Каменная весть

Во время войны иногда давали отпуска. Вот и мне в нашей нынешней «странной войне» выпал отпуск: месяц в Барселоне.

Накануне в Москве мне говорили: «Вы увидите Гауди»! Молва о Гауди дошла и до наших мест. Но Барселона больше Гауди. Фантастические постройки Гауди вовсе не торчат островками красоты среди аляповатых фасадов прошлого века и современных коробок для жилья. Аляповатости в Барселоне очень мало, и все мои представления об эклектике XIX–XX веков оказались неверными. Иногда не знаешь, на что смотреть: на каменный терем-теремок Гауди или на соседний дом в мавританском стиле. Гауди, конечно, чудо. Но большое чудо выросло из десятков обыкновенных чудес, из творчества целой плеяды архитекторов: до Гауди, рядом с Гауди, после Гауди. Барселона прекрасна не музейной красотой средневековья (хотя есть и она, и в соборах, подсвеченных извне и изнутри и взлетающих вверх в потоках света, музыка камня сливается с музыкой органа). Чудо Барселоны – красота обыденного, красота, в которой живут, покупают одежду, суют в компьютеры свои кредитные карточки и получают деньги. Красота – под которой подземные гаражи и автостоянки.

Александр I лично утверждал проекты, а здесь царя не было – и обошлось без царя. Князей тоже не было. Абсолютизм, давший Петербургу свой облик, обошел Барселону: город был в опале у мадридского двора. Вокруг средневековых соборов и королевских палат времен независимого каталонского царства (очень давних времен) строились обычные дома; но строились с неожиданным для буржуазии вкусом.

Лет 150 тому назад главный архитектор, фамилию которого я не успел узнать, рассудил, что экипажи будущего станут очень быстро ездить, и скосил в плане углы на перекрестках. На скрещении больших улиц получились маленькие площади, украшенные где фонтаном, где – статуей. А сегодня автомобили, повернув, не проталкиваются через толпу пешеходов – есть где остановиться у перехода. И еще одна выдумка: диагональные бульвары, прорезающие город из конца в конец. Они все время создают ситуацию петербургских «пяти углов» (вернее, шести углов), располагая разбить скверик или искать другое декоративное решение, и каждый раз – неожиданные углы, неожиданные линии фасадов. Отцы города не скупились, чтобы, по крайней мере, в блеске главных улиц и площадей возродить национальную славу. И возник неповторимый по своей цельности памятник «прекрасной эпохи» – кануна мировых войн, атомных бомб и экологического кризиса.

Когда-то Барселона была столицей маленького королевства. Оно отвоевало у мавров Валенсию и Балеары, воссоединилось с Арагоном… Потом король, подобно Лиру, разделил царство и начался упадок. Инициатива объединения перешла к Кастилии. При Карле I Каталония вошла в его державу, сохранив внутреннее устройство, с особым парламентом, системой права и своим языком. После ряда политических неудач и репрессий ото всего этого остался только язык, запрещенный, но не умирающий. На Монтжуйке, Еврейской горе (там когда-то было еврейское кладбище), – старая крепость, поставленная против внутреннего врага: пушечные залпы отгоняли от Барселоны иностранные корабли – непокорному городу была запрещена заморская торговля. Запрет был снят в конце XVIII в., но кровавые репрессии случались и позже. При Франко каталонский язык снова запрещен. Миллион каталонцев вынужден эмигрировать, и их место занял миллион мигрантов из бедных областей Испании. Миграция шла и прежде, половина населения – пришлые. Трехмиллионный город кипит национальными страстями и космополитическими проектами. Как-то все это уживается: возрождение каталонской культуры и космополизм международных связей.

