Глава 3-я Испытуется Божия сила в некиих местах библейных

Душа. Светлая седмица и сень херувимская из памяти моей не выходят, о любезный отец! Свет, теплоту, прохладную тень, пищу, насыщающую вечности сотом, живую забаву, твердое надежды утешение – все сие нахожу для себя в светлых чертогах и на прекрасных горах ее. Люблю Израиля, что сосет камень горы сей. А не сие ли есть поучаться святыне?.. Но милое для меня и жалостное зрелище сие: жена с прекрасным своим младенцем, по воздуху парящая, убегает от гонящего ее змия… О богомерзкий! На след божественной невесты вод горьких блевотины свои изблевает скверный… Скажи мне, отец мой, какая польза дракону в том, чтоб потопить младенца?

Дух. Польза та, что, потопив сию невесту с младенцем, легко тогда может всю покрыть землю потопом, а Бог от вод очищает.

Душа. Откуда же ему сия злоба и упрямство к Вышнему?

Дух. На что о сем спрашивать? Плоть по природе враждебна духу.

Душа. Неужели сей сатана отрыгает потоп, бывший в днях Ноевых?

Дух. Вез сомнения, бывший при Ное.

Душа. Почему сия дева облечена в солнце?

Дух. Можно догадаться, что она стоит на месте фигуры солнечной и есть копия ее.

Душа. Конечно, сей змий есть тот же, что нашептал Еве, будто у смертного дерева добрый плод.

Дух. Сей есть оный самый. Тогда ж то он задавил семя жене и потопил наследника обетований оных: «Тебе дам оную землю и семени твоему». Потом легко уже с нагрузом своим введена земля под клятву и покрылась горьких его вод, а проще с Давидом сказать, потопных его глаголов и льстивого языка блевотинами. Тогда везде настало злое время, чуждая тьма, гниль и растление плодов его смертных, одному только ему вкусных. Не видна же была ни в облаках прекрасно сияющая радуга, ни веселого воздуха благовидность, ни приятность вечного лета благовременного, о котором беседует безневестная невеста.

«Зима прошла, дождь отошел, цветы явилися на земле, время обрезания гроздей приспело».

Душа. Желала бы я знать, отец наш небесный, и прошу открыть, не обинуясь, что значит прямо и точно сей змий? Ежели в фигуральном библейном сем мире всякое дыхание и вся тварь собрана для составляющих систему его фигур находится, посему и он должен быть фигурою, значащею нечто точное. Да и написано в сем священном мире, что с прочими тварями и гады Господа хвалят. Хвалить же его как может тварь бессловесна? Разве только может болванеть фигурою и гадательным молчанием, как помаванием, давать знать о Боге. Не иначе бо немые небеса поведают славу Божию, только молча. Однако, как трубою, премилосердный его промысл, в мирах его закрывшийся, проповедуют. Научи же меня, владыка святой, что значит змий сей? При сем и то мне непонятный вздор, чтоб почитать за одно оба потопа: драконов и Божий… Не вмещает сердце…

Дух. Ну, душа моя, дей! Станем учить и вместе тут же учиться. Что слаще, как, по Сирахову совету, поучаться святыне в разуме своем? «Блажен-де муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне…» Не спеши только, моя любезная. Не будь нагла и не считай недостаточным то, что для тебя непонятно. Помни, что фигуральный мир сей есть-то из гаданий сплетена, а запечатлена тайнами книга. Забавляй в сем умном рае мысли твои. Но нигде не суди нагло… Слыхала ль ты когда, что самые предревние вечности испытатели создали змия фигурою ее? Змий же был и хитрой о Боге науки иконою.

Душа. Слыхала. Он пишется и ползущим, и в коло свитым, свой же хвост в устах держащим. А почему он такою фигурою сделан?

Дух. Потому, что хитер и вьется в кольца так, что не видно, куда думает, если не приметить голову его. Так и вечность везде есть, и нигде ее нет, тем что невидна, закрывая свою ипостась. Подобна же ей и наука о ней. Притом свертки и кольца ее суть иконы вечности и свитков таинственных науки божественной. Кроме сего, имеет он преострый взор, как видно из его имени. Эллинское слово сие дерко значит зрю, дракон – значит узрю, дракон – могущий впредь узреть, сиречь прозорливый. Нет труднее, как прозреть вечность грязью засоренному оку. Если ты разжевала и вкус почувствовала в сем: «Слово было к Богу, и Бог был слово», тогда понимай, что Библия, все свое фигурное слово во видение вечного простирая, сделалась и сама Богом. «И Бог был слово» – так, как на золотую монету вексель и сам стал золотом… Теперь, уже не обинуясь, скажу, что Библия есть и Бог, и змий.

