4. Философская рефлексия и логотерапия

Уточним значение понятия «философская рефлексия», применительно к контексту нашего исследования. В энциклопедической литературе рефлексия определяется как «форма теоретической деятельности общественно-развитого человека, направленная на осмысление всех своих собственных действий и их законов; деятельность самопознания, раскрывающая специфику духовной деятельности человека» (см.: Философский энциклопедический словарь. М., 1989), или как «принцип человеческого мышления, направляющий его на осмысление собственных форм и предпосылок; предметное рассмотрение самого знания, критический анализ его содержания и методов познания» (см.: Краткая философская энциклопедия. М., 1994), или как «осмысление чего-либо при помощи изучения и сравнения; в узком смысле – новый поворот духа после совершения познавательного акта к „я“ (к центру акта) и его микрокосму, благодаря чему становится возможным присвоение познанного» (см.: Рефлексия в науке и обучении. Новосибирск, 1984).

Таким образом, рефлексия в предельно широком смысле есть деятельность самопознания, раскрывающая внутреннее строение и специфику духовного мира человека. Однако применительно к теме нашего исследования, рефлексии можно дать несколько иное, более узкое определение. Рефлексия в структуре философской пропедевтики может стать логотерапией, то есть терапией, ориентированной на логику и рационализм в представлении о человеческой жизни. Логотерапия удерживает рефлексию человека в пределах нормы, предупреждая перерастание поисков решения «вечных» философских вопросов в бесплодные умопостижения. В. А. Кутырев дает этой терапии ума название «софотерапии» – лечение философией, как мудростью (Кутырев В. А. Полюбить жизнь больше ее смысла // Человек. 1992. № 4. С. 6).

Особую роль рефлексирующее сознание приобретает в контексте этической проблематики, например, в обосновании смысла человеческой жизни. Этическая проблематика занимает одно из ведущих мест и в детском философствовании. Здесь необходимо учитывать и конкретную ситуацию и конкретного индивида. У данного индивида в данной ситуации должно сложиться определенное понимание факта, события, ситуации и выработаться к ним определенное отношение – либо сопротивления, либо адаптации. Нужна терапия духа, души и без философии здесь не обойтись. Но важно, чтобы философия не превращалась в «технософию». Необходимо найти такой способ, стиль философствования для обсуждения данной проблемы, чтобы личность получила импульс к жизни. Таким образом, софотерапия – духовно-практическая форма гуманистически ориентированной философии.

Теперь попробуем рассмотреть еще один феномен рефлексирующего сознания – «гиперрефлексию». О гиперрефлексии мы можем говорить, когда человек попадает в ситуацию, когда разум оторван от поступков, а зачастую и от чувств. Идет раздвоение личности, разделение на человека «мыслящего» и «чувствующего». Софотерапия стремится помочь человеку обрести духовную целостность.

В большинстве случаев вновь обрести себя практически невозможно, но, прибегнув к софотерапии, можно хотя бы смягчить самоотчуждение индивида. В. А. Кутырев пишет: «важно снять с жизни ореол непременно „высокого“ и ценного занятия» (Кутырев В. А. Указ. соч. С. 7–8).

Отношение к самопознанию и поиску смысла жизни у людей всегда было двойственным. Самопознание либо приветствовалось, как процесс развития личности, либо вызывало скептическое к себе отношение. Гете считал, что в процессе самопознания все сводится к самоистязанию и самоуничтожению. Единственный выход, который он видел в этой ситуации – «изучение природы и искреннее участие в делах внешнего мира» (Гете И.-В. Избранные философские произведения. М., 1964. С. 274). Ф. Ницше был еще более скептически настроен на этот счет: «Познавший самого себя – собственный палач».

Часто гиперрефлексия – одна из форм тщеславия. Человек, видя несовершенство окружающего мира, уходит от объективной реальности «в себя» и пытается утешиться сознанием собственного превосходства. Но, уйдя в себя, человек превращается в «благородного эгоиста», он уходит от реальных, практических дел, от забот о других людях.

Сосредоточенность на смысле жизни не представляет собой абсолютную ценность. Особенность рефлексирующего сознания в том, что оно постоянно ищет каких-либо доказательств жизни, объяснений ее возникновения, ее смысла. Вопрос о смысле жизни равносилен вопросу «Что есть мир?» или «Что есть Бог?».

Согласно, например, философии позитивизма, подобные вопросы не имеют теоретического решения. Средствами науки они недоказуемы и неопровержимы. Жизнь просто есть. В религиозно-идеалистической традиции эти положения берутся на веру, как аксиомы. Бытие надо принимать как данность, разница будет лишь в трактовке этой данности.

