Часть двадцать первая Через головы поэтов и правительств («Во весь голос»)

Борис Пастернак назвал поэму «Во весь голос» – «предсмертной и бессмертной». «Предсмертной» – понятно. Это было его последнее произведение. Других он не написал. Не успел или не хотел? До последнего вздоха он работал над «вторым вступлением». Оно явно недоработано: строфы повторяются, не разбиты лесенкой, не расставлены знаки препинания, последняя строка не дописана. Так уж получилось, что «Во весь голос» оказалась последней, предсмертной, или Маяковский все-таки собирался продолжить писание стихов (написать поэму «о пятилетке» и что-то другое)? Смерть была внезапной и оборвала его работу на полуслове? Или почувствовал, что талант его иссяк? Что ничего подобного он создать не сумеет? В поэме есть такие признания: «С хвостом годов / я становлюсь подобием / чудовищ / ископаемо-хвостатых. / Товарищ жизнь, / давай быстрей протопаем, / протопаем / по пятилетке / дней остаток». Получается, что он готовился к смерти – насильственной или мирной – в данном случае не имеет значения. Он даже наметил примерный срок смерти (последние дни пятилетки) и объяснил причину – устарел, пережил себя, стал старомоден. Но, может быть, это шантаж, розыгрыш? Дух поэмы боевой, наступательный. Свои – поэмы, стихи, пьесы – Маяковский выстраивает, как войска всех родов, и сам выступает, как командарм этого войска. Вся поэма нацелена на далекое будущее, вся она отбрасывает не только прошлое, но и настоящее как неприемлемое для коммунистического будущего. Пастернаку не нравились агитки Маяковского, но «Во весь голос» (поэма, которую Борис Леонидович назвал «бессмертной») – это не что иное, как грандиозная агитка, с полным набором черт агитационного жанра. Маяковский хотел, чтобы отдаленные потомки откапывая «железки строк» его сегодняшних поэм, относились бы к ним как к старому, но грозному оружию. Поэт и в ХХХ в. и, может быть, даже в ХХХХ готов сражаться с врагами коммунизма. Он – вечный воин, он бессмертный Дон Кихот коммунизма. А как же быть с заявлением поэта, что ХХХ век «обгонит стаи / сердце раздиравших мелочей» и что «нынче недолюбленное / наверстаем / звездностью бесчисленных ночей»? Это – непоследовательность, колебания мировоззрения? Или это очередной блеф? Скорее всего, в этих колебаниях проявила себя та самая двуликость русской социокультуры, которую, неистребимую, он нес в себе. Самое ошеломляющее даже для Маяковского, который, как обиходные, употреблял крепкие слова русского языка, характеристика нашего времени – «окаменевшее говно», «потемки». Так до Маяковского о советском времени не говорил ни один самый злоречивый сатирик. Может быть, именно эти характеристики мирили Пастернака со своим антагонистом? Наивысшую неприязнь вызывали у Владимира Владимировича поэты-современники. О чем они писали? Где? Когда? Как? Как и до революции, сочиняли «из любви и соловьев какое-то варево». Их он назвал «поэтическими рвачами и выжигами». О Пастернаке ни слова. Он остался для него поэтом вне сравнения. Все свои мещанско-лирические настроения Маяковский выражал через Пастернака. Борис Леонидович был лучшим поэтом салона Лили Брик и его, Маяковского, состояния «разочарованного лорнета» – никому не доступного. Пастернак был тайнописью души Маяковского.

«Во весь голос» – памятник себе и времени, памятник мечтам и надеждам, памятник, увековечивающий поруганную любовь и ревность, превращенные им в сокровище поэзии. Памятник, открытого им, поэтом, сходства упований Христа и Маркса, памятник веры и верности, надежды и надежности, нетускнеющей влюбленности и любви.

Уважаемые

товарищи потомки!

Роясь

в сегодняшнем

окаменевшем говне,

наших дней изучая потемки,

вы,

возможно,

спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

ваш ученый,

кроя эрудицией

вопросов рой,

что жил-де такой

певец кипяченой

и ярый враг воды сырой. (10: 279)

Что же, это правда, – буквально: в стране «окаменевшего говна» поэт, страшась малейшей нечистоплотности, тем более заразы испражнений, пил только кипяченую воду, возил с собой в дальнюю дорогу резиновую надувную ванну, не смущаясь издевками нечистоплотных проводников, перемывал наново посуду, пил кофе только через соломинку. Чистоплотность его была болезненной, вошла в поговорки. Даже придерживаясь строгих правил личной гигиены, он противопоставлял себя грязнотелью людских ежедневных привычек, вроде рукопожатий, губоцелованья. Это смешно? Отчасти.

Утро в Гендриковом переулке. Фото А. Родченко. 1926 г.

Сидят за столом: Владимир Маяковский, Варвара Степанова, Осип Бескин и Лиля Брик

Но каково же было неприятие общественного быта, против которого он протестовал, если даже в предсмертных строках он счел необходимым об этом сказать. Слова «окаменевшее говно» относилось ко всем проявлениям социальной жизни, к самому ее существу – предмету его издевок в бесчисленных агитках и рекламах. Это заголовочное противопоставление задало тон и настроение всей поэме:

Профессор,

снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

о времени

и о себе.

И тут начинается исповедь до донышка, без утайки того, что высокую поэзию могло бы смутить:

Я,ассенизатор

и водовоз,

революцией

мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

из барских садоводств

поэзии —

бабы капризной.

Как непочтительно по отношению к музам – античным красавицам!

Засадила садик мило,

дочка,

дачка,

водь

и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

мудреватые Кудрейки —

кто их, к черту, разберет!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…»

Неважная честь,

чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

по скверам,

где харкает туберкулез,

где блядь с хулиганом да сифилис.

