Параграф третий Последняя петербургская сказка

Маяковский изобразил крушение империи в придуманной им сказке о памятнике Петру Великому. Эта сказка была пародийным продолжением поэмы А.С. Пушкина «Медный всадник». Маяковский досказал, что произойдет с памятником, воспетым Пушкиным как символ величия Петербурга и несокрушимой империи. Под пером Маяковского памятник становится символом дехристианизации России, падения нравов европеизированных питерцев, символ превращения России в полуколонию Запада. О чем написал Пушкин? О гибели населения во время наводнения, о гибели простых людей, не имеющих надежных, возвышающихся над бушующими волнами Невы дворцов, о гибели любви простолюдинов, живших в хибарках на затопляемых низких островах. Все эти бедствия искупались для Пушкина, как и для самодержца и дворян, возведением величественной новой столицы, построенной на костях крепостных. Какая раздвоенность терзала певца империи Пушкина, как он переживал за бедного Евгения, лишившегося рассудка, как только тот узнал, что наводнение в щепы разнесло дощатую хибарку

Параши, а самою ее поглотили невские волны! Бессердечен тот человек, кто не услышит рыданий человеколюбца-поэта и не удивится тому, что тот же певец гордился делом Петра: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия…» Красуйся, памятник завоевателю, воздвигнутый Фальконе по велению императрицы-крепостницы, уничтожившей Запорожскую сечь, – Екатерины II. Таков он, всадник на горячем коне, взлетевшем со своим седоком на вздыбленную скалу, символизирующую вздернутую Петром на дыбу Россию:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На ликдержавца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!..» И вдруг стремглав

Бежать пустился. Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне…

«Медный всадник», 1833

Преследование вскачь медным памятником императора России бедняка – это такое сочетание взлета поэтической фантазии и до сердца прочувствованной милосердной мысли поэта, что иначе, чем виртуозно-гениальной, эту сцену не назовешь. Пушкин жалел Евгения и Парашу, его трогала их тихая молодая любовь. Поэт сам едва не сошел с ума вместе с Евгением. Но если он, Пушкин, отдал свой талант в услужение Российской империи, не мог же он считать неоправданными гибель отдельных людей. На самом-то деле, чтобы построить новую столицу, по подсчетам Адама Мицкевича, Петр «втоптал тела ста тысяч мужиков, и стала кровь столицы ее основой». Между зачинателем династии и тем Романовым, который отрекся от престола, прошло неполных 200 лет. Между пушкинским прославлением Медного Всадника и глумлением над памятником и императорской Россией – не более ста. Возможно ли такое, если бы град Петра стоял неколебимо? Оставался еще целый год до отречения от престола тупого, трусливого подкаблучника Николая II, а Маяковский противопоставил гимну Медному Всаднику – пародию на него:

Стоит император Петр Великий,

думает:

«Запирую на просторе я!» —

а рядом

под пьяные клики

строится гостиница «Астория».

Сияет гостиница,

за обедом обед она

дает.

Завистью с гранита снят,

слез император.

Трое медных

слазят

тихо,

чтоб не спугнуть Сенат.

Прохожие стремились войти и выйти.

Швейцар в поклоне не уменьшил рост.

Кто-то

рассеянный бросил:

«Извините»,

наступив нечаянно на змеин хвост.

Император,

лошадь и змей

неловко

по карточке

спросили гренадин.

Шума язык не смолк, немея.

Из пивших и евших не обернулся ни один.

И только

когда

над пачкой соломинок

в коне заговорила привычка древняя,

толпа сорвалась, криком сломана:

– Жует!

Не знает, зачем они.

Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня.

Выбелена грива от уличного газа.

Обратно

по Набережной

гонит гиканье

последнюю из петербургских сказок.

И вновь император

стоит без скипетра.

Змей.

Унынье у лошади на морде.

И никто не поймет тоски Петра —

узника,

закованного в собственном городе. (1:128, 129)

Пушкин, как поэт, в «Медном всаднике» недосягаем. Фальконе, кажется, только для того изваял свой монумент, чтобы Пушкин раскрыл в нем такие историософские смыслы, какие не снились ни скульптору, ни царице. А Маяковский досказал эту сказку до конца. В «Медном всаднике», в падении престижа императорского монумента отразилось падение престижа империи.

Не один Маяковский издевался над «Медным всадником». Автор «Кобзаря» мстил Петру за Мазепу, за руйнование Украины.