Беседа, нареченная двое, о том, что блаженным быть легко[86]

Персоны: Михаил, Даниил, Израиль, Фарра, Наеман

Фарра. О Наеман! Утешь меня, друг мой…

Наеман. Кто тебя перепугал, брат Фарра? Дерзай! Мир тебе! Не бойся! Конечно, ты сидел в сонмище тех: «Гроб открыт – гортань их…»

Фарра. Те-то сирены наполнили мой слух и сердце жалостным смущенным пением.

Михаил. Для чего ж ты себе ушей не закупорил воском так, как древний Уликс[87]

Фарра. Тайна сия мне неизвестна. А знаю, что они мне напели много чудес, обескураживших сердце мое. Не чудо ли сие? Есть-де в Европе некий пророк, святой Иеремей. Он нашел из трав сок, обновляющий ему и друзьям его молодость, как орлиную юность. Выслушайте второе чудо. Некий доктор медицины питался хлебом только и водою и жил без всяких болезней лет 300. На вот и третье! Некий калмык имеет столь быстрые очи, что яснее и далее видит, нежели какая-либо зрительная трубка. Вот чем меня пленили сладкогласные сирены! А мои очи день ото дня слабеют. Не чаю прожить и 20 лет. Кто же мне и какая страна обновит юность? Век мой оканчивается…

Михаил. О Фарра! Не тужи, друг мой. Мы замажем уши твои воском, медом и сотом: вечностью. С нами Бог, разумейте, о невежи! И совет ваш и слово разорится, ибо с нами Бог. Услышите Господа сил, того освятите. «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». А иначе вся ваша крепость, о язычники осязающие, язычники неверующие, будет вам камень претыкания, и камень падения, и падеж сокрушения. «И сокрушатся, и приблизятся, и взяты будут люди, в твердыне своей находящиеся». О друг мой Израиль! Блаженны мы, ибо Богу угодное нам понятно.

Израиль. Взгляни на меня, Фарра. Почто ты пленился лестным твоих сиренов пением? Вот влеку тебя на камень претыкания и падения. Почто, забыв Господа, святишь то, что не есть святое? «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». Друзья Иеремиины состареют, опять безболезние докторово прервется, а очи Калмыковы потемнеют. «Терпящие же Господа обновят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут и не взалчут».

Даниил. Слушай, Фарра! Разумеешь ли, что значит освятить?

Фарра. Ей-ей, не разумею! Научи меня!

Даниил. Освятить – значит основать и утвердить. Святое же – значит незыблемое, неподвижное… Когда Исайя вопиет: «Господа сил, того освятите», тогда значит, что он один есть свят, т. е. камень тверд, чтобы безопасно основать нам нашего счастия храмину, а не дерзали бы мы святить ни одной твари, как клятву и песок. «Всякая плоть – сено». Слово же Божие, сиречь основание, сила и дух, пребывает вовеки. Адамант сам собою тверд есть, а мы, только почитая его таковым, делаем твердым. И сие-то есть: «Будет тебе во освящение, если будешь уповать на него». Сиречь освятит тебя и утвердит счастия твой домик вечно и неподвижно, если, минув дрянь, весь песок и сено, почтешь единого его святым и твердым.

Фарра. Ай, друг мой Даниил! Не худо ты судил.

Даниил. Плюнь же, голубчик мой, на Веремиеву юность, на докторово тристалетие и на калмыцкие глаза. Истинная дружба, правдивое счастие и прямая юность никогда не обветшают. Ах, все то не наше, что нас оставляет. Пускай будет при нас, пока оставит нас. Но да знаем, что все сие неверный нам друг. Один умирает в 30, а другой в 300 лет. Если умирать есть несчастье, так оба бедны. Не велика в том отрада тюремнику, что иных в три часа, а его в 30 дней вытащат на эшафот. Какое же то мне и здоровье, которому концом слабость? Какая то мне молодость, рождающая мне старость? Ах! Не называй сладостью, если рождает горесть. Не делай долготою ничего, что прекращается. Не именуй счастием ничего, что опровергается. От плодов и от конца его суди всякое дело. Не люблю жизни, печатлеемой смертью, и сама она есть смерть. Конец делам, будь судьей!

Не то орел, что летает,

Но то, что легко се дает.

Не то око, что яснеет,

Но то, что не отемнеет.