Душа. Ах, отец!.. Странное и нечаянное слышу.

Дух. Глава его есть седмица. Вот тебе семиглавый дракон Даниилов!.. Перестань же дивиться помянутым потопам и не говори: не вмещает сердце…

Душа. Ибо и солнце есть змий?

Дух. Конечно, голова змиина, а лицо Божье.

Душа. И все прочие вице-фигуры суть змии?

Дух. Без сомнения, они суть туловище и хвост его, а Божии ноги и подножие. Престол же его – небо и солнце.

Душа. Куда теперь много я вижу змиев!

Дух. У Бога 1000 лет, как день один, и 1000 вице-фигур в однодневной солнечной, а она единая за 1000 их стоит. Как же змий часто вьется, перевиваясь в разные свитки на том же месте, а по виду кажет перемену, так и Библия представляет разнообразные повести и речения, но все сие на том же пункте, как колесо на своем центре, обращается. «Змий же был мудрейший». Сделана же змиина фигура мудрее всех звериных, как приличнее живопишущая книгу вечности и силу Божию. «Змий сей, его же создал ты ругаться ему».

Душа. Как же так? Библия есть вместе и Бог, и змий?

Дух. Как же так? Она ведь плоть и дух, буйство и мудрость, море и гавань, потоп и ковчег… Не будь несмышленна и косна! Умствуй проворнее… Ведь ты уже слыхала, что все миры состоят из двоих естеств: злого и доброго. Почему ж тебе сей змий чересчур страшен? Он не всегда вредит и юродствует, но бывает и вкусный и полезный. Если нашептал Еве по-сатанински, может и Марии возблаговестить по-архангельски.

Душа. Почему ж сему змию во всех веках и народах ругаются, плюют и презирают?

Дух. Не дивно. Он их потопом мучит. Он на поругание создан и того достоин.

Душа. Ах, он того достоин?

Дух. Потому что во многих местах бесстыдно и вредно, без всякого вкуса лжет. Также нелепые враки и срамные, и небыль шепчет.

Душа. Где ж он лжет? Покажи мне хоть одно место.

Дух. Покажу. А что б всю его ложь исчислить к сему, чуть ли довлеет полгода. Вот он тебе зараз, на самом пороге, лжет: «Вначале сотворил Бог небо и землю».

Душа. Боже мой! Неужели сие ложь есть?

Дух. Самая главная критская и сиканская ложь[295]. Поколь яблоня, потоль с нею и тень ее. Тень значит местечко, яблонею от солнца заступаемое. Но древо вечности всегда зеленеет. И тень же ее ни временем, ни местом есть не ограничена. Мир сей и все миры, если они бесчисленны, есть-то тень Божия. Она исчезает из виду по части, не стоит постоянно и в различные формы преобразуется ведь, однако же никогда не отлучаясь от своего живого древа; и давно уже просвещенные сказали весть сию: materia aeterna – «вещество вечно есть», сиречь все места и времена наполнила. Един только младенческий разум сказать может, будто мира, великого сего Идола и Голиафа, когда-то не бывало или не будет. Сею младенческою ложью во исходе десятого после Христа века христианскую Вселенную столь поколебал, что мирокрушения так все трепетали, как мореходцы в чрезвычайную бурю кораблекрушения[296].

Представь же себе, душа моя, тогдашнее душ христианских от сего змия мучение! Оно ведь не семь дней, как на море, продолжалось, но… и ввергнуло Христову философию в крайнее презрение и поругание, когда наконец уже открылось, что все язычники достойно и праведно христианскую бесность сию осмеивали и ныне осмеивают. А как в самых дверях и, по пословице, на первом поскоке лжет, так и в самый первый день непостоянен: «Да будет свет!»

Откуда же свет сей, когда все небесные светила показались в четвертый день? И как день быть может без солнца? Блаженная натура постоянна. Все что то ли днесь, то всегда не есть достаточное. Таким вздором через всю седмицу рыгает, будто был зрителем вселенского сего чудотворного театра и будто нужда знать, прежде ли цвет или родился гриб? Наконец, всю Божию фабрику сию самым грубым юродством запечатлел: «Почил от всех дел своих».

Будто истомлен, ничего создать не мог уже больше. А если бы не сие помешало было, непременно у нас ныне показались бы бесхвостые львы, крылатые черепахи и кобылы, хвостатые зайцы, единорогие волы, гладкогласные перепелы, пухо-собольи ежи, четыреокие и четыреухие судьи, правдолюбные ябедники и клеветники, премудрые (сказать по-тевтонски) шпицбубы, по-малороссийски – умные дураки и прочие чудовища и уроды, а за ними бы вслед, как елисейское железо, вынырнуло бы (сказать по-римски) mobile perpetuum и философский все болото европейское преобразующий в золото камень… Ныне же все сие засело в Божией бездне. Послушай, душа моя! От сего ведь лживых вод потоп изблевающего источника убегал Иаков, как пишется: «Пошел Иаков от источника проклятого и вошел в Харрань», там, где воссела и судит вечная дружба и правда. А как Божию Богу отнял неутомимость, так сам себе чужое и несродное усвоил, сиречь человеческий язык: «Говорит змий жене».

