Параграф десятый Снова «Мышеловка»

Этот вопрос напомнил мне сцену из «Гамлета» Шекспира, которую, скорее всего, Маяковский и имел в виду. Королю не понравился спектакль, который по просьбе принца разыграла перед ним труппа бродячих актеров, чтобы уловить совесть Клавдия, отравившего отца принца – старого короля Гамлета. «Мышеловка удалась». Королевская чета удалилась.

Г а м л е т

Ха-ха! Эй, музыку! Эй, флейты! -

Раз королю не нравятся спектакли,

То, значит, он не любит их, не так ли? <…>

Возвращаются музыканты с флейтами.

Г а м л е т

А, флейты! Дайте-ка мне одну.<…> Не сыграете ли вы на этой дудке?

Ги л ь д е н с т е р н Мой принц, я не умею.

Г ам л е т Я вас прошу.

Г и л ь д е н с т е р н Поверьте мне, я не умею.

Г а м л е т Я вас умоляю.

Г и л ь д е н с т е р н

Я и держать ее не умею, мой принц. <…>

Га м л е т

Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете; вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны, вы хотели бы испытать от самой низкой моей ноты до самой вершины моего звука; а вот в этом маленьком снаряде – много музыки, отличный голос; однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Черт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке? Назовите меня каким угодно инструментом, – вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете[111].

Точно так же и с Маяковским. И когда не только враги, но и друзья и даже возлюбленная хотели сыграть на Маяковском, как на флейте, испытать его от самой низкой его ноты до самой вершины его звука – ничего не получалось. Но сам он мог сыграть и сыграл, как виртуоз, на флейте собственного позвоночника. Маяковский раскрыл тайны своего сердца, но выдал также альковные тайны своей возлюбленной. Лиля приняла, не колеблясь, посвящение ей «Облака», хотя поэма появилась благодаря другой достойнейшей женщине – Марии Александровне Денисовой, красавице, которая занималась в Одессе рисованием, живописью и скульптурой. Училась у С.Т. Коненкова, ушла на фронт, попала в Первую Конную армию, трижды была ранена, работала художником-оформителем. Замуж вышла за командарма Щаденко в 1919 г. Была ли она замужем в 1914 г., когда отказала Маяковскому, не знаю. Но то, что ее настоящее или мнимое замужество в 1914 г. и вызванный им отказ поэту вдохновил Маяковского на поэму «Тринадцатый апостол», несомненно. Мария покончила с собой в 1944 г. Как она относилась к творчеству Маяковского после ухода от него в 1914 г., мне неизвестно, но я думаю, она знала, что «Облако» – о ней, что это ей поэт обещал: «Тело твое / я буду беречь и любить, / как солдат, / обрубленный войною, / ненужный, / ничей, / бережет свою единственную ногу».

В декабре 1928 г. Мария Денисова написала поэту:

Дорогой мой Владимир Владимирович!

Прошу, берегите свое здоровье – мне очень печально было узнать, что Вы стали сдавать – конечно, в смысле здоровья – так как ясно: литературно Вы на правильном пути. Хотелось бы еще одну-две монументальные большие работы… Берегите, дорогой мой, себя. Как странно, Вы обеспечены, а не можете окружить себя обстановкой и бытом, который бы дольше сохранил Вас нам. Что с глазами?

Крепко жму Вашу руку, мой всегда дорогой и близкий.

Мария.

Какое неожиданное, трогательное, чудесное письмо! Только такая женщина могла вдохновить на поэму «Тринадцатый апостол». Только из-за отказа такой мог так сумасшедше переживать поэт. Стало быть, Мария прочла и «Облако», и другие монументальные поэмы. Следила за творчеством и за жизнью Владимира Владимировича. Беспокоилась о его здоровье. До нее что-то доходило о неблагополучии его быта. А женская интуиция сообщала ей больше, чем слухи. Не сомневаюсь, что Мария любила своего Владимира и тогда, когда отвергла его, и продолжала любить всю свою жизнь. Мы прочли письмо любящей женщины. Оно не единственное. Написала еще, благодарила Маяковского за «Клопа» и за «Баню». А Маяковский? Он помогал ей деньгами, чтобы Мария (скульптор) могла продолжать свою работу.