Вот тебе прямое око, как написано о друге Божием: «Не отемнели очи его, ни истлели уста его».

Фарра. О Наеман, Наеман! Утешь меня, друг мой!

Наеман. О любезная душа! Околдунил тебя голос сладкий, сиренский голос, влекущий лодку твою на камни. Ей! О сих-то камнях голос сей Исайи: «Приблизятся, и сокрушатся, и падут». «Наполнятся дома шумом, и почиют тут сирены». Но не бойся! Господь избавит тебя. Положит тебе в основание камень многоценен, краеуголен. «Тогда спасешься и уразумеешь, где ты был».

Фарра. Не удивляйся сему, что околдунен, а скажи мне, где не слышится голос пустынных сих птиц?

Сирен лестный океана!

Гласом его обаянна,

Бедная душа на пути

Всегда желает уснути,

Не доплывши брега.[88]

Се исполнилось на мне, что я мальчиком певал.

Наеман. А я тебе взаимно из той же песни воспою:

Распространи бодр ветрила

И ума твоего крыла,

Плывущи на бурном море.

Возведи очеса горе,

Да потечешь путь прав.[89]

Фарра. Потолкуй мне, Наеман, что значит сирен? Я слышал, что сирен значит пустынную птицу.

Наеман. Когда не разумеешь, что есть сирен, то не уразумеешь, что есть пустынная птица. Иное разуметь имя, а иное дело разуметь то, что именем означается. Разумеешь имя сие или скажу: звон сей – Христос. Но, дай Бог, чтоб ты знал, что сие имя значит.

Фарра. Так потолкуй же мне не имя, но дело.

Наеман. Сирен есть сладкоречивый дурак, влекущий тебя к тому, чтоб ты основал счастие твое на камне том, который не утверждает, но разбивает.

Фарра. Разжуй как можно проще, и вкуснее…

Наеман. Столько у вас славных и почтенных любомудрцов! Все сии суть сирены. Они-то соблазняют в жизни сей плывущих стариков и молодцов. Взгляни сердечным оком на житейское море. Взгляни на протыкание и падение плывущих и на вопль их. Один возгнездиться хотел на капитале, как Ноева голубица на холме, и под старость сокрушился. Другой на плотоугодии думал создать дом свой и в кончину лет постыдился. Иной основался на камне милости исполинской и был ему претыканием. Ты думаешь, но и ревнуешь сесть на камень плотской юности, плотского безболезния и плотских очей твоих, и се ожидает тебя претыкание, падение и сокрушение.

Фарра. Брось людские бешенства, а скажи только, что значит пребывание сиренов на море? Зачем на воде?..

Наеман. Затем, что в суете. Не хотят они в гавань и в лоно Авраамово, на матерую и твердую землю со Израилем, но с фараоном. Вот вам благолепная фигура и преподобный образ надежды и обманчивости! Гаванью, или лоном, образуется упование, а морем и водою – лживость всякой плоти. Во Евангелии камень и песок есть то же. На этом мудрый, а на сем домик себе строит муж беспутный. Ковчег и потоп не то же ли? Вода и елисейское железо не то же ли? Сорокалетняя пустыня и обетованная земля не то же ли? Что только преходит Израиль – все то море, вода, зыбкость – основание и упование юродивых мужей, как написано: «Река текущая – основание их»; «почиют тут сирены»; «возволнуются и почить не смогут; не радоваться нечестивым».

Фарра. Ты уже и много насказал и завел в любопытство. Так скажи же мне: для чего иные толкуют, что Исаины сирены суть то пустынные птицы, а возгнездываются в пустом Вавилоне-граде?

Наеман. О младенец с бабьими твоими баснями! Разжуй только зубом мужским сей час по-Самсонову, найдешь в жестком нежное, а в пустом – пищу. Пустынные птицы – разве то не лжепророки, пустое поющие? Пустой Вавилон – разве то не сиренский камень? Не все ли пустое, что суета? И не все ли то вода, что не твердое? Послушай, вот птица! «Ефрем, как голубь безумный, не имеющий сердца». Учеников сих птиц называет Михей дочерьми сиренскими и, точно о Самарии, которая таких птиц довольно у себя имела, вопиет: «Сотворит плач, как змиин, и рыдание, как дочерей сиренских». К сим-то безумным птицам следующий Божий отзыв: «Приступите ко мне, послушайте меня, погубившие сердце, сущие далеко от правды». О сих же птицах нечистых Осиа поет вот что: «Как же птицы небесные, свергну я… Горе им, ибо отскочили от меня». Учеников же их называет детьми вод: «Как лев, возревет Господь, и ужаснутся дети вод». Дети вод и дочери сиренские есть то же. У Исайи называются отнятыми парящих птиц птенцами. Сии ж сирены называются змиями и гадами. «Сотворит плач, как змиин…» «Полижут прах, как змии…» «Пошлю, как гадов на землю».

