Великая Эволюция

Великая Эволюция

В концепции Маркса есть привлекательные, с точки зрения ученого, черты. Главная из них не только не устарела к нашему времени, но, напротив, оказалась в самом центре внимания. Это — представление об эволюции мироздания, его необрати­мом изменении, подчиняющемся какому-то общему закону.

В плане методологическом и гносеологическом философия марксизма (диалектический материализм) — типичный пример того, что Конт называет "метафизической философией", а именно, объективирование абстрактных понятий до некоторых сущностей. Критический позитивистский анализ, который лег в ос­нову современной научной философии, совершенно не коснулся диалектического материализма — во всяком случае, в его советской форме. Но если не рассматривать диалектический ма­териализм как всеобъемлющую философскую систему, включающую в себя "единственно научную и прогрессивную", по утверждению советских учебников (а на деле антинаучную и реакционную), гносеологию, то он предстает в гораздо более привлекательном свете.

Прежде всего, мы видим, что в религиозной системе Маркса диалектический материализм занимает свое вполне законное и естественное место. Что нужно религии от науки? Общая картина мира, в которую можно было бы естественным образом вписать Высшую Цель. Этого и искали в современной им науке основоположники марксизма. Представление об эволюции мира под действием единых законов было общепринятым. Оно образует фундамент системы. Но одна лишь констатация эволюции — это еще не слишком много. Чрезвычайно желательны какие-то общие соображения, общие законы развития, которые подвели бы нас к Высшей Цели. Маркс находит их в диалектике Гегеля и — по его собственному выражению — "переворачи­вает их с головы на ноги" — объявляет законами природы, новыми законами, которых ранее наука не знала.

Произвол? Конечно! С точки зрения ученого-ригориста, это просто неслыханная наглость. Новые законы природы — это никакие не законы, а такая же метафизическая спекуляция, какой она была у Гегеля. Их нельзя выразить точным языком науки, их нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть в эксперименте, они не могут служить для предсказания явлений. С точки зрения позитивизма Конта, все это должно быть отвергнуто как лженаука и лжефилософия.

Однако современный позитивизм сильно изменился по срав­нению с жестким позитивизмом Конта. Конт отвергал всякие понятия, не имеющие непосредственного выражения в сфере опыта, и всякую теорию, основанную на таких понятиях, если даже она прекрасно согласовывалась с наблюдаемыми данными и позволяла делать предсказания. В частности, он отвергал волновую теорию света из-за содержащегося в ней понятия об эфире. Конт считал, что ученый имеет право принять лишь такую гипотезу, которая не только согласуется с опытом, но необходимо следует из него, то есть ее отрицание приводит к противоречию с опытом. Мы теперь знаем, что для таких требований нет никаких логических оснований, и если их принять, то придется отказаться от многих весьма мощных теорий. Мы рассматриваем научные теории — наряду с произведениями философии, литературы и искусства — как свободные творения нашего ра­зума, подчиненные единственной цели: служа в качестве моделей действительности, помочь нам ориентироваться в событиях и предвидеть их. Эти модели образуют целый спектр по степени их формализованности, то есть оторванности от нашего субъек­тивного, не поддающегося внешнему выражению опыта. На од­ном конце спектра находятся полностью формализованные теории, например, арифметика. Когда мы применяем такие теории — в данном случае, производим арифметические действия — мы отвлекаемся от содержания ее понятий и действуем чисто формально, по совершенно строгим, однозначным и четким правилам, так что эти действия можно поручить и машине: арифмометру или компьютеру. Интерпретация формализованной теории, то есть установление связи между ее понятиями и явлениями действительности — в данном случае, процесс пересчета предметов ~ также должна быть одинаково понимаема и производима всеми и, в принципе, быть доступной для машины. Формализованная теория, таким образом, как бы отделяется от создавшего ее мозга человека и превращается в автономную ("объективную") модель внешнего мира. На другом конце спектра моделей мы находим произведения литературы и ис­кусства, представляющие собой некоторые синтетические художественные образы, апеллирующие к нашему индивидуальному опыту. Эти образы могут оказывать мощное воздействие на восприятие действительности человеком и его поведение. Но это происходит в глубине сознания, на уровне интуиции, механизм воздействия не выявляется, здесь нельзя говорить о расчете и доказательстве.

