сказавшему это человеку приписать желание, чтобы войны продолжались. То, что он привлек внимание к широкому и безличному ритму чередования войны и мира, выставили слабоумием в сочетании с моральной несостоятельностью и эмоциональной ущербностью. Одним словом, констатацию фактов приравняли к их желанию и созданию. Не далее как в XX столетии тот, кто указывал на политическое ничтожество Лиг Наций, считался проповедником отчаяния.

Рационализм антиисторичен, тогда как политическое мышление — это практическая история. В мирное время неприлично говорить о войне, в военное время — о мире. Чтобы теория быстро приобрела популярность, она должна превозносить существующий в данный момент порядок вещей и тенденцию, которую он якобы олицетворяет, как наилучшие и предопределенные всей предшествующей историей. Поэтому интеллектуалы предали Гегеля анафеме за его государственную ориентацию, свидетельствовавшую о его «реакционности», а также за то, что он не присоединился к революционной толпе.

Поскольку большинство людей предпочитает слышать о политике только усыпляющие разговоры и не нуждается в призывах к действию, и поскольку в условиях демократии политические технологии опираются на то, что хочет услышать большинство людей, демократические деятели в XX веке разработали целую диалектику партийной политики. Идея состояла в том, чтобы рассматривать деятельность с «незаинтересованных» позиций: моральных, научных или экономических, и уличать оппонента в аморальности, ненаучности, незнании экономики — одним словом, в политиканстве, и с этой дьявольщиной следовало бороться. Собственная же позиция преподносилась как совершенно «аполитичная». В эпоху экономики «политика» считалась позорным словом. Однако любопытно, что в определенных ситуациях, обычно касающихся отношений между странами, часто использовалось обвинение в «неполитичности». Под этим понималось, что обвиняемый человек не способен к переговорам. Кроме того, политик должен был симулировать нежелание занять пост. В итоге он якобы преодолевал свою нерешительность во исполнение умело подготовленной «воли народа» и соглашался «служить». Все эти приемы назывались макиавеллизмом, хотя Макиавелли был политическим философом, а не притворщиком. Ни одна книга, написанная партийным политиком, не читается, как «Государь», зато они славословят всю человеческую расу, кроме отдельных извращенцев — оппонентов автора.

Фактически книга Макиавелли написана в оборонительном ключе, как политическое оправдание методов некоторых государственных деятелей на примерах иностранных вторжений в Италию. Во времена Макиавелли в нее поочередно вторгались французы, немцы, испанцы и турки. Когда армии революционной Франции оккупировали Пруссию и подкрепляли гуманистические сантименты о правах человека жестокостью и широкомасштабным грабежом, Гегель и Фихте восстановили уважение к Макиавелли как мыслителю. Он предложил средство защиты от противника, вооруженного гуманистической идеологией, и раскрыл подлинную роль словесных сантиментов в политике.

Следует отметить, что возможны три подхода к оценке мотивов человеческого поведения: сентиментальный, реалистический и циничный. Сентиментальный подход усматривает во всем добрые мотивы, циничный — злые, а реалистический — просто изучает факты. Сентименталист, то есть либерал, приходя в политику, поневоле становится лицемером. Крайнее выражение этого лицемерия порождает цинизм. Одним из симптомов духовного недуга после Первой мировой войны была волна цинизма, порожденного невероятно откровенным и воинствующим лицемерием людишек, заправлявших в то время делами. Макиавелли же обладал неиспорченным интеллектом и не был циником. Он стремился описать анатомию политики с ее специфическими проблемами и напряжением, внутренним и внешним. Для рационализма, страдающего странным душевным недугом, строгие факты — вещь прискорбная, и разговор о них равносилен их созданию. После Второй мировой войны мелкие политики либерального толка стремились предотвратить даже разговоры о Третьей. Одним словом, либерализм — это слабость. Он хочет, чтобы каждый день был днем рождения, а жизнь — нескончаемым праздником. Неумолимое движение Времени, Судьбы, Истории, беспощадность свершений, аскетизма, героизма, жертвенности, сверхличных идей — все это для него враги. Либерализм бежит от трудностей в комфорт, от мужественности в женственность, от истории в пастьбу стада, от реальности в травоядные мечты, от судьбы в счастье. В своей последней и величайшей работе Ницше определил XVIII век как век феминизма и тут же упомянул Руссо, предводителя массового бегства от реальности. Что же такое сам феминизм, как не средство феминизации мужчины? Если он делает женщин похожими на мужчин, то для начала превращает мужчину в существо, которое озабочено только личной экономикой и отношениями со «[светским] обществом», то есть женщиной. «Общество» — женская стихия, оно статично и формально, соперничество в нем носит чисто личный характер и не предполагает героизма и насилия. Разговоры вместо действия, формальности, а не поступки. Насколько разный смысл имеет чин в «свете» и на поле боя! На войне он неотделим от фатума, в салоне — тщеславен и напыщен. Война ведется за контроль, а светская конкуренция вдохновляется женским самолюбованием и ревнивым стремлением выглядеть «лучше» других. И вот что либерализм в конце концов делает с женщиной: он надевает на нее униформу и называет «солдатом». Эта комедия иллюстрирует только тот непреложный факт, что история есть мужское дело, что ее жесткие требования нельзя игнорировать, что никакие изощренные выдумки не способны отменить основополагающих фактов. Либералистические манипуляции с половыми различиями приносят только опустошение в души людей, смущая и коверкая их, однако таким химерам, как мужественная женщина и женственный мужчина, не ускользнуть от высшей судьбы истории.