Язык стал символом суверенитета, и сегодня все начальные школы переведены на каталонский. Только старшеклассникам дали доучиваться по-испански. В некоторых районах, населенных по преимуществу эмигрантами, было бы разумнее двуязычие. Оно терпится и даже поощряется с французским языком (в центре города – несколько фешенебельных французских школ), но не с испанским. Барселонцы охотнее ездят в Париж, чем в Мадрид. Из запаса исторических воспоминаний избираются те, которые отделяют от Испании, хотя можно выбрать и другие: общую борьбу с маврами, битву с турецким флотом при Лепанто, партизанскую борьбу с Наполеоном…

Национальный день Каталонии – годовщина свирепого подавления в XVII в. последней попытки сохранить свои вольности, фуэросы. Тогда Барселона была взята штурмом и все нотабли, именитые горожане, казнены… Сейчас старина ожила в названиях улиц: улица Совета Ста (средневекового городского самоуправления), Большая Дорога Каталонских Кортесов (на этой Гран Виа дес Кортс я жил). Но страсти ведут дальше. Мальчишки зачеркивают «лишние» буквы в названиях магазинов (в каталонском слова короче), пишут фломастерами в автобусах «Испания – шлюха» и т. п. Впрочем, люди постарше не теряют головы. Преподавателям университета предоставлено право читать лекции на том языке, который им удобнее. Здравый смысл победил и в решающем политическом вопросе об автономии. Только 11 % (в основном молодежь) голосует за полную независимость. Расчетливые граждане не хотят рвать связи с бедными областями Испании: благополучие Барселоны и Таррагоны связано с общеиспанским рынком (а кое в чем и со всем испаноязычным миром). Поощряются издания на каталонском языке, но город – мировой издательский центр и не собирается отказываться от своего бизнеса.

Национализм страшен, когда он толкает к племенной обособленности и племенной резне. Но, собственно, это уже не национализм, а трибализм. (У нас почему-то принято английское произношение – трайбализм. В романских языках – трибализм). Нация – открытая этническая общность, связанная общим духовным наследством, единой древней и средневековой культурой с другими нациями. У каждого племени – свой бог, но у группы наций – непременно общий Бог, и нации соревнуются, кто полнее, глубже выразит общий дух. Так с XVI в., когда возникли европейские нации, они соревнуются друг с другом, и в этом соревновании нет ничего худого. Маленькая Каталония стремится обогнать большую Испанию в широте культуры. Гауди был пламенный патриот своей страны, своего языка. В официальной обстановке он отказывался говорить по-испански (хотя письма писал по-испански). Но постройки Гауди создавались со вселенским размахом. В них нет ничего обособленного, равняющегося на племенной фольклор.

В области, мне особенно близкой, бросается в глаза труд переводчиков. Дети барселонских детей, вывезенных из-под бомбежек 1936-1939 гг., родившиеся в России и вернувшиеся на историческую родину (сами не зная: к берегам отчизны дальней или чужбины дальней?), создали кафедру славистики, гордую изданием двух антологий русской поэзии: XVIII–XIX вв. и Серебряного века. Испанской антологии русского Серебряного века нет, а каталонская есть, хотя каталонцев всего шесть миллионов, а по-испански говорит, помимо Испании, еще пол-Америки.

В этом году двести человек записались на курс русской литературы. Я им прочел лекцию об исторических истоках русских духовных поисков. Читал, разумеется, по-русски – профессор Рикардо Сан Висенте переводил на каталонский (стихи – по антологии, которую он же составил). Слушали очень живо, задавали толковые вопросы. Чувствуется интерес ко всему на свете. Во время олимпиады нашлись даже люди, способные водить экскурсии по-японски. Правящая в городе социалистическая партия мечтает о «Европе городов», в которой Барселона будет чувствовать себя на равной ноге с Мадридом и Парижем.

В провинции, правда, сильнее консерваторы, опирающиеся на церковные приходы и фольклорные традиции. Но те же традиции сильны и в космополитической Барселоне! Одно из самых сильных моих впечатлений – сардана перед кафедральным собором. Невозможно смешать этот танец с «массовым мероприятием», как у нас говорят. Никакого маскарада под старину. Горожане, в обычной своей одежде, остаются после мессы на площади и выделывают, подняв вверх сплетенные руки, какие-то медленные па, то сжимая круг хоровода, то разжимая его (по окружности хоровод не движется). Когда оркестр делает передышку, люди остаются на местах. Я смотрел на лица: в них чувствуется необходимость танца и радость, что танец есть (Франко сардану запретил как символ каталонского сепаратизма).

Я вспомнил учение Конфуция о музыке (наверное, о подобном же хороводе), о музыкальном праздничном единении людей, в будни разделенных и подчиненных друг другу. Испанцы шутят, что каталонцы скряги: они и танцуя считают шаги. Действительно, считают, и очень серьезно. Серьезно-радостно. Какая-то народная месса, дополняющая католическую. И обе на одной и той же площади. В соборе – орган, свечи, перед собором – духовой оркестр и сардана.

