Несколько символов, сиречь гадательных или таинственных образов, из языческого богословия

Не хочется мне с вами расстаться. Забавно для меня сказал тот, кто дружескую в путешествии беседу назвал возком. Жизнь наша есть путешествие.

Григорий. Прошу из сада в мою горницу… Правда, что дружеская беседа есть возок, путника облегчающий. А тем он лучше, когда катится на колесах пророческих. О колеса! О сладчайшая вечность! Счастлив, кто взор свой приучил к светозарному твоему блистанию. Сей почаще взглядывает и вкушает от тебя. Вот точная манна! А зерно ее мелкое, как кореандр, разными любителям своим приятностями вкус услаждает, как дражайший алмаз, мечет в очи молнию разного цвета. Кто хочет облегчить несытость свою без нее, тот хочет горстью песка забросать бездну океана, а каплею прохладить огненное царство, обещая душе своей пространную роскошь, заключив ее, как орла, в тесну пещеру и не разумея, что

Бездна дух есть в человеке,

Вод всех шире и небес.

Не насытишь тем вовеки,

Чем пленяет мир сей весь.

Но чувствуя жало ее, наставляющее нас в выборе пищи, дружбы и звания, помаленьку узнавать ее, будто из букваря, обучаемся.

Афанасий. Ба! Откуда у тебя столько новых картин? Смотри: вся горница ими одета.

Яков. Не удивляйся: разумным людям мудрая картина есть план, представляющий обширность целой книги. Картина есть книга немая, но, как вижу, здесь они не немы, все говорящие.

Афанасий. Фи! Они все, как вижу, языческая грязь…

Григорий. Пересмотрите, для сего я вас позвал. Но не ругайте. Они мне все любезны.

Ермолай. Если бы в твою горницу пришел младоумный христианин, почел бы тебя идолочтецом.

Григорий. Чистое небо не боится молнии и грома.

Афанасий. Что за вздор! Вокруг звери, птицы, леса, горы, скоты, воды, рыбы, гады и проч. и проч., будто рай языческий.

Григорий. Я с Петром святым все сие режу и в сладость с Богом кушаю; с ним ничто не есть скверно.

Афанасий. Пожалуйста, не все глотай. Пожалей хоть гор с деревьями. Посмотри на первую, что над дверью. Что за птички сидят на цветущих ветвях?

Григорий. Соловей со своими детьми, учит их петь.

Яков. А прочитайте, что говорит картинка?

Григорий. «Родители суть наши лучшие учителя». Судите, не прекрасна ли песнь? И не должно ли почитать предков наших законы? Известно, чего учит нас мать наша Библия.

Ермолай. Взгляните сюда. О бедненький олень! С вонзенною в тело стрелою страдает возле холма, полстрелы в язве, пропал он. Кто пособит?

Яков. Не бойся! Разве не видишь, что траву кушает? Она ему выгонит вон стрелу. Сия трава у древних эллинов звалась ??? ??µ???.

Ермолай. И так стрелец ничего над ним не успел? Хотел бы я знать, кто его учит цельбы сей?

Яков. Разве не видишь, что сей тебе говорит олень? Природа превосходит науку. Вот кто его учит! Самый лучший учитель.

Афанасий. А протолкуйте мне, что се за пирог, что ли?

Лонгин. Где тебе пирог? Конечно, сегодня мало ты ел. Се раковина, или черепашка, или устрица. Откушай ее, она говорит самое премудрейшее: «Ищи себя внутри себя». Все ее добро внутри черепа сохраняется.

Афанасий. О, право, вкусная черепашка… Ба! Да ты, брат, и слона кушаешь?.. Хлеб да соль.

Григорий. Нет его вкуснее и здоровее. И вас милости просим. Он меня укрепляет искать счастия в Боге. А дабы я Бога искал внутри себя самого, к сему отправляет меня устрица моя.

