Параграф шестой Выздоровление

У поэта прояснилось сознание. Он вышел из малярийного бреда. Бред все-таки был на самом деле. Поэт постепенно осознает, что от всех его личных переживаний у него спутались мысли, и теперь он медленно приходит в себя:

Ничего не будет.

Ночь придет,

перекусит

и съест. (1: 189)

А звезды, те самые звезды, которые спасали здорового, больного – предают. Забился в трактирный угол, вином обливает душу и скатерть и видит в углу – глазами в сердце въелась Богоматерь. Он жалуется Ей, что голгофнику оплеванному опять предпочитают Варавву, а он, поэт, может быть, самый красивый из всех Ее сыновей. И тут-то он раскрывается перед намалеванной по шаблону Богоматерью:

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном евангелии

тринадцатый апостол.

И когда мой голос

похабно ухает —

от часа к часу,

целые сутки,

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки. (1: 190)

Пьеро дела Франческа.

Мадонна делла Мизерикордия. 1445–1462 гг. Коммунальная пинакотека, Сан-Сеполькро

Как в любом крупном произведении искусства, трагедия переходит в комедию, иногда и в фарс, в буффонаду, герои притворяются шутами, сумасброды, вроде короля Лира, впадают в притворное или настоящее безумье, пророк смешит или пугает толпу своими низкопробными выходками, курицы поют соловьями, а соловьи хрюкают, благородные авторы начинают говорить голосами презираемых ими нечистоплотных пройдох, целомудренные юнцы изображают из себя бесстыдных фланеров, домогающихся внимания девиц и дам. Такова чересполосица душевных состояний людей. В зависимости от собеседника, обстоятельств, собственного настроения один и тот же человек меняется порой до неузнаваемости по нескольку раз в течение краткого времени. Если писатель, драматург, поэт, живописец, композитор сумели построить свое произведение по этим законам жизни, а не по условным, статичным канонам жанра, получаются стоящие произведения искусства. Так умели творить Рабле, Шекспир, Сервантес, Микеланджело, Брейгель, Босх, Гойя, Домье, Моцарт, Бетховен, Шостакович. Так писал Маяковский. Ему было труднее многих других, потому что он писал и говорил от первого лица. И не всегда было ясно, говорит он всерьез или притворяется. Этим приемом Маяковский злоупотреблял, превращая иные строфы в поэтические ребусы.