Таким же символом стало архитектурное творчество Гауди. Куда ни пойдешь, на какой холм ни подымешься (Барселона со всех сторон окружена холмами) – отовсюду видны башни собора Святого Семейства, Саграда Фамилиа. Особенно хороши они с Монтжуйки. И хотя высота башен не больше обычной в готике, – мощь архитектурного замысла кажется равной Божьему замыслу, создавшему горы. Почему-то в наш век, такой рациональный, линейно программированный, рождаются люди, способные в одиночку создать «Розу мира», как Даниил Андреев, или каменную мифологию Саграды и каменную сказку парка Гюэль. Ничуть не хуже мифов, создававшихся народами век за веком и тысячелетие за тысячелетием. Наверное, потому и рождаются, что иначе центробежные силы разнесут цивилизацию на отдельные атомы.

Иногда мифы, собирающие душу, прячутся в одежды сказки. Миф и сказка – сиамские близнецы, разделить их невозможно, у них общее кровообращение, и современные мифотворцы обычно называют себя сказочниками. Андреев же прямо говорил, что создает миф. Сразу возникает вопрос: а может ли это сделать один человек? Да еще современный? Но Саграда Фамилиа – очевидность, которая опрокидывает все контраргументы.

Меня иногда обвиняют, что я не верю в народ. Наверное, недоразумение связано с двузначностью русского слова. По-английски нельзя смешать folk (фольклорный «народ» – тот, что плетет народные кружева, поет народные песни и т. п.) и people. А по-русски ничего не стоит приписать современной народной массе качества патриархального народа. Я не согласен видеть в Иване Никифоровиче Тараса Бульбу – по-моему, это вздорная претензия. Но как же прекрасно, когда какие-то патриархальные черты вписываются в современную цивилизацию! И все же новые, глубинные мифы создает не народ, а личность. И приходится верить в личность, в ее гигантские, бесконечные духовные возможности. В личность, умеющую найти почву в собственной глубине, умеющую стать опорой для всех. Личность, почувствовав невозможность жить без образа Целого, с расшатанным образом Целого, создает глубинные мифы. Народы, в лучшем случае, подхватывают их и хранят.

Чтобы возникло новое, нужен кризис старого. Лучше именно кризис, а не совершенный распад (до основания, а затем… затем – только хаос). Распад, хаос делают творческую задачу очень трудной. Благотворнее расшатанность, когда элементы старого можно скомбинировать заново, смешав с чем-то заново родившимся; достаточно крупные элементы, а не атомы. И вот тогда возникает что-то, о чем не скажешь – традиция это? Или что-то совсем новое? Ясно только, что живое и что сразу пустило корни в общую почву Прекрасного.

Саграда Фамилиа так же выходит из ряда вон, как собор Василия Блаженного или Марина Цветаева. Правильно мыслящих людей это раздражает. Правильная красота – в каком-то стиле. Брюсов не пригласил Марину Цветаеву на вечер поэтов всех направлений, потому что она ни к какому направлению не принадлежала. Правильный поэт принадлежит к какому-то «изму», правильно верующий – к какой-то церкви. А тут – не то готика, не то храм Шивы, не то скала Иван Разбойник в Коктебеле (очень похожем на каталонские горы). Примета времени – скорее в подъемном кране, который торчит среди сказочных башен. Вневременный, нацеленный в вечность духовный взрыв – и техника обыденной стройки XX века. Техника кое-что облегчает, но все же стройка длится больше 100 лет и, видимо, перейдет в третье тысячелетие. Каменное кружево ткется медленно. А за это время меняются вкусы, и западный портал, недавно построенный, не похож на восточный. Архитектурные линии – единого, Гаудиева замысла, а скульптуры разные. С востока – что-то вроде «Синей птицы» в постановке старого Художественного театра, а с запада – скорее «Герника» Пикассо. Сперва кажется: не выдержан стиль, а потом все сложилось у меня в единство. И в Евангелии началось со сказки о трех волхвах, о яслях с волом и осликом, о поющих ангелах, а кончилось реальностью времени: поцелуем Иуды, бичеванием, распятием… И стиль «после Герники» – после трагедии города, разрушенного фашистской авиацией, – на своем месте. Как современное «богословие после Освенцима» – в общем строе христианства.

