Несколько окрухов и крупиц из языческого богословия

Яков. Позволите ли нечто предложить на стол из языческих закромов?

Григорий. Представь, только бы не было идоло-жертвенное.

Лонгин. Смотри, чтоб не смердело духом, Христовому благовонию противным. Сие-то значит у Павла бесовская трапеза.

Афанасий. Возможно ли, чтоб пища не была скверная, если она от языческого стола?

Ермолай. А я верую, что она перестанет быть скверною, если Господь освятить оную соблаговолит. Все то святое, что доброе. Все то доброе, что Господу приносится. Все то Господне, духу страха Божиего и царствию его не противостоящее. Если ж сам Господь освятил, то кто дерзнет сквернить? Давай сюда! Я прежде всех начну кушать с Господом и перед Господом, нимало не боясь Моисеевой угрозы. «Истина есть Господня, не бесовская».

Яков. Предлагаемое мною не только не восстает против Господа, но сверх того стоит за ним.

Лонгин. Разве ж ты позабыл, что всяк, кто не против нас, по нас есть? – сказывает истина. И кто дает быть пророками?.. «Разве иудеев только Бог?» «Ей, и язычников». Дышит везде живущий во всех дух Господен, и блажен послушающий его. Сие-то значит похищенное у язычников золото посвящать в храм Господу. И не меньше Богу любезный римский капитан Корнилий[169], как самый иудей, втайне обрезан по сердцу, омыт по смыслу.

Яков. Мне кажется, что сия Божественная в человеке сила, побуждающая его к сродности, называлась у древних египтян Исис, Isis, у эллинов – ?????, Athena, у римлян – Minerva, сиречь natura. Природа называлася ??????, genius – ангел природы, назывался тож ????; – Бог.

Афанасий. А почему называлась Минервою?

Яков. Не знаю, а только думаю потому, что Минерва был человек (мужчина или женщина) к тому рожден, чтоб мог для себя и для своей братии хорошо научиться знать, где обитает счастие. Сему научившийся назывался у эллинов ?????µ?, eudemon, то есть хорошо знающий, а благополучие – ?????µ????. Противное ж сему – какодемон, какодемониа, у римлян сей хорошо знающий, кажется, назывался divini juris peritus, то есть хорошо знающий Божие право. Что же присносущное величество Божие его именем означалось, сие, думаю, сделано для любви к нему и почтения, дабы через любезного человека имя означить вселюбезнейшего, приводящего к счастию и таящегося в каждом человеке Божиего духа, который собственного имени для себя не имеет и с которым неразрывная была дружба Минервы. Сего духа, если кто, не слушая, принимался за дело, о сем у язычников была пословица: Invita Minerva – «без благоволения Минервы», а у нас говорят: «Без Бога». И первее так говорено о науках, потом о всем, даже о самом мелочном деле. Если кто без природы сунулся во врачебную науку или в музыку, говорили: Invito Apollone; iratis Musis – «без благоволения Аполлонова», «без милости Муз».

Если кто обращался в купечестве – «без дозволения Меркуриевого».

Если обитал в прекрасных рощах, на полях, на холмах и горах, при чистых реках и прозрачных источниках, уединяясь в лесах, и в шумящих птичьим пением садах, избегая человеческого сожительства и брачного союза, но без Бога, говорили: «Без благословения Дианы».

Сколько должностей, столько сродностей. Сии разные к различным должностям Божественные побуждения означались у них разными разных людей именами, своими сродностями прославившихся. Однак все сии дарования столь различные один и тот же дух святой действует. Так, как, например, в музыкальном органе один воздух разные через различные трубки голоса производит или как в человеческом теле один ум, однак разно по рассуждению разных частей действует.

Афанасий. По моему мнению, не очень плохо из языческого навоза собираешь золото. Часто загребается в горничном соре монета царская, а родник здоровейшей воды грязью затаскивается.

Яков. Ведь басня о исполинах, воздвигших брань против Бога, всем знакома. Но она не перстом ли показывает на тех смельчаков, которые дерзновеннее и упрямее духу Божественному сопротивляются, устремляясь с отчаянным упорством к великому, но совсем природе их не благоприличному званию?

Сие сколь смердит богомерзостью и нечестием, столь, напротив того, благословенное Господом дело, будто полная роза и благовонный ландыш, сокровенною дышит красотою.

Сия красота называлась у древних препон – decorum, то есть благолепие, благоприличность, всю тварь и всякое дело осуществляющая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от Царствия Божиего зависящая. И кто может человека наставить к тому, к чему сам Бог преградил ему путь?