Афанасий. На что ж он в гору поднимает хобот?

Лонгин. Ожидает поздравить восходящее солнце. Вон, смотри! Лучи из-за гор выникают. Описатели зверей пишут, что слоны каждый день громадою собираются перед восходом солнца и смотрят на восток. Не живой ли сей образ человека благочестивого? А для чего не уподобить его слону, если пророк Малахия уподобляет быку: «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды и исцеление в крыльях его. И взойдет, и взыграете, как тельцы от уз разрешенные».

Григорий. Прочитайте ж слоново поздравление солнцу.

Лонгин. «Утром предстану тебе, и узришь меня». «Не пребудут беззаконные пред глазами твоими».

Афанасий. Я люблю горы, дубравы, источники, сады.

Ермолай. Кто се таков? Какой-то молодчик. Конечно, пить хочет. Наклонился в источник…

Яков. Вот несчастный Нарцисс! О, бедненький! Конечно, он не раскусил сей притчи: «Не красна хата углами, а живопись красками». В чистом источнике засмотрелся на благообразную свою кожу, а не вникает внутрь, в самое сердце свое и в тайное руководство блаженной натуры, могущей его наставить на путь мира; тем губит себя, что любит себя.

Лонгин. Нарцисс, изрядная статуя и живая фигура чтущих Библию, но одну в ней тлень свою видящих, а не проницающих в сокровенное под тленью, не слышащих Моисея: «Слышь Израиль!» «Внимай себе, внемли себе…» «Господь Бог твой посреди тебя».

Григорий. Не узнав себя, как узнаешь Библию? Кто дома слеп, тот и в гостях. О Нарцисс! Премудрая твоя песенка, но не разумеешь ее; я ж твою песню воспою тебе же. «Узнай себя. Загляни внутрь».

Афанасий. Воля ваша, не могу узнать сего хвоста того зверя: бежит и оглядывается, схож на волка.

Яков. Бобер, отгрыз сам себе ядра, бросив, убегает. Вон, смотри! Охотники гонят его.

Афанасий. На что ж он, дурак, портит сам себя?

Яков. Охотникам нужны одни его ядра для аптекарей. Ничего не щадит, только бы успокоить себя. Вот песня его: «Только бы не потерять сердца».

Афанасий. Не очень глупа замена. Весь мир не заплатит спокойствия сердечного. «Веселие сердца – жизнь человеку».

Ермолай. Взгляните на горящую свечу. Что она значит?

Лонгин. А вот видишь: летает около свечи ночная бабочка.

Ермолай. Разве она любит свечу?

Лонгин. Возможно ль, чтоб ночной твари нравился свет?

Ермолай. Какой же бес несет его к несродному? Разве надеется от товарищей награждения, если угасит свет, очи их ослепляющий?

Лонгин. Может быть, и то, но прежде сама обожжется. Вот прочти внизу ей награждение: «Охота моя губит меня».

Афанасий. Смотри! Собаки на горе рвут оленя… Но сей олень в человеческом одеянии, что за вздор?

Яков. Бедный Актеон превращается в оленя. Вот при источнике моется со служанками Диана. Она его переделала в зверя, чтоб охотника свои ж собаки загрызли. Зачем ему идти из селения? Не кстати ему видеть чистую деву. Дал бы Бог, чтоб сию басню раскусили монахи! Не всяк рожден к уединению и умозрению. Праздность, грусть, тоска, ах, многих погубила! Олень есть та ж скотина, только что в лесу живет. Библия есть то же, что сфинкс. Она портит и мучит не познавшего самого себя и слепца в собственном доме своем.

Древний дурак Иксион ухватился за пустое облако, осеняющее сестру Диеву, вместо ее. А на Актеона вместо сладчайшей Дианиной любви попала месть и клятва потопного языка. Вот что делают: «Враги человеку домашние его».