В 1926 г. Гауди попал под трамвай и через два дня умер. Потом был экономический кризис, гражданская война, победа Франко, мировая война… Строительство возобновилось недавно. На окраинах, в олимпийской деревне – небоскребы, а в городе XIX века, вошедшего в ХХ, – вневременный собор. В чем-то он перекликается с цепями холмов и гор, идущих от побережья вглубь, с каталонской святой горой Монтсеррат. Не с монастырем (в его архитектуре нет ничего особенного), а с самой горой, с ее крутыми обрывами. Думаю, что Гауди держал их в голове, когда набрасывал свой проект.

Нет, не собор, не купола

До неба поднялись. –

В средине города – скала,

Рванувшаяся ввысь.

В средине города – прорыв

Миры творящих сил,

Свидетельство, что Бог наш – жив,

Что он сюда – ступил.

И рассекая круговерть,

Войдя в девятый вал,

Дыханием раздвинул смерть

И точно глину – смял.

З. Миркина

Время оставило на Монтсеррате свои следы. На самом видном месте – памятник неизвестному солдату: упавший сжимает знамя. По берету можно узнать карлиста (одна из групп, поддерживавших Франко; в Каталонии власть в 1936–1939 гг. сохраняли республиканцы, карлисты партизанили). Я вспомнил сцену из «Колокола» Хемингуэя: такой вот карлист в берете перекрестил убитого республиканского партизана (где-то под Теруэлем), потом отрезал ему голову и унес в качестве вещественного доказательства своего подвига. Памятник – в духе национал-социалистического реализма. (Он всюду один и тот же, от Тихого океана до Атлантики. Можно сменить берет на пилотку. Или на буденовку. Остальное не меняется.) Сегодня снова у власти те, против кого карлисты партизанили. Но победившие автономисты не трогают монумента.

Чуть пониже – другой памятник, абстрактивистский, поставленный уже после смерти Франко. Повисшая в воздухе лестница из каменных глыб, а внизу, на отшлифованной плите, – «Раймонд Луллий, 1304» (дата смерти) – и ломаная линия «лестницы сознания», придуманной этим схоластом и мистиком: камень, пламя, растение, животное, человек, небо, ангел, Бог. Небо, небеса, звезды мыслились как почти живое существо, повыше человека. Это понятно. Но почему пламя выше камня? Здесь была не научная, а поэтическая логика, и я спросил поэта: «Почему?» Поэт, не задумываясь, ответил: «Бог есть и в камне, но в Боге ничего каменного, а пламенное есть». Я согласился, вспомнив библейское «Бог есть огнь поедающий…». На другой день из этого краткого диалога родились стихи:

Гора сквозь небо выход чертит,

И тяжесть ввысь вознесена,

Есть в камне Бог. Бог дышит в смерти.

Но в Боге – только жизнь одна.

И потому парит над нами

И воздвигает сей хребет,

Переполняя духом камень, –

Что в нем ни крошки камня нет.

* * *

Тяжелый вал рокочет глухо,

Стучит в ушах тяжелый рок.

Но этот взлет и легкость духа!

Но тяжесть, сжатая в комок!

И остается на века мне

Таинственная благодать;

Сродниться с этим тяжким камнем,

Но камнем никогда не стать.

* * *

Эти каменные горы,

Этих склонов крутизна,

Эта поступь командора

Только Богу не страшна.

Только трепету воскрылий

Где-то неба посреди,

Только той незримой силе,

Что живет в моей груди.

З. Миркина

Монтсеррат – застывшее пламя Божьего творчества. И оно снова вспыхнуло в башнях Саграда Фамилиа. Но есть в этом творческом взрыве и что-то от времени, когда жил Гауди, от «прекрасной эпохи», оборванной безумием войны. Тогда казалось, что Запад навсегда победил и сковал взрывные силы Азии и Африки, что наступило время духовного синтеза цивилизаций и одна за другой следуют попытки такого синтеза: теософия, растворявшая христианство в индийской традиции, и антропософия Рудольфа Штейнера, считавшего себя христианином, но верившего в карму и в перевоплощения. У нас в России антропософия захватила Андрея Белого, Максимилиана Волошина, Михаила Чехова и как-то сказалась в новой, самостоятельной попытке синтеза у Даниила Андреева, наследника той же эпохи, чей дух прорвался в его тюремных видениях.