Зачем туда? Затем, чтоб все дни жизни своей кушали грязь. Сии-то суть ангелы лютые, псы, злые делатели, облака бездождные, водные, земные, духа не имущие…

Фарра. Полно! Полно! Поговори еще мне о добрых птицах. Я уже и разумею, что, конечно, не худо поет оная птица: «Глас горлицы слышен в земле нашей».

Наеман. Несколько тебе благовествующих птиц выпушу из ковчега. Взгляни! «Кто они, которые, как облака, летят и, как голуби с птенцами, ко мне?» Как темна и тонка вода во облаках воздушных, так вода глубока – совет в сердце мужей сих и их птенцов. И как голубины очи выше волнования сиренских вод, так сердце их выше всей тлени поднялось. Взгляни еще на горний хор птиц прозорливых: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе». «Где же труп, там соберутся орлы». Не орел ли то: «Ангел Господен восхитит Филиппа»? Не орел ли то: «Не обретется Енох в живых»? Не орел ли то: «Взят был Илия вихрем»? Вот орел парит: «Знаю человека, прошедшего небеса». Вот орел: «Берет Аввакума ангел Господен за верх его». Вот орел: «Вознесу тебя, Господи, ибо поднял меня ты». Взгляни же на сего любезного орла: «Видел я славу его…» Куда-то они летят? Ах, превзошли они труп и тлень. Устремили взор на того: «Возьмется от земли жизнь его». «Взовьется великолепие его превыше небес». Ах! Взгляни сюда!.. Не се ли та благовестница с масличною веткою из Ноевого ковчега, мир нам приносящая, летит? И, летя, вот что, кажется, поет: – Дерзайте! Да не смущается сердце ваше потопом вод сиренских! Я вижу холм незыблемый, верхи гор, из-под потопных волн выникающих, провижу весьма издалека землю и гавань. Веруйте в Бога: там почием. «Кто даст мне крылья?» «Очи ваши узрят землю издалека». А мне любезная и горлица сия. Летит вверх, поющи: «Воспою ныне возлюбленному песнь». О Фарра! Фарра! Чувствуешь ли вкус в пророчиих музах? А иначе беги и приложися к галатам.

Фарра. Веришь ли, что для меня приятнее пение сиренское?

Наеман. Ей, друже, верю, что больше елея имеет во умащении своем льстец, нежели в наказании своем отец, и что ложная позолотка есть блистательнее паче самого злата, и что Иродова плясавица гораздо красивее, нежели Захариина Елисавет. Но помни притчи: «Не славна изба углами, славна пирогами», «Не красна челобитна слогом, но законом». В самом сладчайшем яде внутренний вред уничтожает сладость. Предревняя есть притча сия: ‘????? ? µ???? ??? ????????? – «У истины простая речь»[90].

Инако поют в костеле, и инако на маскараде. Смешон, кто ищет красных слов в том, кого спрашивает о дороге, и кто лакирует чистое золото. На что пророчиим песням блудословие? Пусть покрывается им сиренская ложь! А то, что они поют во фигурах, фигуры суть мешочки на золото и шелуха для зерна Божиего. Сие-то есть иносказание и истинная она ???????, сиречь творение, положить в плотскую пустошь злато Божие и сделать духом из плоти, авось либо-кто догадлив найдет в коробочке прекрасного отроча еврейского, взятого выше вод сиренских человека. «Творят ангелы свои духи (духами)». Вот истинные пииты, сиречь творцы и пророки, и сих-то писания любил читать возлюбленный Давид: «В творениях руку твою изучал».

Фарра. Однак мне приятны и ковчеговы птички. Мудренько поют. Выпусти еще хоть одну.

Михаил. Я тебе выпущу, обратись сюда, Фарра! Возведи очи. «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучуся».