Лонгин. Здесь тщеславный Фаетон с шумом и с колесницею с небес низвергается. Достоин! Достоин… Сел! не на своем месте, презрев совет отеческий. «Высокомерие мужа смиряет» (Притчи). Высокомерие – значит противиться отцу. Сей подобен Иаковому сыну Симеону, отцовское ложе осквернившему и от отца проклятому. Да внимает сие нахально заседающее в звании; пускай разжуют и те, кто тащится с своею грязью на колесницу Божию, рожденную возить одну только вечность киота Господнего.

Ермолай. О, прекрасный холм приосененный. Что за птички сидят на сухих ветвях?

Лонгин. Песня сей птицы дает знать, что пустынолюбная горлица со своими детьми вздыхает о своем супруге. Песнь ее из Исайи: «Воспою возлюбленному песнь». Вот под деревом лежит ее любезный мертв! А от него богатый ключ качает струи вод под гору на луга… Сей есть портрет Библии. Сия колесница одного носит, а сия вдова одного только любит и вздыхает: «Бог любви есть».

Григорий. Скажи мне, Афанасий, чего ты все смеешься? Я давно приметил. Что тебе смешно?

Афанасий. Смеюсь над твоими купидонами Ты их множество собрал, помешав дело с бездельем, а христианство с язычеством.

Григорий. Не опасайся, друг мой. Все чистое чистым. Баснословные древних мудрецов книги есть то самое предревнее богословие. Они также невещественное естество Божие изображали тленными фигурами, дабы невидимое было видимым, представляемое фигурами тварей. Скажи, каким образом изобразишь мне нетленного духа существо, если не младенцем крылатым? Крылья его значат непрерывное, всю Вселенную движущее движение, а младенчество намечает в нем то: «Ты же тот же». Может быть, отсюда родилось и имя сие «Бог», что движения Вселенную движущего так, как реки текущей, есть бег непрерывный.

Если сие изображение хулишь, скажи мне, много ли ты разумеешь Лотово с дочерьми пьянство? Иероним называет сие баснею. И конечно, она тайнообразная, если богословская. Всей Библии предметом сам только один Бог. Тут ей конец до последней черты. Без него она и лжива, и дурна, и вредна, а с ним вкуснее и прекраснее всех невест. Он свет ее грязи, как честь алмазу блеск. Ты ж слыхал, что и Малахия поминает какие-то божественные крылья. «Исцеление в крыльях его». «Как орел, покрыл гнездо свое». И невеста о братней любви говорит: «Крылья ее – крылья огня». Купидон – значит «желание», по-эллински – ????. Мудрецы их означали сим-то, что самое любезнейшее в мире и благородное. Не знаю, друг мой, что такое разумеешь под сим словом, а мне дай волю разуметь с невестою того: «Гортань его – сладость и весь – желание». «Бог любви есть».

Были и тогда, и ныне, и всегда мудрствующие низко. Если называешь Купидона бесом, не спорю… Дай же мне в сем рыкающем льве сыскать сладость сота, а в исполине корысти. Разве ты никогда не слыхал, что такое к просвещающемуся Иерусалиму вопиет Исайя: «Иссосав молоко язычников». «И поймут их язычники и введут на место их, и наследят, и умножат на земле Божией».

Видишь, что Израиля и язычники ведут на место его. Если ж сего не знаешь, то, конечно, слыхал то: «Если и что смертное выпьют, не вредит им». Всякая ж фигура есть смерть и яд языческий, если не исходит из нее дух того: «В благовоние мира твоего течем». «Гортань его – сладость…» Просвещенное духом Господним сердце взором маленькой травки и крошечного червячка возводится к чувству вечного, будто уксусное гнездо, все влитое к себе в уксус превращая, – не только языческими баснями, которые тебе читать и не советую. Я не виноват, что ты беззубый: и за сие тебя не укоряю. Много жрать, а мало жевать – дурно. Но: «Не едящий едящего да не осуждает».