Софотерапия должна препятствовать превращению поиска смысла жизни в бессмысленное занятие. Она способна ориентировать направление поисков, введя их в более плодотворное русло.

И тогда забота о том, «зачем жить» вытеснится, например, проблемой «как жить». И, естественно, для каждого человека этот выход из заколдованного круга поиска смысла жизни будет своим.

В нашей современной жизни понимание чего-либо все более вытесняется «софистикой» по поводу чего-либо. Ребенок, вслед за взрослыми, не «переживает» реальность, а «перебарывает» ее, не действует, а говорит о действиях. Это отношение к миру приобретает ореол «высшего», наиболее достойного для современного человека, который любит «всех» и потому никого, ищет смысл жизни и потому не живет. За жалобами на утрату смысла жизни скрывается обычно утрата чувства жизни. Никакая красота не спасет мир, если люди утратят способность к ее переживанию. Для мертвой души мир мертв.

Человек довольно часто пытается решить для себя проблему смысла жизни, опираясь на обыденный, житейский опыт. Недостаток этой обыденности – отсутствие связи с философией как софотерапией. Обращаясь к философии, индивид смог бы выбрать свой, наиболее приемлемый путь борьбы с «зацикленностью» собственного сознания на поисках смысла жизни. Осознание реального смысла человеческого существования выступает важнейшим условием обретения человеком ценности человеческой жизни, человеческого счастья.

Однако здесь может возникнуть другая опасность. Например, ситуация драматизации жизни без вполне сформировавшегося и окрепшего морального чувства может быть расценена как разновидность весьма «пикантного» эстетического наслаждения. Данная особенность подмечена Н. Гартманом: «Эстет, который „наслаждается“ каждым конфликтом в жизни как таковым (большей частью, конечно, не своим собственным), или юморист с развитым чувством комического, относится к реально случившемуся в жизни, как зритель к игре на сцене. Он совершенно забывает, что здесь имеет место не игра, а горькая действительность, что борьба и страдание действующих лиц подлинны; тот, кто этим забавляется, бессердечен» (Гартман Н. Эстетика. М., 1958. С. 206). Во всяком случае, допуская в принципе возможность спекулятивных рассуждений и анализа в решении тех или иных философских проблем, необходимо рассматривать любой жизненный опыт человека в качестве самоценности, а не только ценности с позиции аргумента.

Таким образом, рефлексия, суть философствование, рассматривается как теоретическая деятельность, связанная с поиском конечного и последнего смысла. Данный смысл возможен только в исполнении мысли, когда понятия приобретают жизненность. В этом плане философствование есть, в начале, чувственно данное переживание мысли. То, что происходит в дальнейшем в процессе рефлексии, является единственным способом существования мысли, понятия, идеи.

Данный акт переживается человеком, в самом начале, как некое бесцельное движение, результат которого скрыт. Раскрытие происходит в самом движении: в ходе и посредством его. Движение самоопределяется и самопознается. Происходит «вмысливание» трансценденции; объект становится внутренней частью субъекта и созерцается им как нечто единое, целостное. Акты переживаний получают свои имена и становятся достоянием культуры. На этом этапе движение прекращается. Возобновление его становится возможным, когда возникает сомнение, ведь интеллект имеет дело только с тем, что вызывает сомнение; статус идей проявляется в их проблемности, именно она дает право на их разработку, осмысление. Мы не верим им, отказываем им в праве на существование и, тем самым, невольно, собираем доказательства обратного. Сомнение возвращает человека к истокам его философского переживания. Только находясь в контексте бытийствующей идеи можно осуществить истинную коммуникацию. Она есть встреча экзистенций, и в момент этой встречи происходит становление подлинной человеческой сущности. Человек становится виден именно таким, каков он есть по отношению к миру или к другому человеку. Происходит снятие культурных масок. Так постепенно философствование приобретает черты философского диалога, и данный диалог должен стать конструктивным. Конструктивность обуславливает общение экзистенций в единой сфере всеобщего, при этом понимание субъектов гарантируется растворенностью субъектов и всего субъективного в наличествующем и переживаемом бытии, не имеющем ни внутренних, ни внешних границ.

Итак, философствование есть теоретическая деятельность в сфере всеобщего, проходящая в два этапа: сначала это «вмысливание» трансценденции посредством «окультуривания» переживаний, а затем, это обратный процесс «раскультуривания» понятий с помощью сомнения и формирование предпосылок для достижения истинной коммуникации, для общения «в истине».