Фарра. Какой вздор? Громкие ласточки в каких странах родятся? А у нас они то же, что сверчки. Голубь глупее курицы, как может любомудрствовать? Видишь ли, сколь строптивые музы пророческие? Вот каких птиц насобрал в свой ковчег Ной! А мои сирены нежно, сладко, ясно, громко и самыми преславными модными словечками воспевают. Самые морские волны, кажется, что от их пения поднимаются и пляшут, будто от Орфеевой псалтыри[91], и нет столь глупого скота и зверя, даже и самого нечувственного пня и холма, чтоб их не разумел, чтоб не скакал и с воскликновением не восплескал в ладони, и не дивно, что Вселенную влекут за собою.

Михаил. Не бойся, Фарра. Израиль видит двое. А сие-то есть жезло и власть ему сделать из яда еду, из смерти жизнь, из обуялости вкус, а из шероховатого гладкое и ничтоже его вредит. Он сеет камень, переходит море, поднимает змия и пьет мирру в сладость. Его желудок все варит в пользу, а зубы все стирают и все превращают во благое. Слушай, Израиль! Раскуси ему Езекиину мысль. Испей шероховатую сию речь так, как написано о тебе: «От потока на пути пьет…» О Израиль! Переходи поток, исходи на второе, то есть твое.

Израиль. «Господь дал мне язык…» Ласточка и голубь значат Израиля. Взгляни, Фарра, на стену и скажи, что видишь? Взгляни сюда!

Фарра. Вижу картинку, где написана птичка, поднявшаяся из морского берега и летящая на другой, невидный берег.

Израиль. Сия есть израильская картина, нареченная символ. Ласточка, убегая от зимы, летит через море от северного брега на южный и, летя, вопиет: «Нет мне мира здесь». В сей-то символ ударяет Езекииного сердца луч сей: «Как ласточка, так возопию». Израиль везде видит двое. Ласточку осязает, а чрез нее, будто чрез примету, ведущую к цели, провидит чистое, светлое и божественное сердце, взлетающее выше непостоянных вод к матерой и теплой тверди. Сие-то есть стоять на страже с Аввакумом, возводить очи и быть обсерватором на Сионе. Необрезанный же сердцем видит одни приметы, без меты. Взгляни, Фарра, и на сей символ. Видишь окрылатевшую деву, простершую руки и крылья и хотящую лететь чрез пучину морскую к возникающим издалека холмам. А любезный ее над холмами из облака взаимно к ней летит уже, простирая к объятию руки свои. Здесь видишь плавающий ковчег. Сия есть чистая жена, о которой написано: «Даны были жене два крыла орла великого». Блаженной сей жены потопом блевотин своих не мог потопить змий семиглавый. Она-то вопиет: «Кто даст мне крылья?..» Вот тебе, ласточка: «Как ласточка, так возопию…» «Не в силе великой, не в крепости голос ее, но в духе моем», – говорит Господь-Вседержитель. «Радуйся очень, дочь Сиона, проповедуй, дочь Иерусалима!» Не ласточка ли Павел, проповедующий не в мудрости слова, и мирского витийства, и сиренского блудословия, но в научении и силе духа святого? А когда ласточка кричит, что для нее северный брег опасен и что узнала она надежный южный брег, так не двое ли она видит? И не то же ли нам благовестит: «Знаю человека», «О сем похвалюся». Не то же ли, что Давид: «И полечу, и почию»? Не то же ли, что ангел: «Се благовествую вам радость большую»? «Нет здесь…» «Там его узрите…» «Нет мне мира здесь». Сам Езекия, сказав: «Как ласточка» и прочее, сплошь прибавляет сие: «Исчезли бо очи мои», сиречь перестал я то видеть, что прежде видел. Я видел одну воду, одну плоть и кровь, и одну пустошь и суету, и сие есть одно, и есть ничто, посему я и слеп был, видевший то, что ничто и одна только тень есть. Ныне же глупое око мое исчезло и преобразилося в око веры, видящей в телишке моем обонпол непостоянной плоти и крови, твердь и высоту Господа моего, духа Божиего, содержащего своею горстью прах мой, и сие есть второе и надежное, второй человек – Господь мой. «Он избавил меня и отнял болезнь души моей». Отсюда все воскресшие возблагословят тебя, и я, оживший, как ласточка, так возопию и как Павел, так поучуся. «Отныне бо детей сотворю, которые возвестят правду твою…» «Отныне ни единого не знаем по плоти. Если же и разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем».