Душа. Начала и я чувствовать вздор в сих словах: «Почил», «Был свет». Сие значит светлое и солнечное время. Потом, как беспамятен, повествует о солнце, будто оно не бывало, а создается новое. Если же первого дня в?дро и светлость созданы без солнца, какая нужда созидать солнце? Не складно лжет.

Дух. О душа моя! Знай, что Библию читать и ложь его считать есть то же. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке». Вот болтун! Сад насадил в саду. Еврейское слово Эдем есть то же, что сад. Откуда же на сей (так сказать) садовый сад глядеть, чтоб он казался на востоке? Но и видно, что у него, как солнце, так не один и восток. «Познал Каин жену свою». О бесстыдный буеслов! Забыл, что, по его ж сказке, не было в мире, кроме четырех человек. Где ж он взял жену себе, кроме матери?

Душа. Мне и то вздор кажется: «Бога ходящего в раю…» Как переменяет место вездесущий?

Дух. Но сей клеветник нашепчет тебе, голубица моя, что Бог плачет, ярится, спит, раскаивается. «Помыслил Бог… и размыслил, как сотворить человека». Потом наскажет, что люди преобразуются в соляные столпы, возносятся к планетам, ездят колясками по морскому дну и по воздуху, солнце, будто карета, останавливается и назад подается, железо плавает, реки возвращаются, от голоса трубного разваливаются городские стены, горы, как бараны, скачут, реки плещут руками, дубравы и поля радуются, волки с овцами дружат, встают мертвые кости, падают из яблонь небесные светила, а из облаков крупяна каша с перепелками, из воды делается вино, а немые, напившись, беседуют и прекрасно поют и проч., и проч. «Рысь почиет с козлищем». «И вол и медведь вместе». Ах! «Не знаю змия, ползущего по камню!» – вопиет Соломон. Видишь, что змий по лжи ползет, ложь жрет, ложью рыгает. Не знай и ты его, о душа моя! Какая твердость в следующих его речах? «Всякого жира и всякой крови да не ест». Потом, забыв сказанное, говорит: «Напитал их от тука». «Пейте из нее все, сия есть кровь моя…» Много же ли вкуса в таких словах: «Да отымет жрец от жертвы память ее», «Да возложит жрец память ее на алтарь», «Всяк дар жертвы вашей солью да осолится»? Какая же приятность и в сих не осоленных словах?

«Взбивай молоко, и будет масло!» «Если ноздри чешешь, изойдет кровь». «Дадите ей от плодов уст ее, и да хвалим будет во вратах муж ее…» Что тощее, худее и невкуснее, как сие: «Из потока на пути пьет: сего ради вознесет голову»? Что срамнее и вреднее, как Лотово в пещере обхождение? А сие уже паче всякой лжи лживее: «Все покорил ты под ноги его». Кроме зверей и гадов, сколько тысяч крошечных, летающих и ползущих зверечков сосут кровь человечью и поедают кровопотные труды его! Наконец, взгляни, душа моя! Сжалься и поболей о бесчисленных, венца лишенных, мучениках – о тех несчастных страдальцах, которые лестью сего мучителя прельщены, выкололи себе соблазняющие очи, вырезали для Царствия Небесного свои ятра и скопили самоизвольно или вдруг в великом числе сожгли сами себя. Бог верою, он же суеверием втайне ловит. Суеверие раздражило премилосердного кесаря Тита: будто бы Библия не велела смиряться перед царями. А сие же то самое с полом земным сравнило иерусалимские стены. Взгляни, пожалуйста, на весь сей земной шар и на весь бедный род человеческий. Видишь ли, сколь мучительным и бедственным ересей, раздоров, суеверий, многоверий и разноверий потопом волнуется, обуревается, потопляется! А сей же ведь весь потоп не свыше нам дан, но адская змиина челюсть, отрыгая, отрыгнула, изблевывая, изблевала, ибо же пишется: «Глаголы потопные, язык льстив». «Сохрани меня, Господи, от человека лукавого…» Скажи же теперь, душечка моя, не достоин ли сей змий за такие блеваки, вздоры, язвы, муки всемирного смеха, омерзения и ругани?

«…Создал ты, чтоб ругаться ему».