Французский философ М. Гурина, характеризуя специфику философской рефлексии, отмечает еще одну очень важную особенность культуры философского мышления. Многие философы тешат себя тем, что они, мол, побуждают к мышлению. Но чаще всего, чтобы привлечь внимание и вызвать рефлексию, они, подобно Сократу, стремятся озадачить парадоксами. Но это не всегда верный и действенный путь в философию. Озадачивая парадоксом, философ чаще вызывает оцепенение, а не активность мысли. В самом деле, существует философское отупление, состоящее в том, что философ весь уходит в познание, как загипнотизированный, созерцая свой объект, вместо того чтобы самому активно на него воздействовать. Отсюда М. Гурина делает вывод: «Познание с необходимостью является консервативной деятельностью, ибо, стремясь познать какую-то вещь, оно должно прежде всего оставить ее такой, какова она есть. Фиксируя объект с помощью консервативного созерцания, предпочитая только то, что уже известно, и сторонясь неизвестного, философ оказывается „сторожевым псом“» (Гурина М. Указ. соч. С. 115–116). «Но созерцательность, – продолжает свою мысль М. Гурина, – не только консервативна, она еще и реакционна. Ведь любое мышление – это рефлексия задним числом, более поздняя, чем реальность, и, следовательно, рискующая ретроспективно задержаться на предмете, которого в реальности давно уже нет» (указ. соч. С. 116).

Философия, таким образом, по утверждению М. Гурина, есть нечто вторичное. Она никогда не возникает внутри прогрессивно развивающегося социального организма, активно занятого преобразованием человека и общества, скорее она появляется в периоды застоя, отставания или упадка. В истории философии для подтверждения этого имеется достаточно примеров. Настоящий взлет философии в Греции начался с Сократа и Платона, т. е. после Пелопонесской войны, в период разложения греческого полиса. В Александрии последний великий порыв греческой философии в лице неоплатонизма совпал с неотвратимым упадком эллинизма. В Риме подъем философии пришелся на период умирания республики (см.: Гегель. Лекции по истории философии: В 2 т. М., 1994. Т. 1. Введение). В новое время развитие французской философии XVIII века стало свидетельством заката феодальной монархии. Что же касается грандиозного взлета немецкой философии – от Лейбница до Гегеля, – то ее видимая интеллектуальная жизнеспособность не смогла ввести в заблуждение марксистских исследователей. Марксизм справедливо увидел в немецкой философии следствие «немецкой нищеты» – длительного упадка Германии, последовавшей за ее междоусобными войнами и вызвавшего ее экономическое и политическое отставание от Англии и Франции (см.: Лукач Д. Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества. М., 1987).

Но хватит истории. Приведенных фактов уже достаточно, чтобы с полным правом утверждать, что возникновение и расцвет философии не такой уж добрый знак для жизни общества. Недаром греческая мифология сделала истинным символом мышления сову Минервы, птицу сумерек, не способную выносить яркого света. Читаем у Гегеля: «В качестве мысли о мире философия появляется лишь после того, как действительность закончила процесс своего формирования и достигла своего завершения… Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, тогда некая форма жизни стала старой, но серым по серому ее омолодить нельзя, можно только понять; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек» (Гегель. Философия права. М., 1990. Предисловие. С. 56). Однако, по нашему мнению, настоящая философия всегда способна вернуть молодость предмету, который она познает. На смену «унылой», «скучной» философии всегда приходит философия «веселая».

Философ А. В. Перцев акцентирует внимание на актуальности этого перехода в своей статье «Философия как веселая наука», написанной на основе его доклада на II Всероссийском философском конгрессе (Екатеринбург, 1999) (см.: Перцев А. В. Философия как веселая наука // Вестник Московского университета. Сер. 7, Философия. 2000. № 3. С. 3—41).

Главная задача «веселой» философии, по мысли А. В. Перцева, в противовес философии «скучной», «унылой», рисующей «серой краской по серому», является налаживание в обществе таких отношений, которые действительно будут служить жизни, жизни человеческой во всем ее многообразии и великолепии, в лучших ее проявлениях, сбереженных культурной традицией. Условия выполнения этой задачи заключаются в том, что «веселая» философия должна не только рушить обветшавшие здания конкретных устаревших идеологий или догм в ожидании появления новых. Нет, она должна исполнять эту задачу непрерывно, устраивая, по словам А. В. Перцева, «комедию философии в противовес трагедиям и драмам, вызываемым в обществе философией „унылой“» (указ. соч. С. 35).