И мне

агитпроп

в зубах навяз,

и мне бы строчить

романсы на вас —

доходней оно

и прелестней.

Но я

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне. (10: 279)

Сотни раз цитировались эти строчки то как образец гражданского стоицизма, не уступающего соблазнам гладкописи, то как оправдание тех пиитов, кои ни на что не были способны, кроме гражданственно-партийной лабуды, то как доказательство его, Маяковского, поэтической несостоятельности! А на самом деле эти героические строки произносит гениальный лирик. Они признание служения апостольскому долгу!

Слушайте,

товарищи потомки,

агитатора,

горлана-главаря.

Заглуша

поэзии потоки,

я шагну

через лирические томики,

как живой

с живыми говоря.

Я к вам приду

в коммунистическое далеко

не так,

как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

но он дойдет не так, —

не как стрела

в амурно-лировой охоте,

не как доходит

к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

Какое сравнение! В Москве, Третьем Риме, в доказательство добротности и долговечности своих стихов Маяковский ссылается на водопровод, столь важный в ежедневном обиходе, сработанный рабами Первого Рима почти 3 тысячи лет тому назад. Это, пожалуй, одно из первых подтверждений живучести его стихов. Маяковский вообще часто ссылается на Античность – на Древнюю Грецию и Древний Рим, для советского поэта ХХ в. Античность – критерий правильности всех его деяний. Да, творения Маяковского более всего вызывают ассоциации с поэзией античности, только без римского меценатства. Он сам себе был меценатом. Что произойдет через очередные 3 тысячи лет, поэт не пытался предугадать. Но то, что мир не достигнет и через 3 тысячи лет коммунизма, в 1930 г. был уверен. Иначе бы он не писал:

В курганах книг,

похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

с уважением

ощупывайте их,

как старое,

но грозное оружие.

И снова возвращаясь к современности:

Я

ухо

словом

не привык ласкать:

ушку девическому

в завиточках волоска

с полупохабщины

не разалеться тронуту.

Парадом развернув

моих страниц войска,

я прохожу

по строчечному фронту.

Стихи стоят

свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

к жерлу прижав жерло

нацеленных

зияющих заглавий.

Можно сожалеть, что Маяковский не подыскал для своего творчества другого уподобления, как только уподобления с войсками, – карабчиевские будут ликовать: выдал себя – свою воинственность, агрессивность, склонность к насилию, забывая, что войска могут не только наступать, но обороняться – а ведь было от кого – даже от правительства, его чиновников и более всего от задубевшей писательской братии. Не потому ли Маяковский должен был всегда быть во всеоружии. И, правда, мало кто умел дать такой зияющий заголовок своим произведениям – «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Про это», «Хорошо!». А еще в его «войсках» было подразделение, коим он гордился:

Оружия

любимейшего

род,

готовая

рвануться в гике,

застыла

кавалерия острот,

поднявши рифм

отточенные пики.

Дальше идут строчки – посвящение тем, для кого он творил всю свою жизнь, о ком он писал с сочувствием и любовью неоднократно:

И все

поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

пролетали,

до самого

последнего листка

я отдаю тебе,

планеты пролетарий.

Не пролетариям России, не пролетариям Советского Союза, а пролетариям всей планеты! Почему же он так безусловно связал свое творчество с пролетариатом планеты?

Рабочего

громады класса враг —

он враг и мой,

отъявленный и давний.

Велели нам

идти

под красный флаг

года труда

и дни недоеданий. (10: 280–283)

Маяковский с самого начала своего творчества заявил, что он – пролетарий и никто иной, он пролетарий умственного, поэтического труда, но пролетарий. Таких пролетариев стало несравненно больше, чем рабочих конвейера, воспетых Чарли Чаплином, рабочих – станочников, строителей, корабелов, сборщиков автомобилей, самолетов, рабочих, прокладывающих шоссейные дороги, железнодорожные пути, метролинии, обслуживающих все виды транспорта – на земле, на воде, под водой, в воздухе (попробуйте-ка полетать без диспетчеров), – сколько еще рабочих – шахтеров, рудокопов. Все эти «труждающиеся и обремененные» – главная забота и печаль Иисуса Христа. Теперь они другие, у них другие (не всегда) условия труда, они зарабатывают больше, но они не вошли в «новый средний класс», неизбежность появления которого первым предсказал Маркс. Они не чиновники, не бюрократы и не прислуга бизнесменов. Рабочий класс изменился, но он – пусть малочисленный – остался становым хребтом всех современных обществ. Можно пожалеть тех советских авторов, которые поверили французскому социологу Андрэ Горцу, утверждавшему, что рабочий класс якобы исчез. Защита Христом бедняков, нищих, немощных, как и защита тех, кто «в сопоставимых размерах» является наследником бедняков Христа (как бы они теперь ни назывались), т. е. героев Маркса – рабочих, есть неугасавшая забота поэзии Маяковского.

Пускай

за гениями

безутешною вдовой

плетется слава

в похоронном марше, —

умри, мой стих,

умри, как рядовой,

как безымянные

на штурмах мерли наши.

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою, —

ведь мы свои же люди,

пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм.

Потомки,

словарей проверьте поплавки:

Из Леты

выплывут

остатки слов таких,

как «проституция»,

«туберкулез»,

«блокада».

Для вас,

которые

здоровы и ловки,

поэт

вылизывал

чахоткины плевки

шершавым языком плаката.

……………………………….

Мне

и рубля

не накопили строчки,

краснодеревщики

не слали мебель на дом.

И кроме

свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

мне ничего не надо. (10: 284–285)