Ермолай. Взгляните, пожалуйста, на великолепную гавань, издали видную. А за нею на высокой горе богатый город, смотрящий на широту морскую. Без сомнения, к той-то гавани плывут три корабля сии с поднятыми флагами, управляемые купидонами.

Лонгин. Смотри же, сколь приличное сия картина говорит: «Господь правые сотворит течения твои» (Притчи).

Ермолай. Вот два прекрасных мальчика! Конечно, они купидоны. Один другого на плечах несет. Должен носимый носящего благодарить.

Лонгин. Но еще больше одолжен носящий носимому другу.

Ермолай. Для чего?

Лонгин. Для того, что носящий слеп, а носимый видящий. Один человек из двоих составлен. Подпись из Павла: «Прилепляющийся к Господу единый дух есть с Господом».

Ермолай. Помогите сему трудолюбцу: упадет под бременем. Купидон целую на плечах таскает систему мира.

Лонгин. Не бойся.

Яков. Не опасайся! Он в одной руке и все Коперниковы миры в забаву носит лучше Атласа. А кто он? Се тот, что спрашивает Иова: «Где был ты, когда основал землю?» Но кто скажет, что значит круг мира, со всех сторон пронзен стрелами?

Григорий. Что есть стрела, если не стремление? Что ж есть стремление, если не Божие побуждение, всю тварь к своему месту и своим путем движущее? Сие-то значит составлять мир и сей машине движение давать. Древнейшее любомудрцов изречение: «Любовь составляет мир». Поминает о сем и Цицерон в книжечке о дружбе[175]. Тот же вкус и в тех речах: «Omnia vincit amor…» – «все побеждает любовь». О сей-то преблаженной и всем владеющей любви и симпатии невеста в «Песне песней»: «Крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность; крылья ее – крылья огня; угли огненные – пламя ее».

Теперь наперсника слово само изъяснилось: «Бог любви есть». Я так же рассуждал об ангелах природы, называемых у древних гениос, которым они приносили приношения, дабы сии ангелы были вождями в делах жития их.

Ермолай. Сей мальчик без крыльев, увенчан цветовым венцом, держащий рог изобилия, – чуть ли не ангел природы.

Григорий. Так. Но не бешенством ли пахнет приносить хранителю своему ладан, вино, цветы, а не последовать ему туда, куда ведет Божий сей наставник? Самая их Минерва, когда то же есть, что натура, тогда видно, для чего поставили ее начальницею всех наук и художеств? Знать то, что все науки и все книги родились от тех, которые за то принимались, самою начальницею руководствуемые. Между тем, разбирая древних любомудрцов, тайно образующие Божию премудрость картины, не видите на главнейшем месте, будто всеми ими владеющий образ Христов.

Вверху написано: «Образ ипостаси его».

Внизу: «Иисус Христос вчера и днесь…»

В кругу, окружающем главу его, сие:

«О ? ?», то есть сущий.

На взаимном месте – образ пречистой матери его, венец ее из звезд; под ногами – луна, система мира и змий, держащий в устах яблоко; но в руках ее – цветок лилии, а в сердце – сияние Святого Духа, задумчив и целомудренный взор.

Вверху надписано: «Сотвори мне величие, сильный». Внизу: «Радуйся, честного таинства дверь! Радуйся, премудрых превосходящая разум! Радуйся, верных озаряющая смысл!»

Fabula de haedo et lupo tibicine

Reformata 1760-mo anno in ludo po?tico Zacharpoli.

Occasionem fabulae dederunt quidam discipuli prorsus invita, ut aiunt, Minerva discentes

A grege parvulus Haedus erat cum sorte relictus

Exilit ex sylvis ecce repente Lupus!

Tentavit primo fugam. Mox versus ad hostem

Tergori inhaesurum. Talia fat ei:

«Haud ignoro quidem, tibi jam me in ventre futurum.

