Параграф третий Жизнь Маяковского

Однако общество ХХ в. не дает Маяковскому, человеку, быть самим собой. Обществу не до человека, не до его способностей. Обществом правят денежные воротилы. А их одолевает только одно – воля к власти через обогащение, жажда золота. Она стала всепоглощающей. Деньги подчиняют власть, суд, религию, любовь. Шекспир дал характеристику извращающей силе денег в пьесе «Тимон Афинский». Это было в Древней Греции. С тех пор значение денег в жизни отдельного человека – кем бы он ни был – то уменьшалось, то снова возрастало. И если бы Маркс мог цитировать книги будущего, то более впечатляющей картины засилья денег, золота, чем дана в поэме Маяковского, он не нашел бы. Абстрактная стоимость, присваиваемая теми, кто никогда не создавал полезной стоимости, подчинила себе все и вся, и от того, веками сформированного человеческого существа, способного на доброе, на любовь, на выдумку, на проявление своей поэтической одаренности, остался изъеденный до сердцевины сердца, беспомощный, одинокий, мятущийся, ищущий спасения и не знающий, где его найти, человек – измордованный, но гордый и несломленный. Описание им (Маяковским) своей жизни в «свободном обществе» страшнее Дантова описания адских мучений. Тут нет адских вихрей, обжигающего пламени, щелей, куда грешников засовывают навсегда вниз головой, тут вообще нет грешников, как их понимали во времена Данте. Тут мучаются в Аду земного существования безгрешные души, рожденные совсем для другой жизни:

Загнанный в земной загон,

влеку дневное иго я.

А на мозгах

верхом

«Закон»,

на сердце цепь —

«Религия».

Полжизни прошло, теперь не вырвешься.

Тысячеглаз надсмотрщик, фонари, фонари, фонари,

Я в плену.

Нет мне выкупа!

Оковала земля окаянная.

Я бы всех в любви моей выкупал,

да в дома обнесен океан ее!

Кричу,

и чу!

ключи звучат!

Тюремщика гримаса.

Бросает

с острия луча

клочок гнилого мяса.

Под хохотливое

«Ага!»

бреду по бреду жара.

Гремит,

приковано к ногам

ядро земного шара. (1: 250–251)

Бывают кандалы разного объема, но такого не бывало, такого не может быть. А такое есть. Это земное притяжение, которого мы не чувствуем, как не чувствует рыба, что она живет в воде. Нужна была маяковская жажда свободы, чтобы осознать и почувствовать кандальную тяжесть всего земного шара, превращающего и Маяковского, и каждого человека в пожизненного каторжника. Земной шар то подобен кандальному ядру, то сам он, земной шар – каторжник, с наполовину выбритой солнцем головой. И то и другое сравнение из одного и того же гулаговского ряда. Много ли найдется людей, которые так, как Маяковский, почувствовали земной шар? Это не тюрьма, не каторга, это не сумасшедший дом, не чеховская палата номер 6, это не ГУЛАГ, это даже не дантовский ад. Это – все перечисленные места и методы наказания, лишения свободы, физического, морального и интеллектуального издевательства над человеком, взятые вместе, и еще что-то сверх того, чему и имени не подберешь. Гремящее ядро земного шара, привязанное к ногам, это не образ всемирного тяготения, это, богословски говоря, земная юдоль страданий, уготованная Господом для человека, расплачивающегося за первородный грех своих прародителей. Но кто бы почувствовал это наказание, если бы разбойничья шайка богачей – заводчиков, фабрикантов, биржевиков не захапала себе 90 % всех богатств планеты, всех сокровищ человеческих талантов? Не это ли имел в виду Маяковский, создав прометеевский образ?! Мировая словесность, включая древнегреческую мифологию, и классическая литература Средневековья и Ренессанса не создали образ человеческого унижения и страдания такой мощи и выразительности. Умные космонавты и те должны признать невероятную поэтическую притягательность и правду этого образа. В чем же грех безропотного человечества, обреченного от рождения до смерти преодолевать безуспешно кандальную тяжесть земли? Какова она – земля? Вы думаете, это города, села, железные дороги, заводы, музеи, научные лаборатории и т. д и т. п.? Ничего подобного. Все это есть и всего этого нет. Структуру земли образует нечто другое. Ее распутывает впервые с такой дотошностью Маяковский:

мое

безупречное описание земли

передайте из рода в род.