Посмотри же, Фарра, и на другой символ, в центр коего ударяет сия ж Езекиина речь. Взгляни сюда!

Фарра. Вижу. На самом верху камня, в середине моря стоящего, стоит какая-то птичка. Камень схож на сиренский.

Израиль. Как ему быть сиренским, когда голос символов есть таков: In constantia quiosco, сиречь «На незыблемости почиваю».

Какая верность на сиренском, волнами покрываемом? Сей есть каменный холм вечного, возникший из-под вселенского потопа, на котором упокоился Ноев голубь, с таким благовестием: Inveni portum Jesum. Caro, munde, valete! Sat me jactastis. Nunc rnihi cerfca quies, сиречь «Прощай, стихийный потоп! Я почию на холмах вечного, обретя ветвь блаженства».

Вот тебе Ноев голубь! Послушай голоса его: «Лета вечные помянул и научился». «Поставь на камень ноги мои». «На камень вознес меня ты». «Господь – утверждение мое и камень мой».

Вот еще голубь: «С усердием гоню, к намеренному теку».

И как достигну воскресения мертвых? «Разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Пожалуй, посмотри мне и на сына Ионина, сиречь голубиного. «Блажен ты, Симон, сын Ионин. Ибо плоть и кровь не явили тебя (меня), но отец мой, который на небесах… Ты камень (кифа), и на сем камне утвержу всю церковь мою…»

Слыхал ли ты о Данииловом камне? Се он есть. Слышал ли замок апокалиптичный? Се он есть. Слышал ли рай? Вот он тебе! Слыхал ли о земле дивной, что от воды и посреди воды? Вот же тебе обетованная земля! Вспомни евангельский Маргарит. Вспомни обретенную драхму. Вспомни освобождение, исцеление, воскресение и проч. и проч. и проч. Все сие и все пророческие музы, как правилучные стрелы молниины, в сей святой и единый камень ударяя, путеводствуют. Видишь, Фарра, в какую гавань доплыла речь Езекиина! Не дерзай же хулить птиц Ноевых. Они поют тихо, но голос тонок их, остер и высок. А сирены, как лебеди, возносят громко крик, но, по пословице, «Высоко полетела, да недалеко села».

Фарра. Право, я влюбился в ваши птички. Ковчег ваш подобен троянскому коню. Выпустите мне еще хоть одну. Люблю, что поют двое: одно в уши, другое в разум, как написано: «Двое их слышал». Теперь вижу, что не пустая древняя та притча: «Глуп, кто двоих насчитать не умеет». Видеть кошелек – не знать, что в кошельке, – сие есть видя не видеть. Видно, нужно везде видеть двоих. Видеть болвана – не знать, что в болване, есть не знать себя. Сирены поют воду, а ваши птицы – воду и гавань. Вода есть кошелек, а гавань есть империал. Тело есть вода и кожа, в которую одет истинный наш Адам.

Даниил. О Фарра! Начал ты издавать благоухание. «Сот искапают уста твои, невеста». Вот сей-то coт закупорит тебе уши противу сирен.

Фарра. Выпусти. Даниил, еще хоть одну мне райскую птицу.

Даниил. Изволь! Еще ты такой не видал. Лови ее! «Еродий на небесах познал время свое».

Фарра. Дичину ты выпустил. Я и имя ее впервые слышу. Скажи мне, какой сей род есть птицы еродий?

Даниил. У древних славян она еродий; у эллинов – пеларгос, у римлян – киконпа, у поляков – боцян, у малороссиян – гайстер, похожа на журавля. Еродий[92] – значит боголюбный, если слово эллинское. Но что в том нужды? Брось тень, спеши к истине. Оставь физические сказки беззубым младенцам. Все то бабье: и баснь, и пустошь, – что не ведет к гавани. Секи скорее всю плоть по-израильски. Сержусь, что медлишь на скорлупе. Сокрушай и выдирай зерно силы Божией. Еродий знаменует веру во Христа, а яснее сказать – израильское око, видящее двоих, – вот тебе гайстер. Будь здоров с ним! С небес перепел…

Фарра. Конечно ж, есть причина, для чего взят он в образ сей.