Сравнение словесных созданий с каменными всегда спорно; но вот Гетеанум – антропософский храм, строившийся в швейцарском Дорнахе под наблюдением самого Штейнера, чисто зрительно перекликается с постройками Гауди.

Гауди не был еретиком, каковыми, несомненно, были и Штейнер, и Андреев – карма и перевоплощение несовместимы с историческим христианством. Но не был еретиком и Мейстер Экхарт. Латинские сочинения его укладываются в рамки самой благочестивой схоластики, и только проповеди, вырвавшиеся из сердца на родном немецком языке, не уложились ни в какие каноны; и вот апологет дзэн Д. Т. Судзуки смог почувствовать в честном доминиканце своего собрата – буддиста. Таким же образом я чувствую в окаменевших порывах Гауди стихийные силы, от которых христианство старалось держаться подальше, во всяком случае до Франциска Ассизского и даже после, оставив без продолжения его проповеди птицам.

У Гауди – не только традиционные вол и ослик. Восточный портал – это ликование всей природы, участие всей природы в Рождестве. Хочется заговорить стихами Пастернака, у которого «деревья сдвинулись с места, подхваченные чудом»; или вспомнить «стихиали» Даниила Андреева:

…В трепете огненных дуг

свод…

цели не ведая сам,

Нечеловеческий дух

льет

мощь свою по небесам.

…

Не серафим, не Перун –

нет.

То – Ирудрана. То слой,

Чью высоту ни колдун

лет

древних не знал над собой,

Ни мудрецы наших дней,

мир

лишь по краям изучив,

Ни в полумраке церквей

клир,

пестуя собственный миф.

То стихиали грозы…

Мне кажется, Андреев выговорил вслух убеждение многих поэтов. В монотеизме была полемическая чрезмерность, «расколдовавшая мир», по выражению Макса Вебера. Шиллер оплакивал это в «Богах Греции». Изгнание из иерархии веры младших духов превратило природу в огромные часы, заведенные Богом, но сами по себе обезбоженные, и в какой-то миг из этой модели мироздания мог выпасть и часовщик. Остались одни часы.

…Мы так давно обогнали

Медлящих проводников в вечность, и так одиноки

Рядом друг с другом, друг друга не зная.

Путь наш не вьется, как тропки лесов и потоки,

Дивным меандром; он краткость, прямая…

Р. М. Рильке

Что бы ни говорили ортодоксы, но поэты восстанавливают веру, начиная с духов природы, как здание со множеством уровней, божественное с самого основания. Это увидел в своей тюремной камере Даниил Андреев. Это чувствовал, на свой лад, и Гауди. Его башни рвутся в небо, но в их основании – божественно ликующая Земля. Порыв к небу вырастает из любви, зачатия и рождения. Это связано с идеями братства св. Иосифа, с мыслями об укреплении семьи и т. п., но идет дальше. И мне кажется, что камень Гауди и слово Андреева комментируют друг друга. В соборе Саграда Фамилиа найден пластически очевидный образ синтеза цивилизаций, до которого Земля не скоро дойдет, – но дойдет когда-нибудь! Я в это верю.

Заговорив об Андрееве, надо объяснить, как подойти к его видениям, насколько они достоверны. Отчасти это сделал уже сам Андреев, редчайший и замечательный случай духовидца с современным аналитическим умом. Он создал целую гносеологию гностики, целую теорию мистического познания. Первая стадия – толчок озарения, неожиданно вставшая перед внутренним взором картина, потрясающая своей силой, яркостью света сквозь бурю образов. Никакой законченности. Гениальный взмах кисти, оставивший многое едва намеченным и вовсе не намеченным. Хочется досмотреть, увидеть все до конца, до подробностей, – и духовидец припоминает образы, пронесшиеся через его сознание, досматривает их. Это вторая стадия – «метаисторическое созерцание». Временами, в самые глубокие минуты, оно близко к озарению. Но в то же время здесь сказывается и собственная воля, примерно как в «обыкновенном чуде» поэтического вдохновения. Всякий большой художник – до некоторой степени пророк. Шестикрылый серафим рассекает ему грудь и вкладывает угль вместо сердца (Андреев очень любил это стихотворение). Поэтическое творчество «раскрывает нам тайну о душе человеческой», написал в письме брату молодой Достоевский, тоже любивший и часто читавший вслух пушкинского «Пророка». Каждый художник что-то попросту видит (хотя другие этого не видят), видит по-своему, субъективно – и все же, сквозь субъективность, видит реальность, раскрывает, по словам Бердяева, «транссубъективное», свет глубинной реальности, лишь преломленный личным восприятием и особенностями художественного стиля. Андреев называл это вестничеством – восприятием в образах искусства таинственного света из миров иных. Однако вестник может быть и мыслителем; тогда наступает третья стадия духовидения – «метаисторическое размышление», связывание концов с концами собственным умом. На этом уровне духовидцу свойственно ошибаться, как и всем людям.