Рвясь из меридианов,

атласа арок,

пенится,

звенит золотоворот

франков,

долларов,

рублей,

крон,

иен,

марок.

Тонут гении, курицы, лошади, скрипки.

Тонут слоны.

Мелочи тонут.

В горлах,

в ноздрях,

в ушах звон его липкий.

«Спасите!»

Места нет недоступного стону.

Кто же повелевает землей – император, царь, президент, парламент? Генсек? Ни личной, ни коллегиальной власти на земле не существует. Власть никто не захватывал с бандой головорезов. Никто не властвует как избранник Божий. А между тем Повелитель существует. Он един не в трех, а в тысячах лиц – одинаковых, как горошинки на тонких чулках Вильсона. Он многолик, и он анонимен. Посередине золотоворота, посреди тонущего всего

живет

Повелитель Всего —

соперник мой,

мой неодолимый враг. (1: 251, 152)

Он – соперник и враг Маяковского и всех других людей, независимо от их достоинств, талантов, достижений, личных качеств. Его восхваляют на всех языках земли. Ему служат пророки, философы (Локк), скульпторы (Фидий), ученые (Галилей разыскивает для него самую красивую среди звезд). Повелитель всего – не Господь, не пророк, а власть его над людьми непомерна и непреодолима:

Встрясывают революции царств тельца,

меняет погонщиков человечий табун,

но тебя,

некоронованного сердец владельца,

ни один не трогает бунт! (1: 254)

Октябрь был первой революцией, которая пыталась победить власть денег, избавить человечество от власти анонимного повелителя. Но уже с первых шагов антиденежной власти были введены привилегии для высших звеньев партийного руководства, потом нэп – еще один шаг назад в сторону товарно-денежных отношений. Деньги в стране «бескорыстного» Октября после развала СССР снова стали Повелителями Всего. Маяковский оказался прав.

Капитализма уже нет, а сатана-капитал тут правит бал. Ему даже нет нужды присваивать прибавочную стоимость (да рабочий в условиях современного кибернетическо-интернетного прогресса ее почти и не создает). Самое неправдоподобное для человека (для Маяковского) – не всевластие Повелителя Всего, не то, что Повелитель Всего захотел обладать возлюбленной поэта, а то, что возлюбленная, привлеченная холеным телом Повелителя, сама пошла к нему:

Вижу – подошла.

Склонилась руке.

Губы волосикам,

шепчут над ними они,

«Флейточкой» называют один,

«Облачком» – другой,

третий – сияньем неведомым

какого-то только что

мною творимого имени. (1: 255)

Круг замкнулся. Да, все в его власти. Но ведь она, как и он, была исключением. И вот она сама, сама отдалась этому монстру. Как после этого жить? Струны его души напряглись, и зазвучала суицидальная мелодия такой красоты и зазывности, что хотелось самому повторять ее снова и снова – пусть потом последует смерть:

Глазами взвила ввысь стрелу.

Улыбку убери твою!

А сердце рвется к выстрелу,

а горло бредит бритвою.

В бессвязный бред о демоне

растет моя тоска.

Идет за мной.

к воде манит,

ведет на крыши скат.

Снега кругом.

Снегов налет.

Завьются и замрут.

И падает

– опять! —

на лед

замерзший изумруд.

Дрожит душа.

Меж льдов она,

и ей из льдов не выйти!

Вот так и буду,

заколдованный,

набережной Невы идти.