Отсюда, думаю, родился у них чудный сей философский догмат: ??? µ???? ?????? ?? ?????, то есть «Доброта живет в одной красоте». Отсюда у них же следующая пословица: ?µ???? ???? ?µ???? ???? ???? – «подобного к подобному ведет Бог». Она учит, что не только звания, но и высокостепенной дружбы избрание не от нас, а зависит от вышнего определения. Наше только дело узнать себя и справиться, в какую должность и с кем обращение иметь мы родились. И как сродность к званию, так и склонность к дружбе ни куплею, ни просьбою, ни насилием не достается, но сей есть дар Духа Cвятого, все по своему благоволению разделяющего; и последующий благому сему духу человек каждое звание хвалит, но принимается за сродное; всякому доброжелательствует, но дружит с теми, к кому особое Cвятого Духа чувствует привлекание. Сему верному наставнику столь усердно последовал Сократ, что и в самых мелочах его советов придерживался. Я вам недавно рассказывал, каким образом сей муж, выйдя из гостей, вернулся из переулка и пошел домой другою улицею, по одному только внутреннему мановению, ничего не предвидя.

Афанасий. А если бы не воротился, тогда что такое?..

Яков. То же, что другим, не последовавшим. Нечаянно навстречу гонимое стадо свиное всех их перемарало, как видно из книги Плутарховой об ангеле-хранителе Сократовом[170]. И нельзя поверить, чтоб сей муж, находясь в беседах, не по большей части беседовал о сем премудром наставнике и главе счастия. Оттуда носится и у нас премудрая сия пословица: «Без Бога ни до порога, а с Богом хоть за море». А когда таких беседников не стало в Афинах, тогда источник, напевающий сад общества, и родник мудрости совсем стал затаскан и забит стадами свиными. Стада сии были сборища обезьян философских, которые, кроме казистой маски (разумей: философскую епанчу и бороду), ничего существенного от истинной мудрости не имели. Сии растлением испортили самое основание афинского юношества. Оно и вздумать не могло, дабы заглянуть внутрь себя к Божественному своему предводителю. Беспутно стремились вслед бешеных своих замыслов, будто олень, которого крыльями бьет по очам сидящий на рогах его орел, дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания и будут ли обществу, а во-первых, сами для себя полезными. Только бы достать блистательное, хоть пустое оно, имя или обогатиться.

Судите, какое множество там было пожаловано ослов мулами, а мулов лошаками. Тогда-то богочтение превратилося в яд, раздоры – в суеверие и лицемерие, правление – в мучительство, судейство – в хищение, воинство – в грабление, а науки – в орудие злобы. Сим образом, воинствуя против Минервы, сделали себе защитницу свою враждебною, а республику погибельною.

Афанасий. Или я ошибся, или ты твою языческую деву Минерву не беззаконно обрезал, но так, как велит обряд обрезания, дабы непорочно посвятить ее Господу Богу нашему. Она перестает быть идолослужительною, не означая впредь тленную плоть и кровь, но служит являющемуся под именем, будто под одеянием ее, тому, о ком написано: «Вы есть храм Бога живого, и дух Божий живет в вас». Кратко скажу: ныне египетская Исис и именем, и естеством есть то же, что павловский Иисус. «Знаю человека…» Но скажи мне, каковы были афиняне в то время, когда Павел к ним пришел, мудрые ли?[171] Яков. Если бы ты перезнал все твои телесные члены, минув голову, и от самого рождества твоего, не веруя о пребывании ее, можно ли почесть тебя за знатока или за изрядного анатомика?

Афанасий. Фу!.. В то время был бы я самое изрядненькое чучело.

Яков. Тогда бы ты был родной Павловых времен афинянин. Скажи мне, какая мудрость быть может в непознавших естества Божиего? Одно тленное естество в сердцах их царствовало. Зевали они не мирскую машину, но одну только глинку на ней видели: глинку мерили, глинку считали, глинку существом называли, так как неискусный зритель взирает на картину, погрузив свой телесный взор в одну красочную грязь, но не свой ум в невещественный образ носящего краски рисунка или как неграмотный, вперивший тленное око в бумагу и в чернила букв, но не разум в разумение сокровенной под буквами силы. А им и на ум не всходило сие нетленного нашего человека чудное слово: «Плоть – ничто, дух животворит». У них то только одно было истиною, что ощупать можно. Глиняные душки – те их защитники. Каждое мненьице – то их божок, а каждый божок – то их утешеньице. Собачьей охотою чествовали Диану, математикою – Юпитера, или Дня, мореплаванием – Нептуна. Иного бога чтили оружейным бряцанием, иных великолепными пирами и уборами и прочее.