Даниил. Конечно, троякая вина сему есть: 1-я – что гнездится на кирхах; 2-я – что съедает змей; 3-я – что в старости родителей кормит, хранит и носит. Кирха – значит двор Божий. «Сколь возлюблены селения твои…» «Птица обретает себе храмину…» «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует». Еродий всегда на высших местах – на шпилях и на куполах гнездится, будто предводитель прочим птицам. «Блаженны живущие в доме твоем». Вот тебе еродий: «Едино просил от Господа» и проч. Вот еродий: «Обретает его Иисус в церкви». А сии тебе разве не предводительствующие суть еродий? «Взошли на горницу, где были пребывая, Петр и Иаков, и Иоанн, и прочие единодушно вкупе. II был внезапно с небес шум… и исполнилися все духа святого, и начали говорить иными языками…» Вот что в сей птице великое! «Познал время свое». Видно, что она познала двое – время и время. О, кто сей прекрасный еродий есть! – послушай его: «Се зима прошла, дождь (потоп) отошел, отошел себе, цветы явилися на земле» и проч. Видишь ли, что знают и куда летят Ноевы птицы? К Авраамовому заливу и к гавани той: «Господь пасет меня…»

На, вот тебе стадо и бестолковых гайстров: «Лицо небесное умеете рассуждать». «Горе вам, смеющимся ныне!»

Фарра. А почему ты их назвал бестолковыми? Ведь их за прогностики Христос не осуждает.

Даниил. Они через солнце разумеют разумно непогоды, но не прозорливы узреть второе время, сиречь Царствие Божие. Надобно знать с Даниилом время одно и время второе. Из сих полувремен все составлено. «И был вечер, и было утро – день един». Одно время есть плакать, а второе время смеяться. Кто одно знает, а не двое, тот одну беду знает. Вот еще бедные гайстры! «Взалчут на вечер…» «Возволнуются и почить не смогут». О безумно возгнездившихся сих гайстрах можно сказать:

Их твердь – одна вода,

В средине их – беда.

Смеяться ныне и веселиться здесь – значит не видать ничего, кроме тьмы и стихийной сени. «Горе вам, смеющимся ныне». И когда Петр сказал: «Добро нам здесь быть», тогда вдруг обличен: «Не знающий, что говорит». Он разделял Моисея от Илии, Илию от Христа, не познав еще истинного человека, кроме человеческой плоти или стени. А когда проснулся, тогда сделался мудрым еродием и, познав двоих, познал истинного, сверх человеческой сени, человека, который есть един во всех и всегда. «Пробудившись, видели славу его». «Обрелся Иисус един». «Он есть всяческое во всем». Простой еродий на одних небесах видит двойное время: стужу и теплоту, зиму и весну, покой и досаду, а тайный еродий, сиречь Израиль, сверх стихий и сверх самого тонкого воздуха видит тончайшее второе естество, и там сей еродий гнездится. «Что мне есть на небесах? И от тебя что захочу на земле?» Сие второе естество, что в стихиях или кроме стихий, Бог знает. Однак Израиль познал оное.

Фарра. О Даниил! Ей, понравились мне твои гайстры. Выпусти еще хоть одного!

Даниил. Разве и тебе хочется быть гайстром?

Фарра. Вельми хочется, но да не бестолковым же.

Даниил. И мудрый часто претыкается. «Такое время с вами я, и не познал ты меня, Филипп?» «Не можешь ныне по мне идти». «Отвержешься меня трижды». Дай Бог, чтобы ты был в лике сих гайстров: «Сей есть живот вечный, да знают тебя, и его же послал ты…» Вот предводитель и царь их! Послушай его: «Дух Господен на мне…» Наречи лето Господнее приятное и день… Вот и сей не последний: «Се ныне время благоприятно! Се ныне день спасения! Вот сколь нужно слово сие! ????? ??????. Nosce tempus – „Познай время“». «Еродий познал время свое – горлица и ласточка… О еродиево жилище! Блаженно ты! Не то ли оно? По земле ходящие, обращение имеем на небесах». «Праведных души в руке Божией…» «Боже сердца моего! Душа моя в руке твоей». «Под сень его возжелал и сел…» «Авраам рад бы видеть день мой, и увидел, и возрадовался». «Им же отворилися очи, и познали его, и тот невидим был им». Да избавит же тебя Господь от тех юродов.

