Принять или не принять?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Принять или не принять?

Переходные периоды отличаются от периодов застоя тем, что все-таки что-то происходит, что-то меняется. При этом перед человеком встает проблема определения своего места в происходящих переменах. Вскоре после революции 1917 го­да русской интеллигенции стало ясно, что большевистский строй — это не тот строй, о котором она мечтала и которого ждала от революции. И встала проблема: принять или не при­нять? Из тех, кто не эмигрировал во время гражданской вой­ны, большая часть приняла; остальные были репрессированы, небольшая часть сохранилась в виде "внутренней эмиграции". Но так как террор был страшный, осталось ощущение, что и политический режим, и образ мышления навязаны насильно. И я считаю, что можно без колебаний утверждать: так оно и было.

Реабилитация людей — жертв сталинского террора — потя­нула за собой частичную реабилитацию идей. Стали выходить книги, которые раньше были запрещены. В среде интеллиген­ции стали говорить о необходимости демократизации, глас­ности, более свободного обмена информацией. Рано или позд­но это должно было вызвать социальное движение. Так оно и случилось. Была найдена подходящая форма — послание петиций высшим органам власти. Это, собственно говоря, была и есть единственная форма открытого политического движения, возможного в советских условиях. Людей, подписавших такие петиции, окрестили "подписантами".

В течение некоторого времени число "подписантов" увели­чивалось, и казалось, что движение может захватить широкие слои интеллигенции. Тогда власти стали принимать ответные меры. По сравнению со сталинским временем эти меры были смехотворны: обсуждение и осуждение на собраниях, отмена заграничных командировок, понижение в должности, иногда — увольнение с работы. Для членов партии (были и они в числе подписантов) — выговоры, а для упорствующих — исключение из партии. Многим просто ничего не было, они только были взяты на заметку. Я, например, хоть и подписал несколько коллективных протестов, в то время вообще избежал непри­ятностей.

Однако и этих мер оказалось достаточно, чтобы остановить движение. Максимум "подписантства" приходился на фев­раль-март 1968 года. К лету того же года, еще до вторжения в Чехословакию, стало уже ясно, что подписантство быстро идет на убыль. 21-е августа только закрепило победу, одер­жанную тоталитаризмом. Подписанты оказались в меньшинст­ве—в ничтожном меньшинстве; основная часть интеллиген­ции не поддержала их. Советский интеллигент снова был по­ставлен перед проблемой выбора — и он снова сделал выбор в пользу тоталитаризма, однако на этот раз — под несравненно меньшим давлением.

При Сталине рот был заткнут чудовищной, неумолимой силой. Идти хоть в чем-то против означало почти верную и почти немедленную смерть. Активистам демократического Движения казалось, что теперь, когда можно что-то делать для восстановления основных прав личности, люди должны ухватиться за эту возможность и движение — хотя бы в среде интеллигенции – должно разрастись лавинообразно. Это было заблуждение, оно обнаруживалось в процессе сбора под­писей, и у многих активистов опускались руки. Великого Стра­ха сталинских времен уже не было. Но работала инерция стра­ха. Не зря трудились основатели нового строя. Страх не про­шел бесследно. Он затаился в тайниках сознания, он изуродовал души, изменил представления о нравственных ценностях, о добре и зле.

Интеллигенция больше, чем любой другой слой общества, нуждается в основных демократических свободах и страдает от их отсутствия; они нужны ей профессионально - для выполнения своей общественной функции. Поэтому интеллигенция и должна в первую очередь заботиться о соблюдении прав личности, добиваться их. Она отвечает за них перед обществом в целом. Бороться с предрассудками и обскурантизмом, добиваться интеллектуальной и духовной свободы - такой же прямой долг интеллигента, как долг врача — следить за здоровьем людей.

Я уже говорил о той ситуации выбора, в которой находится человек творческого труда в тоталитарном обществе, когда требования совести противоречат интересам работы. Однако эта ситуация не влечет с необходимостью ту пассивность интеллигенции, которую мы видим вокруг. Ситуация выбора и необходимость компромисса всегда присутствовали и будут присутствовать в любой сфере жизни; сама жизнь — это непрерывный компромисс. И если бы интеллигенция обладала твердым желанием выполнять свой долг, идя, когда это необходимо, на компромиссы, то общественно-политическая атмосфера в стране была бы совсем другой. Но такого желания нет. Почему? В следующем разделе я воспроизвожу свой ответ на этот вопрос, содержащийся в первом варианте "Инерции страха" (осень 1968 года).