Данное утверждение не случайно. В свете глобального кризиса, в котором пребывает современная философская культура, главный опорный тезис «новейшей антропологии» можно сформулировать так – «человек есть существо, склонное развлекаться» (указ. соч. С. 37). Развлекаться – значит избавляться от скуки. Единственное средство от скуки, от скуки же изобретенное, называется культурой. Оно состоит в периодическом придании совершенно разного смысла одним и тем же эмпирически наблюдаемым фактам.

Комедия философии может и должна возникнуть только после трагедии философии, утверждает А. В. Перцев (указ. соч. С. 40). И действительно, едва ли не все историко-философские труды сегодня описывают философию как трагедию. Они начинаются с описания Петрова (Канта, Фихте, Декарта) как факта. Когда родился, где жил, когда умер, сколько вокруг в то время выплавляли стали и ковали из него «чего-то железного» – это ни в коем случае не лишнее, как может показаться (просто надо подчеркнуть, что вокруг этого человека-факта, весьма скучного самого по себе, другие люди-факты скучно занимались своими фактическими делами). Затем без всякого перерыва и перехода, начинают описываться великие и прекрасные (или великие и ужасные) незримые силы, к которым вдруг оказался причастен данный Петров, – горние миры рационалистической философии или ужасающие бездны иррационализма.

Но всякий пророк или герой непременно должен быть снова разоблачен как конкретный фактический Петров. Его надо вернуть на землю, чтобы повеселиться над ним и приступить тем самым к подготовке нового развлечения. Возврат Петрова на землю, в мир фактичности (к прописке, телефонной книге, материкам, биографиям, банковским счетам, справкам из отдела кадров или историям болезни из регистратуры) и составляет, по мысли А. В. Перцева, суть комедии философии (см.: указ. соч. С. 41).

Чтобы понять суть концепции «веселой» философии, нужно прежде всего задуматься над тем, чем мышление философа отличается от мышления обычного человека не посвященного в философию?

А. В. Перцев рассуждает следующим образом. Во-первых, обычного человека мысль посещает не тогда, когда этого хочет он, а тогда, когда этого хочет мысль. Философ обладает искусством вызывать мысли, а не ждет, пока они сами решат прийти ему в голову. Во-вторых, обычного человека мысль, пришедшая ему в голову, ведет за собой туда, куда хочет. Философ в отличие от этого, может направлять течение своей мысли. В-третьих, обычный человек с трудом выражает то, что он надумал, в словах. В голове у него вроде бы все ясно, а вот наружу выйти никак не может. Обычный человек мучительно подыскивает слова для выражения своих мыслей. Обычный человек думает быстрее, чем говорит. Но не потому, что он думает так быстро. Просто он говорит так медленно. Философ, в отличие от него, может подбирать правильные и понятные слова с такой скоростью, что его речь вполне поспевает за мыслью. Он может думать даже тогда, когда говорит. Он говорит и думает одновременно (см.: указ. соч. С. 32–33). Таким образом, философия должна предстать для человека в несколько нетрадиционном образе, как философия практическая. Понимание нами понятия «практическая философия» созвучно определению философа Л. Е. Балашова: «Практическая философия – это философия, имеющая целью воздействовать на людей силой мысли через посредство слова, убеждения – в процессе живого общения» (Балашов Л. Е. Практическая философия. М., 2001. С. 5).

А. В. Перцев отмечает еще один существенный момент. Философ значительно лучше, чем, например, психолог, понимает другого человека. Почему? Потому что он стремится понять именно его, понять, а не объяснить, подведя под кого-то общий для всех людей закон или принцип. Философ долгое время тренировался в понимании сложнейших мыслей. А. В. Перцев пишет: «Тот, кто хотя бы однажды понял что-то в рассуждениях Канта или Гегеля, легко поймет любого из своих современников. Больше того, он очень многое может понять заранее. Даже если оно и не высказано вслух. Философ знает, что мыслей в сущности не так уж много» (указ. соч., С. 33).

Действительно, можно согласиться с А. В. Перцевым, настоящий философ непобедим в споре. Его оружие – острый, отточенный ум. Но, обладая этим мощным оружием, он вовсе не хвастает им и не стремится убеждать всех кого не попадя, направо и налево. Это потому, что он знает и другое: вовсе не тот, кто всегда побеждает в спорах, лучше всего умеет наладить хорошие, рабочие отношения с другими людьми. Философ уважает себя как мыслящую личность, а потому способен уважать и других. Он знает, что происходит не только в сознании, но и в сфере чувств человека. Только тот, кто сознает силу своего оружия, всегда предельно осторожен в его применении.