«Еродий познал время свое: горлица и ласточка… Люди же мои сии не познали судеб Господних». «Возлюбили паче славу человеческую, нежели славу Божию». «Ослепи очи их, да не видят, ни разумеют!» – вопиет Исайя, увидев славу Христа Господня. А они хвалятся: «Да едим и пьем, ибо утром умрем». Умирайте! Умирайте! Ибо нет вам разуметь двоих. Видите, о ночные вороны, один только днешний вечер, одну только воду с сиренами. Сия-то мрачная слава ослепила вам очи, да не видите утренней оной славы: «Восстань, слава моя! Восстану рано». Для чего вы, о звери дубравные, в ложах своих легли, не дождав блаженного оного второго дня: «В утро же видел Иоанн Иисуса. Сей агнец божий! Сей есть, о нем же я рек». Вы есть тьма миру, и волки не из числа тех. «Вениамин – волк, хищник, рано есть еще…» Но вечером глотающие все без остатка наутро, да «остатки нечестивых употребятся».

Фарра. Я вовсе не разумею, что значит остаток…

Даниил. О, дряхлый и косный Клеопа! Остаток есть то же, что барыш, рост, приложение, прилагаемое прекрасным Иосифом в пустое вретище Вениаминово. И сего не разумеешь? Не приложатся ж тебе лета жизни…

Фарра. О, ныне разумею, и приложатся мне, как Езекии.

Даниил. Остаток есть лето Господне приятное iubilaeus annus, день воздаяния, весна вечности, таящиеся под нашим сокрушением, будто злато в сумах Вениаминовых, и воздающие Израилю вместо меди – злато, вместо железа – серебро, вместо дров – медь, вместо камня – железо, вместо песочного фундамента – адамант, сапфир и анфракс. Читал ли ты в притчах: «Исцеление плотью и приложение костью»? Плоть бренная твоя есть то здешний мир, и днешний вечер, и песочный грунт, и море сиренское, и камни претыкания. Но там же, за твоею плотью, до твоей же плоти совокупилась гавань и лоно Авраамово: земля посреди воды, словом Божиим держима, если ты не ночной, но излетевший из ковчега ворон, если ты ласточка или голубица, узнавшая себя, сиречь видящая двоих: мир и мир, тело и тело, человека и человека, – двое в одном и одно в двоих, нераздельно и неслитно же[93]. Будто яблоня и тень ее, дерево живое и дерево мертвое, лукавое и доброе, ложь и истина, грех и разрешение. Кратко сказать: все, что осязаешь в наружности твоей, если веруешь, все то имеешь во славе и в тайности истинное, твоею ж внешностью свидетельствуемое, душевным телом духовное. В сей-то центр ударяет луч сердца наперсникового. «Всяк дух, который исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего (плоти приложившегося), от Бога есть». Знаем же, что когда явится, «подобны ему будем, ибо узрим его, каков же есть. И всяк имеющий надежду сию на него очищает себя, ибо же он чист есть».

Вот тебе останок! Вот приложение костям твоим! Все тебя оставит, а сей останок никогда. «Все проходит, любовь же нет». «Господа сил, того освятите…» Ныне разумеешь ли надежду твою и ложь сиренскую? Вот тебе вместо тристалетней вечная память и юность. Будь здоров! «В память вечную пребудет праведник». От шума сиренских вод не убоится. Се есть жизнь вечная. Ныне «обновится, как орлиная, юность твоя». Но не тех орлов, что опять стареют и умирают, но тех, которые в познании самого себя весьма высоко вознеслись – выше всех стихий и выше самого здешнего солнца, ибо и оно есть суета и ветошь, к оному пресветлейшему моему солнышку. «Ты же тот же есть…» «Одевайся светом солнечным, как ризою». Говорящий к нам сие: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе. И видел в трупе нашем славу его, во льве сем сот вечности его, во тьме сей свет невечерний его, в воде сей нашей твердь гавани его». Труп есть всяк бренный человек, и Библия есть человек и труп. Найдя в нашем трупе свет и сот, находим после того сию ж пищу и в Библии, да исполнится сие: «Где же труп, там соберутся орлы». Высокую сей труп обещает трапезу, высоко и мы возлетели, где царствуют вечная сладость и вечная юность.