Одно только осязаемое было у них натурою или физикою, физика – философиею, а все неосязаемое – пустою фантазиею, безместными враками, чепухою, вздором, суеверием и ничтожностью. Кратко сказать, все имели и все разумели… кроме что, не узнав нефизического, нетленного Бога, с ним потеряли нечто, разумей: «мир душевный».

А хотя чувствовали, что как-то, что-то, чем-то тайным ее каким-то ядом жжет и мятежит сердце их, но оно как неосязаемое, так и презираемое было дотоль, доколь сия искра выросла в пожар неугасаемый. Бывает же сие в каждом, что хотя весь мир приобрести удастся, однак невысказанными вздыханиями сердце внутри вопиет о том, что еще чего-то недостает нечтось и будто странная и ненатуральная у больного жажда не утоляется.

Так же то сделалось и с афинянами: они чувствовали, что вся Вселенная мудрость их прославляет, которою будто богатыми товарами род человеческий снабжали. Но при всем том принуждены внимать тайному сердечному воплю. Начали догадываться, что доселе не все-н?-все перезнали и что, конечно, нужны еще какие-то колеса для коляски.

Сей недостаток своего хвального и прехвального одной только Иезекиилевских колес вечности непонимающего разума поставленным монументом признали перед целым светом. Кроме любезнейших своих Богов, которые всю их мудрость, будто ложные камни столп, по частям составляли, построили храм тому Богу, которого сияния, как очи, кровью играющие, солнечного света понять и снести не могли. Храм тот был с сею надписью: «Неведомому Богу».

Павел наш, между множеством кумирниц сей храм приметив, ухватился за желанный повод к благовестию. Начал предисловие, что афинского шляхетства мудрость по всему видна, но что еще нечтось к совершенной их мудрости недостает, однак… как сами в сем благородною оною надписью признаются. Сего ж то вам благовествую. Стал странник сей разгребать физический пепел, находит в нем Божественную искру и то Господственное естество, которое им, кроме пепельной натуры, понятно не было; показывать, что пепельное или глиняное естество, в котором сердце их обитало, есть идол, разумей: видимость и одно ничто, тьма и тень, свидетельствующая о живой натуре, нетленным словом своим века сотворившей, и что сие слово есть второй человек в земном теле нашем, жизнь и спасение наше… И сие-то есть благовестить нетление воскресения. Но можно ль излечить больного, почитающего себя в здоровых? Нет труднее, как вперить истину в глупое, но гордое сердце. Проповедь воскресения сделала Павла нашего буйством у афинян и игрушкой у их мудрецов. Отсюда-то породились его речи: «Мнящие мудрыми быть, обезумели». «Где премудрый? Где книжник?..» Вот сколь мудрые были афиняне во время Павла!

Григорий. Видно, что они любомудрствовали так, как медведь пляшет, научен в рожке.

Афанасий. Конечно, пляшет по науке своей; и есть пословица: «Медведя да учат».

Григорий. Учат, но вовеки ему не уметь.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому, что сие дело человеческое, не медвежье.

Афанасий. Однако же он пляшет.

Григорий. И волк в баснях играет на флейте козленку.

Афанасий. А для чего не играть, если научился?

Григорий. Какой сей капельмейстер, такой твой танцмейстер.

Афанасий. Иное дело басня, а медведь пляшет действительно.

Григорий. Если ты так действительно кушаешь, как он пляшет, чуть ли и сам заохотишься танцевать.

Афанасий. Как же недействительное то, что дело?

Григорий. Без вкуса пища, без очей взор, без кормила корабль, без толку речь, без природы дело, без Бога жизнь есть то же, что без размера строить, без закроя шить, без рисунка писать, а без такта плясать… Спроси ж теперь, как недействительное то, что дело?

Афанасий. Для чего ж забавно, когда он танцует?

Григорий. Для того, что смешно, а смешно затем, что не сродно и неприлично. Итак, нет бестолковее и вреднее, как медвежья твоя пословица. Будь волк поваром, медведь мясником, а жеребчик под седоком. Сие дело честное. Если ж волк играет на свиренке, медведь пляшет, а жеребчик носит поноску, нельзя не смеяться. Всякая безвредная неприличность смешит. А когда уже стал волк пастухом, медведь монахом, а жеребчик советником, сие не шутка, но беда. О, когда б мы проникли, сколь сие обществу вредно! Но кто может пектись о других пользе, презрев собственную? И если для себя зол, кому добр будет? Самим себе суть убийцы, борющиеся с природою. Какое мучение трудиться в несродном деле? Само пиршество без охоты тяжелое. Напротив того, в природном не только труд сладок, но и сама смерть приятна.

