Беседа ангельская о клевете дьявольской и о кознях, отводящих от истинного утешения

Небесные архивоины воссели на радуге, Михаил же так повел слово: «Не наша брань против крови и плоти, но…» Сердце человеку есть неограниченная бездна. Она есть то, что воздух, плавающие планеты носящий. Сия бездна если темна, и не сбылось на ней: «Просвещаешь тьму мою». «Бог, велевший из тьмы свету воссиять, который и воссиял в сердцах наших…»

Тогда она бывает адом, сиречь темницею, и исполняется, как ночных птиц, мрачных мечтаний и привидений. Ночной орел[218], царь и отец всем прочим, есть сатана. Сии пустые мечты суть то злые духи, а злые духи суть то злые мысли; злые же мысли суть мысли плотские, владеющие миром. И сие-то написано: «К миродержателям тьмы века сего, сиречь брань наша против злых духов, державу имущих над непросвещенным миром и над всею смесью беззаконников». Что же далее? Началом садовых плодов суть семена. Семенами же злых дел суть злые мысли. Сие же то и написано: «К началам и к властям… к духам злобы поднебесным». Поднебесные духи злобы суть мечты плотского, скотского и зверского сердца, которому очи колет острый сей правды Божией меч: «Сатана, не мыслишь, что суть Божие, но что человеческое».

Любезная моя братия! Видите, сколь по всей Вселенной рассеял сатана семена свои! От его рода семян суть и сии блудословные сиренские[219] и блудогласные песенки:

Жесток и горек труд

Быть жителем небес;

Весел и гладок путь —

Жить, как живет мир весь.

И опять:

Святыня страждет без утех,

А злость везде свой зрит успех.

Какая польза быть святым?

Жизнь удачнее всем злым.

Сих услажденных своих вод хляби изблевая, ангельское око ваше остро провидит, сколь хитро погасил во всех сердцах божественный оный огонь: «Кто даст мне крылья?.. И полечу и почию». «Крепка, как смерть, любовь. Крылья ее – крылья огня…» «Кто нас разлучит от любви Божией?» «Согрелося сердце мое, и в поучении моем разгорится огонь».

Василисковым же ядом надыхнен мир, глух, как аспид, и холоден, как лед, сотворился к матери нашей, к премудрости Божией, согревающей нас в недре своем и утешающей. «Сын! Если поспишь, сладостно поспишь, если пойдешь, безбоязнен будешь, и радость будет на всех путях твоих». Сего ради не дивно, как все уклонились вместе. «Не сладок Бог» и «Нет Бога» есть то же[220]. Растлели и омерзели в самых началах и семенах своих, в самом корне сердца своего.

Кто может поднять на пути золото или бисер, мнящий быть нечтось бесполезное? Какой тетерев не дерзнет вскочить в сеть, почитая рогом изобилия? Какой агнец не устрашится матери, творящий ее волком, и не прилипнет к волку, творящий его матерью? Не вините мира. Не винен сей мертвец. Отнят сему пленнику кураж, выколото око, прегражден путь; связала вечными узами туга сердце его.

Какая туга? Когда что любят и желают мысли, тогда и плотское сердце внутри нас распространяется, раздувается, радуется[221], во время же огнушения стесняется, жмется, тужит, как недужный, отвращается от пищи и уста сжимает. Сатана, погасив огонь божества в мирском сердце, связал туго тугою, дабы оно вечно гнушалося Царствием Божиим и вовек не разрешилось к обретению его; дабы не воспело победной оной песни: «Сеть сокрушилася…» «Путь заповедей твоих тек, когда расширил ты сердце мое». «Желает и кончается душа моя…» «Сердце мое и плоть моя возрадовались…»

И когда пишется: «Да возвеселится сердце мое…», сие значит: «да закуражится». «Отвергнутая утешится душа моя…» – значит, не приемлет куража и желания. Отнять кураж, а навести ужас есть то – стеснить, затворить и связать душу, дабы она не веселилась, но тужила в благом деле. Сия есть престрашная обида, плен и убийство – растлить человека в самых мыслях и в сердце его, как в семенах и в корне его, как написано: «Растлели и омерзели в начинаниях своих», сиречь в главностях: подобны колесничному или корабельному бесноватому управителю. Не винен же мертвец, винен человекоубийца. Мир есть орех, червем растлен, слепец без очей и вождя, медведь, влекомый за ноздри свои, раб сатане, пленник дьяволу, львиная ограда. Какая ограда? Послушаем притчи.