Лиля, в отличие от Марии, влюбилась в него сразу же и не отвергла, поняв, что перед нею не просто талантливый поэт со случайной удачей, а поэтический гений, которого впереди ожидает слава и мировое признание, и что его необходимо пленить, навсегда приручить к себе, сохранив свои старые привязанности. Лиля не грозила, как Мария, замужеством, она была замужем и не собиралась разводиться с Осипом Бриком, тем более, что и он был также очарован «Облаком» и собрался издать тетраптих. Лиля, женщина «эмансипированная», была вовсе не против «любви втроем». Ей это удалось. В их «тройственных» отношениях крохи нежности перепадали и Маяковскому, но любить «по-настоящему» она продолжала Осю, или не входящего в «треугольник» Краснощекова, или еще кого-нибудь. Флейта пропела и неприятную поэту трагическую мелодию одиночества. Он и в любящем его окружении, рядом с любимой женщиной чувствовал себя покинутым. В «Облаке» он получил отказ от Марии, почувствовал себя одиноким в уличной толпе филистеров-фланеров и кинулся за помощью к Богу, молчанием своим показавшему ему, что личные любовные дела не в Его власти. По дороге к «Флейте» он был обласкан замужней женщиной, умницей, красавицей со змеиными повадками и оказался снова одиноким в домашнем кругу ее мужа, их общих друзей, полудрузей и приживал. Из одного одиночества в другое – таким оказался его путь. Начинался «второй акт» трагедии. Сколько тут было Розенкранцев и Гильденстернов, пытавшихся сыграть на поэте, как на дудочке, высвистев пасторальную мелодию, угодную их домохозяйке. Ничего не получилось. На флейте своего позвоночника он пропел «Козлиную песнь» – древнегреческую мелодию трагедии. Социальные мотивы в поэме едва затронуты. В поэме несколько слов о войне и ни слова о надвигающейся революции. Источник трагедии одиночества – любовь. Лиля не принадлежит ему целиком. Она делит любовь к нему с любовью к мужу и еще к А…В…С. Он в отчаянье. Он даже подумывает о самоубийстве. И тут начинается мистерия. Тут снова появляется Бог. И совершенно дантовская мысль поэта о неземном происхождении его возлюбленной. И о том, что Господь молчал, молчал, а Сам, дав его любимой настоящего мужа, сделал жизнь поэта невыносимой – кайся, грешник, замаливай грех своего богохульства. А пока ты будешь молить Бога, муж будет с нею предаваться любви. И Маяковский молится, но как? Кается? Да ведь богохульства, как мы выяснили, и не было. Молить Господа отпустить его грех? Был у него такой? Был! Он полюбил замужнюю, переменчивую в своих привязанностях и желаниях красавицу. Если в «Облаке» поэт молил Бога вернуть ему его возлюбленную Марию, то теперь, во «Флейте», Маяковский просит Господа убрать его возлюбленную, которую он называет «проклятой», вернуть ее навсегда в то самое пекло, откуда Он ее извлек.

Если вдруг подкрасться к двери спаленной,

перекрестить над вами стёганье одеялово,

знаю —

запахнет шерстью паленной,

и серой издымится мясо дьявола.

А я вместо этого до утра раннего

в ужасе, что тебя любить увели,

метался

и крики в строчки выгранивал,

уже наполовину сумасшедший ювелир. (1: 200, 201)

В строках, описывающих догадки о Боге, в строфах покаяния и мольбы Господу Маяковский поднимается на вершины мировой христианской поэзии. Звуки его флейты достигают такого накала Небесного свечения, который сравним с энергией стихов «Божественной комедии» с тем лишь существенным отличием, что Данте стремится к Беатриче и не собирается отдать себя в пытку Богу для достижения встречи с любимой душой, тогда как Маяковский стремится прочь от Лили, готовый ради освобождения от ее чар отдать себя на мучения Господу.

Если правда, что есть ты,

боже,

боже мой,

если звезд ковер тобою выткан,

если этой боли,

ежедневно множимой,

тобой ниспослана, господи, пытка,

судейскую цепь надень.

Жди моего визита.

Я аккуратный,

не замедлю ни на день.

Слушай,

Всевышний инквизитор!

Рот зажму.

Крик ни один им

не выпущу из искусанных губ я.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,

и вымчи,

рвя о звездные зубья.

Или вот что:

когда душа моя выселится,

выйдет на суд твой,

выхмурясь тупенько,

ты,

Млечный Путь перекинув виселицей,

возьми и вздерни меня, преступника.

Делай, что хочешь.

Хочешь, четвертуй.

Я сам тебе, праведный, руки вымою.

Только —

слышишь! —

убери проклятую ту,

которую сделал моей любимою! (1: 202)