Мне, правда, кажется, что и озарение не свободно от личной окраски, от субъективности, от личных запасов опыта. Видимо, толчок озарения, проходя сквозь сознание, подхватывает все, что попадается под руку из запасов памяти, и мы видим – метафору. Не придуманную, но все же метафору, смысл которой еще надо разгадывать. «Все преходящее – только подобие», – писал Гёте. Все образы, доступные сознанию, взяты, по крайней мере отчасти, из самого сознания; и нечто из миров иных, из более глубоких уровней духа только просвечивает сквозь «жену, облаченную в солнце» и всадников на белых и черных конях. Так я подхожу и к видениям Андреева – и так же я смотрю на каменную символику Саграда Фамилиа. Это весть. Она полна тайны. И я не уставал смотреть на нее.

Анатоль Франс посмеивался над людьми, говорившими о Боге на языке, унаследованном от обезьян. Впрямую о вечности, действительно, ничего нельзя сказать. Но открытый вопрос дает иногда чувство полета над всеми вопросами. А в метафоре заключен ответ, недоступный переводу на объективный язык, ответ от души – душе. Культура, потерявшая способность к вопросам Иова и подступ к метафоре, иссякает. От сознания этого – моя прикованность к адским метафорам Андреева и к земному раю в парке Гюэль, к хороводам деревьев, похожих на колонны, и колонн, похожих на деревья…

Нас со всех сторон обступили проблемы… Целый лес проблем, и не видно выхода. Россия вошла в полосу упадка – и, кажется, надолго. Но башни Саграда Фамилиа, взлетевшие к небу между раем восточного портала и адом западного, напоминают мне, что упадок не длится вечно. Каким глубоким, каким долгим был упадок Иберийского полуострова! А сегодня здесь жизнь…

И перед Европой проблемы. Иногда мне кажется, что Европа, подобно «Титанику», плывет навстречу айсбергу. Кризис прячется в тумане, но его не обойти, если только круто не изменить курс и не ограничить потребность к росту одной лишь областью духа, накапливая лишь духовные сокровища, а не автомобили, которые уже сегодня негде парковать. Но как повернуть целую цивилизацию? Отдельные люди, отдельные группы давно уже научились собирать сокровища на небесах; но миллионы, миллиарды людей?.. И как остановить рост среди несчастных двух третей человечества? Когда каждую ночь в Гибралтарском проливе тонут африканцы, рвущиеся из голодных пустынь и джунглей на землю сытых?

Я не знаю ответа. Я не знаю, будет ли найден ответ до катастрофы – и уцелеют ли после катастрофы люди. И сохранят ли свое человеческое лицо… Но я верю в тех, кто идет против нынешнего течения. Так же, как против течения времени поднялись башни Саграда Фамилиа.

* * *

В последнее воскресенье мы опять пошли к собору – встретить женщину, которая привезла две буханки черного хлеба. В Барселоне нет черного хлеба – и какой-то тоски, навстречу которой я еду. Оглядываюсь еще раз на сардану. Холодно, накрапывает мелкий ноябрьский дождик, лишние вещи в центре круга накрыты зонтиком, но играет оркестр и хороводы не сдаются. Подняв вверх сцепленные руки – в каком-то подобии молитвы, – танцующие в легкой одежде делают движения вперед-назад, вправо-влево, двигаясь и в то же время оставаясь на месте, как в те далекие времена, когда не было прогресса и время замыкалось в круг.

1993