Шагну —

и снова в месте том.

Рванусь —

и снова зря.

Воздвигся перед носом дом.

Разверзлась за оконным льдом

пузатая заря.

Туда! (1: 256)

Покончить с собой он не смог, хотя хватался то за револьвер, то за бритву, то готов был броситься с крыши. Душили слезы и изумрудом падали на лед. Это были последние слезы любви. Другими слезами плачут, влюбившись в первый раз. Маяковский сам напомнил о Демоне. Сам назвал себя новым Демоном в американском пиджаке и блеске черных ботинок. Но он не был Демоном. И плакал не так:

Тоску любви, ее волненье

Постигнул Демон в первый раз;

Он хочет в страхе удалиться…

Его крыло не шевелится!

И, чудо! из померкших глаз

Слеза тяжелая катится.

Поныне возле кельи той

Насквозь прожженный виден камень

Слезою жаркою, как пламень,

Нечеловеческой слезой!..

«Демон», 1838

Для Демона дорога в преисподнюю. Для человека – в Рай. Разве смертному это не дано? А Данте? Маяковский захотел из ада земной жизни воспарить прямо в божественные небеса – может быть, там есть покой для ревнивых? Описание Маяковским своего пребывания в небе – это каскад остроумия, шуток, розыгрышей, веселья. Это все-таки декорация Рая, а вовсе не тот настоящий, где побывал Данте, и который изобразил Микеланджело. Глава «Маяковский в небе» – бутафория. На небе ангелы, оказывается, поют Верди – нечто для них запретное «Если красавица в любви клянется.». Но и на небе поэт долго не выдерживает роль Арлекина и внезапно, как только в проемы бутафории просвечивает всамделишный Рай, появляется в маске печального Пьеро. Он пробыл на небе, шатаясь там без дела, тысячи, миллионы лет и затосковал по земле, по изменившей ему возлюбленной. Он думает, что теперь на земле все изменилось:

– Теперь на земле,

должно быть, ново.

Пахучие вёсны развесили в селах.

Город каждый, должно быть, иллюминован.

Поет семья краснощеких и веселых. (1: 263)

А, что важнее всего, Повелителя Всего на земле больше нет – уничтожили, растаял или испарился. Возвращался поэт на землю вместе с зарей. С каким блеском, легкостью, артистизмом написано это возвращение – как будто во вселенском цирке с трапеции на трапецию перепрыгивает гимнаст:

То перекинусь радугой,

то хвост завью кометою.

Чего пошел играть дугой?

Какую жуть в кайме таю?

Показываю

мирам

номера

невероятной скорости.

Дух

бездомный давно

полон дум о давних

днях.

Земных полушарий горсти

вижу —

лежат города в них.

Отдельные голоса различает ухо.

Взмахах в ста.

«Здравствуй, старуха!»

Поскользнулся в асфальте.

Встал. (1: 265)

И что же Маяковский – футурист – увидел на земле через миллионы лет? Произошли изменения, о которых он мечтал, стали люди лучше? Изменилась толпа? Ничуть. Ну, а Повелитель Всего? Неужели еще не гикнулся? Не многого ли захотел футурист?! Прошло всего несколько миллионов лет.

По скату экватора

Из Чикаг

сквозь Тамбовы

катятся рубли.

…………………

Их тот же лысый

невидимый водит,

главный танцмейстер земного канкана.

То в виде идеи,

то чёрта вроде.

то богом сияет, за облако канув. (1: 266)

Философы спорят, ищут смысл жизни. Пустое. Приобщитесь к ясновидению «Рыжего». Он здесь, он всегда, когда нужен, на месте. Он не просит слова, он берет его, приводя к согласию спорящих мудрецов:

Тише, философы!

Я знаю – не спорьте —

зачем источник жизни дарен им.