Идеалом науки являются полностью формализованные теории. Но такие теории не возникают из ничего. Понятия, на которых они основываются, пред существу ют в неформализованном виде в языке и практической деятельности человека; часто они находят выражение в философии и литературе. Критический анализ понятий и экспериментирование приводят к со­зданию формализованных теорий. Поэтому весь спектр наших моделей действительности — от романов Достоевского до учебников арифметики — участвует в процессе эволюции человече­ского знания. Мы не можем разорвать этот спектр в какой-то точке и отделить чистую науку от чистого искусства; точно так же невозможно отделить науку от философии и философию от искусства. Если мы сделаем это, мы закроем науке путь движения вперед — к созданию новых теорий. Все модели имеют право на существование — при таком условии, конечно, что мы помним о необходимости критического подхода к каждой из них.

Понятия и законы гегелевской диалектики в интерпретации Маркса можно назвать "научно-художественными" образами мира, отражающими его развитие. Это вполне законное явле­ние. Они нужны религии, они образуют связующее звено между формализованным, техническим элементом научной картины мира и теми — как правило не известными нам и не осознавае­мыми нами — факторами, которые побуждают нас принять Выс­шую Цель, почувствовать ее своей. Если эти образы и произ­вольны, то лишь в том же смысле, в котором произвольна и всякая научная теория. А задачу организации нашего опыта они, безусловно, выполняют: мы усматриваем в них какую-то истинность, какое-то соответствие с наблюдаемыми явлениями. Воздействие гегелевской диалектики на умы было вызвано, очевидно, тем, что она схватывала в какой-то форме, хотя и до­вольно неопределенной, важные черты развития и люди это интуитивно чувствовали. А идея развития, эволюции, имеет тес­ную связь с идеей о цели. Представление об эволюции создает анизотропность времени, неэквивалентность прошлого и будущего и тем самым подводит к формированию цели. Идея эволюции — связующее звено между наукой и религией. Именно поэтому, надо полагать, гегелевская система оказала такое могучее воздействие на умы, вызвала восторг, явно не лишенный религиозного элемента. Маркс направил этот религиозный восторг в область политики. Немецкий идеализм создал художественный образ мира, такого мира, который в самой своей основе и сущности содержит идею эволюции, почти отождествляется с ней.

Описывая эволюцию в терминах метасистемных переходов, объявляя метасистемный переход универсальным квантом эволюции, я отдаю себе отчет в том, что иду по стопам Гегеля и Маркса. Мы имеем здесь дело с типичным примером постепен­ного движения понятий в сторону уточнения и формализации. Мое определение метасистемного перехода (см. Часть 1) уже полностью удовлетворяет стандартам научного определения¹³. Но когда я использую это понятие для описания явлений мыш­ления, языка и истории, я перемещаюсь в спектре понятий в сторону меньшей формализации, вторгаясь в область научно-философских, а иногда, быть может, и научно-художественных образов.

Основной закон диалектики Гегеля — триада: тезис, антитезис, синтез — тесно связан с понятием о метасистемном переходе. Гегелевскую триаду можно рассматривать как частный случай или как упрощенное описание метасистемного перехода. Когда два элемента, которые находятся между собой в отношении противоречия — тезис и антитезис, — мы объединяем в метасистеме, то получаем их синтез. В этом синтезе противоречия между конституентами не исчезают, но — выражаясь гегельянско-марксистским языком — снимаются, благодаря наличию общего механизма управления. Это — частный случай метасистемного перехода. В общем случае происходит интег­рация многих подсистем, и вовсе не обязательно находящихся в отношении прямой противоположности. Но и в этом случае диалектик может использовать свой язык, объявив наличие множества интегрируемых подсистем отрицанием единичности, которое затем снова сменяется единой системой — метасистемой. Это — отрицание отрицания. Появление нового качества в процессе развития всегда происходит путем метасистемного перехода. Образованию метасистемы, как правило, предшествует количественное накопление подсистем. Следовательно, метасистемный переход можно рассматривать как переход количества в качество.