И сия-то есть вина тому, что во всяком звании находятся счастливые и несчастливые, спокойные и беспокойные, куражные и унылые. Запри несродного в уединение, оно ему смерть, а с природою – рай. «Уединение для меня – рай, – вопиет блаженный Иероним[172], – а город – темница». «О уединение! – кричит другой, ему подобен, – умерщвление порокам, оживление добродетелям!..» Для таковых сердец самая внутренняя пустыня тем многолюднее, чем уединеннее, а дельнее тем, чем празднее; будто виноградная ягода тем в сладкой своей силе богатеет, чем варит и сокращает ее солнце в полудни.

Афанасий. Зачем же люди сунутся в звания без природы?

Григорий. Самих их спроси.

Афанасий. Конечно, охота влечет их.

Григорий. Конечно, те не виноваты, коих принуждают к сему.

Афанасий. А если охота, откуда ж им мучиться? С охотою все приятно. А где охота, там и природа. Охота по твоей же сказке есть родная дочь природы. Как же?..

Григорий. О крючкотворная тварь! Как прехитрый змий, вьешься, развиваешься в разные свертки.

Афанасий. Пожалуйста, не сердись! «Как льстецы и истинны».

Григорий. Хорошо: выслушай же прежде басенку.

Басня о котах

Кот из пчельника по давнему знакомству пришел в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.

– Бог мне дал должность, – сказал хозяин, – она приносит на дом мой в сутки по двадцать туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я в деревне великим Катоном.

– Для того-то я пришел повидаться с вами, – говорил гость, – и осведомиться о счастии вашем, притом и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас хорошие появились крысы.

После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.

– Конечно, вам страшное нечто во сне явилось?

– Ох, братец! Казалось, будто я утоп в самой бездне.

– А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чистую сибирскую крысу.

Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал вздыхающего хозяина.

– Господин Катон! Ужель вы выспались?

– Нет! Я после сонного страшилища не спал.

– Ба! А для чего?

– Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.

– Что за причина?

– Тут есть тайна… Ах, друг мой! Не знаешь, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно меня беспокоит, когда вспомню лодку, сеть, воду…

– Зачем же ты взялся за рыболовство?

– Как же, братец? Без пропитания в свете не проживешь. Сверх того и сам я к рыбе большой охотник.

Гость, пошатав головою, сказал:

– О государь! Не знаю, в каком смысле понимаешь имя сие Бог. Но если бы ты придержался твоей природы, которую безвинно обвиняешь, был бы гораздо одною в сутки тушею довольнее. Прощай с твоим счастием! Моя нищета лучше.

И возвратился в свой лесок.

Отсюда родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum – «кот охотник к рыбе, да воды боится». Сие несчастие постигает всех охотников не к званию, но к доходам. Не несчастное ли рассуждение – любить от хозяина платеж, а виноград копать не быть охотником? Конечно, тот не охотник, кто не природный. Природному охотнику больше веселия приносит сама ловля и труд, нежели поставленный на стол жареный заяц. На искусной живописи картину смотреть всякому мило, но в пиктуре один тот охотник, кто любит день и ночь погружать мысли свои в мысли ее, примечая пропорцию, рисуя и подражая натуре.

Никто не пожнет твердой славы от какого-либо художества, если около оного трудиться не почтет за сладчайшее, саму славу превосходящее увеселение. А тот уже самый верный друг званию своему, если и сама доходов убыль, нищета, хула, гонение любви его угасить не могут. Но без природы труд сладок быть никак не может.

Многие, презрев природу, избирают для себя ремесло самое модное и прибыльное, но вовсе обманываются. Прибыль не есть увеселение, но исполнение нужности телесной, а если увеселение, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в делании сродном. Тем оно слаще, чем сроднее. Если бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных? Но равнодушных и куражных скудно.

Изобилием снабжается одно только тело, а душу веселит сродное делание. Сия-то есть зала сладчайшего ее пиршества. Тут-то она, будто хитрая машина, на полном своем ходу обращаясь, радуется и, находясь при одном ржаном хлебе и воде, царским чертогам не завидует.