Затем, чтоб рвать,

затем, чтоб портить

дни листкам календарным. (1: 266)

Миллионы лет тому назад от этой жизни, от этой толпы, от Повелителя Всего хотел улететь на небо, подальше от земли – не до настоящего Рая, как Данте, а хотя бы до бутафорского, правда, такого, через который доходил бы и Свет настоящего Рая. Он пробыл живым в этом бутафорском Раю миллионы лет. Ностальгия по земле, по неверной возлюбленной и надежда, что за миллионы лет на земле произойдут благоприятные для свободного человека перемены, вернули его силой любви на землю.

Перемены произошли. «Стоял, вспоминаю. / Был этот блеск. / И это / тогда / называлось Невою». Но толпа осталась толпой, почти оглохшей, почти ослепшей и, как встарь, во взаимной вражде пробивающейся все к тому же Повелителю Всего, рассчитывая на его милости, единственно возможные на земном шаре. Но теперь поэт не думает о самоубийстве, теперь он охвачен жаждой мщения. Мстить – но кому? Он еще надеется, что она жива. Он по небесной привычке подлетает к знакомому этажу, смотрит за шелковую занавеску – все то же, спальня та ж:

Сквозь тысячи лет прошла – и юна.

Лежишь,

волоса луною высиня.

Минута…

и то,

что было – луна,

Его оказалась голая лысина.

…………………………………

Куда теперь?

Куда глаза

глядят.

Поля?

Пускай поля!

………………………………..

Петлей на шею луч накинь!

Сплетусь в палящем лете я!

Гремят на мне

наручники,

любви тысячелетия…

Погибнет все.

Сойдет на нет.

И тот,

кто жизнью движет,

последний луч

над тьмой планет

из солнц последних выжжет.

И только

боль моя

острей —

стою,

огнем обвит,

на несгорающем костре

немыслимой любви. (1: 270–272)

Это ведь тоже своего рода «неопалимая купина». Маяковский не забывал, что помимо Повелителя Всего (всего на планете Земля) был, есть и пребудет ТОТ, кто мог сказать о себе: «Я есмь СУЩНОСТЬ». Его высшей свободной идеальной силой была некогда чудосотворена та Вселенная, на Земле и на Небесах которой страдал поэт. Но это не единственная Вселенная. Какая-то, возможно, была чудосотворена до нашей и какая-то другая будет сотворена после нашей. А нашу Вселенную, как и все чудосотворенное Господом, ждет неминуемый конец. Неизбежность предвычислили в середине ХХ столетия крупнейшие астрономы Земли. Когда в 1916–1917 гг. Маяковский писал об угасании нашей Вселенной (с гераклитовой интуицией), поэт ничего о космологических гипотезах ученых не знал. Мы обязаны Маяковскому втройне: и тем, что он напомнил людям о существовании вечной несотворимой идеальной силы, перед которой миллионолетия своевольства Повелителя Всего и сам он, Повелитель, – ничтожество, превращающееся в прах, и тем, что он напомнил людям о Боге, и предсказанием, как произойдет гибель нашей Вселенной. Но Маяковский вносит изумительную поправку в божественную картину гибели: погибнет ВСЕ, кроме любви, она переживет гибель миров и тех, которые существуют, и тех, которые будут существовать. ВСЕ сгорает, но любовь нетленна. Она вечна, как Господь.

Поэма Маяковского «Человек» – это апофеоз трагической судьбы человека в любом обществе, где правят деньги. Выдерживает это испытание только безответная, беззаветная любовь, чья трагедия тяжелей всех других. Маяковский из всех частных трагедий выделил ее в чистом виде, как ученые-медики выделяют чистый штам болезни. «Человек» – поэтическая формула трагического бытия индивида. «Человек» – концентрация всего жизненного и поэтического опыта Маяковского, особенно с 1905 по 1917 гг. Погибнет все. Но его безответная любовь переживет гибель и нашей, и всех последующих Вселенных. Вот в чем высшая и безысходная трагедия неразделенной любви.