Atque necesse mori, sed miserere tamen

Attamen hoc unum moribundo cede roganti;

Nonnihil ut tibilis mi modulere prius.

Dulciter ut vitam concludam. Namque beari

Scis, cum ipse es sapiens, omnia fine bono».

Turn Lupus haec secum: «Nae stultus ego! Hactenus haud scivi.

Esse mihi dotem bane». Incipit ergo statim.

Ast Haedus modulante Lupo curvare choreas

Artificem mulcens laude subinde novum.

Turbine cum citior circumstat utrumque molossum

Turba. Lupo calamos excutit atque Lupum

Cincedo omisso, simul stimulare choraulem

Incipiunt. Tandem saltat et ipse Lupus,

prima Melanchates in tergo vulnera ferit

Asbolus et Leucon arripuere simul

Collo. At Theridamas et Poemenis haesit in armo.

Latratu resonat aura serena nimis.

Cetera turba coit confertque in corpore dentes

Vulneribus desunt jam loca. At ille gemit

Ipsum se obiurgans: «Cur, pessime, Cantor haberi

Cum cocus es natus, tarn bonus ambieras?

Nonne erat hoc satius condire haedos et oves quam

Tractare illota musica sacra manu?

Dignus es hac mercede». Canes in corpore rostris

Mersi dilacerant. Ecce corona Lupo.

Affabulatio

Tu nihil invita dices facies ve Minerva

Quae natura negat, scilicet ilia fuge.

Si non es natus musis, fuge discere musas.

Heu! multos perdit fistula docta viros

paucos justa parens musis natura creavit

Esse – ne vis felix? Sorte quiesce tua.

Басня Эзопова

Преображена на новый вид малороссийскими фарбами для учеников поэтики 1760-го года в Харькове. Причина сей басни та, что многие из учеников, нимало к сему не рождены, обучались.

Козля от стада осталось до беса.

Се ж и товарищ бежит – Волк из леса,

Кинулось было с начала в утеки.

Потом став, так сказало Драпеке:

«Я знаю, что мне нельзя минуть смерти

От твоих зубов. Но будь милосердый!

Сделай, молю тебя, ту милость едину:

На флейтузе мне заграй на кончину,

Чтоб моя мне жизнь увенчалась мила,

Сам, мудрый, знаешь, что в конце вся сила…»

«Не знал я сего во мне квалитета», —

Волк себе мыслит… Потом минавета

Начал надувать, а плясать Козлятко,

Волка хвалами подмазывая гладко.

Вдруг юрта собак, как вихрь, вкруг их стала.

Музыканта из рук и флейта упала.

Просто до Волка – сей, тот щипнет, укусит.

И сам капельмейстер плясать уже мусит.

Вдруг Черногривка хвать за поясницу,

А Жук с Белком за горлову цевницу,

Кудлай да Гривко упялися в бедра.

Вопль раздается в долинах от в?дра.

Еще ж наспел Хвост, сюда ж рыло пхает, —

Не дотолпятся. А он вздыхает:

«Начто (сам себе) стал ты капельмейстром,

Проклятый, с роду родившись кохмейстром?

Не лучше ль козы справлять до россолу,

Неж заводить музыкантскую школу?

А!а! достойно!..» А собаки, рыла

Потопивши, рвут… И так смерть постигла.

Присказка

Не ревнуй в том, что не дано от Бога.

Без Бога (знаешь) ни же до порога.

Если не рожден – не суйся в науку.

Ах! Премного сих вечно пали в муку,

Не многих мать породила к школе.

Хочь ли быть счастлив? – будь сыт в своей доле.

Конец.

Сия о музыканте Волке сказка успела до того, что пастырь добрый Иоасаф Миткевич[176] больше 40 отроков и юношей освободил от училищного ига в путь природы их, ревнуя человеколюбию – не тщеславию. Сему и я ревнуя, написал книжицу «Алфавит Мира».